Левая лыжа: «Нет, «воспрещен». А так все верно».
Груша: «Я готовилась с помощью Вальсоплясова к еде (под краном). Вдруг погас свет. Вальсоплясов пошел менять пробки. Но сделал он это не совсем удачно — что-то громыхнуло, лампочка расплавилась и стёкла — на пол. Тогда Вальсоплясов зажег свечку, домыл меня и раскрыл рот…» (На этом рассказ груши обрывается.)
Чайная ложка: «Мы с Вальсоплясовым размешивали в стакане чай. Было, как всегда, жарко, но сладко. Тут вошла жена Вальсоплясова и сказала, что чай он размешивает неправильно. Вальсоплясов возмутился и так стукнул по столу, что я вылетела из стакана и оказалась на шкафу. С тех пор он меня ищет и не может найти, хотя я изо всех сил позвякиваю».
Забор: «Вальсоплясов красил меня в зеленый цвет, когда вдруг прилетел орел и унес ведро с краской. Не успели мы решить, что делать дальше, как орел прилетел опять и унес Вальсоплясова. Я уже подумал, что так и останусь недокрашенным, но орел вернулся, неся Вальсоплясова (а тот нес ведро). Как мне потом рассказало ведро, орел хотел, чтобы Вальсоплясов покрасил его гнездо, но, увидев, как неумело тот держит кисть, передумал».
Шляпа: «Да что вы заладили — неумелый, неумелый! Он меня так умело носит: скоро год, а почти ни одной дырки».
Как вы видите, мнения разделились. Это лишний раз подтверждает, что Вальсоплясов, как и все люди, человек со своими плюсами и минусами. Человек сложный и интересный. И недаром ему посвящены три романа и десять диссертаций.
Возраст
Павлу Павловичу Зеленову стукнуло семьдесят.
— Все, старик я теперь, — говорил он. — Вчера еще был просто пожилым человеком, а теперь — старик.
Жена разглядывала Павла Павловича и не находила в нем какой-нибудь перемены.
— Почему это ты вдруг стал стариком, Павел?
— Возраст, Люба, ох, возраст…
Он отнес в комиссионный велосипед и байдарку.
— Куда уж мне теперь на велосипеде кататься. Засмеют…
Потом Павел Павлович продал модную шляпу и пиджак.
— Куда уж мне теперь за модой следить, — говорил он, зауживая расклешенные брюки.
Он перестал ходить на стадион и на выставки современной живописи. Все свободное время он теперь играл во дворе в домино. По лестнице Павел Павлович стал подниматься медленно, останавливаясь на каждой ступеньке.
— Что с тобой, отец? — ужаснулся сын, заглянувший однажды в гости. — Ты стал хуже выглядеть.
— А что ты хочешь? — развел руками Павел Павлович. — Восьмой таки десяток разменял. Возраст…
— А где твоя двухпудовая гиря старинной работы?
— Гиря! Насмешил! В моем возрасте — и гиря! Все, сынок, отзанимался я с гирей-то. Вот так!..
Вскоре сына Зеленова, тоже Павла и тоже, естественно, Павловича послали на овощную базу. Располагалась она в бывшей церкви. С облупившихся сводов строго глядели потускневшие лики святых. Они будто хотели сказать: «Плохо, граждане, корнеплоды храните!» Вернулся сын с авоськой брюквы и какой-то ветхой книгой. Некоторое время он возился с нею, подклеивал, что ли, а потом пришел к отцу.
— Посмотри, что я нашел на базе, в Алексеевской церкви то есть. В этой книге и ты записан. Смотри: Зеленов Павел Павлов сын, родился декабря двадцатого дня тысяча дев…
— Не может быть! — возразил Павел Павлович, взглянув на запись. — Я родился на три года раньше!
— Ты уверен? Ведь в книге точно записано…
— М-м… — задумался Павел Павлович. — Помнится, документы-то все мои пропали. И книгу эту нигде не могли найти. А она вот где оказалась!
— Помнишь, ты еще рассказывал, что год рождения тебе записали со слов тетки? Выходит, ошиблась тетка!
— Так что же, — удивился Павел Павлович, — мне еще только шестьдесят семь?
— Конечно, отец. И ты еще совсем не старик, а просто пожилой человек.
В тот же день Павел Павлович сходил в комиссионный и выкупил велосипед и гирю. Потом опять расклешил брюки, купил абонемент на футбол и еще на курсы аутотренинга. Там он познакомился с одной брюн… Ой, чуть не выдал! Не буду.
— Я еще не старик! — говорил он. — До старости-то еще ого-го сколько!
А подлинная была запись в книге или нет — этого я не знаю…
Там, где растут олеандры
Сквозь окна старой оранжереи проглядывало мартовское солнце, лаская магнолии, олеандры, рододендроны, агавы и многие другие растения с еще более замысловатыми названиями и листьями. Окна — большие, почти от пола до потолка — были разделены, будто плитка шоколада, на множество мелких долек-клеточек.
Народу в оранжерее всегда было мало, а сейчас, в последнее, возможно, зимнее воскресенье, тут было совсем пусто. Капель будто отстукивала азбукой Морзе: «Торопитесь прокатиться на лыжах, пока не поздно!» А в оранжерею всегда можно было успеть.
Три смотрительницы сидели спиной к окну и оживленно беседовали. Темой их беседы, как всегда, был теплотехник оранжереи Алексей.
— И вот приходит он, а у него на голове сразу и шляпа и шапка, — начала самая старшая, бодрая еще старушка, в прошлом бухгалтер.
— И говорит — никак не мог выбрать! — заливаясь, подхватила румяная молодуха лет тридцати, неизвестно как оказавшаяся на такой должности.
Третья смотрительница, крупная дама неопределенного возраста в жакетке с обвисшими карманами, закрыла глаза и беззвучно засмеялась, поводя рукой по мелко завитым волосам.
Случай этот произошел три года назад, в такой же мартовский день, но вспоминают его смотрительницы ежедневно, иногда по два раза, и всегда смеются. Вспомнить бы еще что-нибудь, но других интересных случаев в оранжерее не было, и снова между рододендронами и агавами воцаряется спокойная скука. Алексей давно уже уволился, его место занял Сергеич — хмурый мужчина, не склонный к шуткам и чудачествам.
Но сегодня стоял такой дивный день, снег так сверкал и переливался на почти весеннем солнце! У Сергеича что-то шевельнулось в душе, и он захотел сделать какое-нибудь очень хорошее дело для скучающих смотрительниц. Сергеич вышел из своей теплотехнической каморки, нарвал в дальнем конце оранжереи пальмовых листьев, водрузил их на голову, закрепил для прочности веревкой и в таком виде вышел к смотрительницам.
— Сергеич! Да что с вами! — всплеснула руками экс-бухгалтер.
— Ты гляди! Ох-хо-хо! — прыснула молодуха, показывая пальцем. — Во дает! Что это за листья? Откуда?
Третья смотрительница беззвучно засмеялась.
— Это головной убор такой нездешний, — смущенно пробормотал Сергеич. — Решил вот примерить, — и он пошел прочь.
Смотрительницы долго с благодарностью смотрели ему вслед. Теперь им будет что вспоминать во время долгих дежурств в пустынной оранжерее.
А мартовское солнце греет магнолии и олеандры, растапливает снега на карнизе. Водяные капли постукивают о подоконник, как бесчисленные метрономы.
На память
— Без пяти восемь, — ответил Валерию Семеновичу прохожий.
— Спасибо, — сказал Валерий Семенович и собрался было идти дальше, но прохожий придержал его за рукав.
— Извините, повторите еще раз. Я забыл магнитофон включить.
— Магнитофон? Но зачем?
— Как зачем? На память. Вот грамоты, к примеру, долго можно хранить, а «спасибо»? Один выход — магнитофон. Вот всюду с ним и хожу. Хотите послушать?
Прохожий включил магнитофон. Голоса послышались разные — мужские и женские, детские и старческие. Но вот слово повторялось одно и то же.
«Ну и чудак! — думал Валерий Семенович, шагая вдаль по улице. — Додумался же!»
— Это улица Офсетной печати? — вывел его из задумчивости чей-то голос.
— Да!
— Спасибо! — донеслось в ответ.
«Магнитофона у меня с собой нет», — вдруг подумал Валерий Семенович.
Он догнал спрашивавшего и протянул ему ручку и блокнот:
— Если можно, запишите вот сюда…
А ты хотел бы?
— Слушай, а вот ты хотел бы быть электрической лампочкой? Хорошо ведь — ввинтят тебя в патрон, включат. Гори себе да гори!
— Кого это ввинтят в патрон?
— Да тебя.
— Зачем же меня ввинчивать в патрон?
— Ну это если бы ты был лампочкой.
— Как же я могу быть лампочкой?
— Да не можешь, не можешь! А если б мог, хотел бы быть?
— Нет, не хотел бы. Я вниз головой не люблю висеть.
— А вот шпалой хотел бы быть? Хорошо ведь — положат тебя на насыпь, сверху рельсы прикрепят. Лежи себе да лежи!
— Зачем же ко мне прикреплять рельсы?
— Ну это если б ты был шпалой.
— Ах, вот оно что! Не хочу я шпалой быть. Тяжести поднимать не люблю.
— А тушью хотел бы быть? Нальют тебя в пузырек, крышечку завинтят…
— Да отстань ты! Только самим собой я хочу быть. И больше никем.
— Никем-никем?
— Никем! Разве что автобусом.
— Это почему же?
— А чтобы меня всегда ждали и радовались бы, если я пришел.
Исцеление продавца аквариумов[1]Юмористическая быль
Глава 1. Гудки в камине
«Мог ли я в свое время предположить, что мне когда-нибудь исполнится тридцать пять? — размышлял, ворочаясь в постели, Борис Кондратьевич Ложкин — блондин с васильковыми глазами. — А ведь исполнилось…»
Он приподнялся и щелкнул по носу семилетнего белобрысого мальчика с дурацким бантом на груди. Стекло, как всегда, глухо звякнуло, а мальчик, как всегда, не отреагировал, продолжая глядеть на Бориса Кондратьевича с большой, чуть потускневшей фотографии обычным немигающим взглядом.
«Двадцать восемь лет прошло, — думал Ложкин, — а мое семейное положение так и не изменилось. И тогда был холост, и сейчас…»
— Бориска! А Бориска! — раздался голос матери. — Вставай. Пришла.
— Ты же говорила — к двенадцати придет, а теперь только десять.
— А ты сделай из этого вывод, — ответила мать, помогая Ложкину поаккуратнее застегнуть рубашку. — Почему она так рано пришла? Ну? Думай!
— Потому что не терпится, — догадался Борис Кондратьевич.
— Молодец! — похвалила мать и, приподнявшись на цыпочки, щелкнула сына по носу — примерно так же, как он щелкал свой ранний портрет. — Ну, иди к ней. Ботинки хорошо завязал?
— Хорошо, — отозвался Ложкин.
— Дай я проверю. — Она проверила. — Ну, ни пуха!
Борис Кондратьевич вышел в коридор, а потом робко приоткрыл дверь в соседнюю комнату.
В кресле сидела высокая, стройная (да, это чувствовалось, даже когда она сидела) блондинка. Ее можно было бы даже считать красивой, если бы не непомерно длинный нос, к тому же зачем-то украшенный бородавкой.
«Опять не то», — досадливо подумал Ложкин. Но, поскольку он уже приоткрыл дверь, уходить было неудобно. Он вошел в комнату и молча сел напротив гостьи.
— Кхм, — кашлянул Ложкин через некоторое время.
— Меня зовут Агния, — сказала гостья.
— Как Барто, — нервно засмеялся Ложкин.
— А вас?
— Ах да, я забыл представиться — Борис.
— Как Годунов, — улыбнулась Агния.
«Довольно эрудированная, — отметил Ложкин. — Но все равно — не то, не то…»
В воздухе повисло молчание.
— Спроси: «Вы смотрели фильм «Два долгих гудка в тумане»? — раздался из-за двери громкий шепот матери. Она, как всегда, там дежурила.
Агния явно услышала, но виду не подала.
— Вы смотрели фильм «Два долгих гудка в камине»? — спросил Борис Кондратьевич.
— Нет, не смотрела. А вы смотрели?
— Да, — машинально ответил Ложкин.
— И про что же там? — вежливо поинтересовалась Агния.
— Да так, вообще. Про гудки, про камин… То есть, извините, я не смотрел.
Разговор иссяк окончательно.
Прошло полчаса. Агния внимательно разглядывала рисунок на платье, Ложкин перманентно расстегивал и застегивал пуговицу на рубашке.
— Ну, я пойду, — наконец сказала Агния.
Она встала. Тут же за дверью раздались удаляющиеся шаги матери. Агния вышла и хлопнула дверью.
Через некоторое время мать вошла в комнату с тетрадью в клеенчатом переплете.
— Опять ничего не получилось, — вздохнула мать и раскрыла тетрадку. — Давай разберем твои ошибки за последние три дня. Зачем ты вчера спросил у Цецилии, сколько раз она была замужем и сколько у нее диоптрий? Да, она была замужем восемь раз и очки у нее минус восемь, но ведь об этом я и сама тебе говорила. А позавчера у Альбины додумался спросить, в какой парикмахерской она красилась и какой протезист сделал ей такую хорошую вставную челюсть! А сегодня? Мы ж с тобой этот фильм смотрели, Бориска! Специально для того, чтобы было о чем говорить. И — на тебе!
— Не умею я знакомиться, — пробурчал Ложкин.
— Новость, называется! Вот что — завтра вечером к нам придет Лидия. Правда, у нее шестидесятый размер, но во всем остальном она просто идеал. Сейчас я набросаю тебе тезисы для разговора с ней, и будь добр их выучить и ответить мне.
— Не буду я учить, — хмуро отозвался Ложкин.
— Не будешь, Бориска? — огорчилась мать. — Ну что тебе это стоит, выучи, маленький, и спокойнее будешь себя чувствовать.
— У меня на носу первенство по шашкам, мама, — ответил Борис Кондратьевич. — И потом… Ты же знаешь, о ком я мечтаю. Небольшого роста, стройная брюнетка, с красивыми и чуть печальными глазами… И чтобы ее звали Нонна… Нонна… Да вон она в кресле сидит… — Он двинулся было к креслу, но мать преградила ему дорогу.
— Кресло пустое, Бориска… Опять эти галлюцинации… Ты переутомился, малыш… Каждый день разные женщины…
Борис Кондратьевич махнул рукой и ушел в свою комнату, а мать опустилась в кресло. Конечно, оно было пустым.
На всех стенах были развешаны фотографии сына. Бориске два месяца… полгода… он в песочнице… на качелях. Качели, впрочем, бутафорские, а снимали в фотоателье. Целый шкаф занимала Борискина одежда. Ползунки… Матросский костюмчик… школьная форма… Обувь — от восемнадцатого размера до сорок второго. В этажерке все Борискины тетрадки — с первого класса и по десятый (нет только одной, которую Бориска съел, боясь наказания за двойку). Альбом с марками. Он начал их собирать в девять лет и бросил в девять с половиной. Но все четырнадцать марок с такими давними уже штемпелями сохраняются. И модель планера. Правда, на крылья у Бориски не хватило терпения.
«Вырос мой мальчик, вырос, — думала мать. — Пора ему обрести семейное счастье. Но ничего, я найду ему невесту, из-под земли достану. Вот только эти галлюцинации. Надо бы посоветоваться с профессором…»
Глава 2. Петушки-на-Палочках
В черном бархатном платье, с ниткой жемчуга на шее, она стоит посреди богато убранной залы. Бал еще не начался, но все предстоящие танцы у нее давно уже расписаны заранее, и она, полуприкрыв лицо веером, вынуждена отказывать все новым и новым претендентам. «Ну, может быть, хоть тур вальса?» — умоляют ее блестящие военные, щеголеватые студенты, степенные служащие. «Увы, — мягко, с придыханием отвечает им Нонна, — увы!» И чтобы смягчить горечь отказа, дарит каждому из неудачников по одной из своих очаровательных улыбок. Увы, увы, увы…
И тут появляется ОН, и все вокруг перестает для Нонны существовать. Он идет прямо к ней, и она с бьющимся от волнения сердцем тоже делает несколько шагов ему навстречу. «Я искал вас всю жизнь!» — говорит он и берет ее за руку. Забыв о розданных обещаниях, весь вечер она танцует только с ним. Потом, набросив на ее обнаженные плечи шубку, он увозит Нонну с собой, и они, прижавшись друг к другу, мчатся куда-то сквозь ночь, ветер и снег. Время от времени Нонна отстраняется и вглядывается в одухотворенное, дышащее страстью лицо спутника. Кто же он — ее избранник? Он — жгучий черноглазый брюнет с огромными загнутыми вверх усами… Нет, голубоглазый блондин с прической до плеч… Или стриженный наголо бородач в изящных темных очках?
Здесь Нонна обычно начинала путаться. Она ясно представляла себе, как и где встретится со своим избранником, но никак не могла представить его внешности. Ей виделся то двухметровый гигант со стальными мускулами, то изящный тонкий Юноша-паж, мелькал перед мысленным взором и какой-то низкорослый жизнерадостный толстячок, смахивающий на председателя колхоза Порфирия Порфирьевича Мышеловкина…
— Опять размечталась, царевна? — спрашивал Нонну Мышеловкин, неслышно подходя сзади и тут же отпуская излюбленную свою шутку: — Смотри, как бы петушок не улетел!
Здесь, чтобы эту шутку смог оценить и взыскательный читатель, нам необходимо сделать небольшое отступление.
Село, в котором жила Нонна (его можно назвать и деревней) называлось Петушки-на-Палочках. Название его своим происхождением было обязано тому основному занятию, которому посвятили себя большинство колхозников.
Селяне охотно рассказывают приезжим легенду о беглом крепостном человеке Геннадии, прозванном Петушковым за свое уникальное умение мастерить из патоки разноцветных красавцев петушков. Пустив в этом некогда уремном месте корни, пришлый мужик Геннадий взял в жены местную девушку-лесовичку, обучил своему искусству ее, детей, те передали секрет мастерства своим детям, так и дошел он до наших дней. Никто не мог сделать петушка так, как делали его здесь. Вдохновенный труд колхозных умельцев, освоивших метод точного сахарного литья, являл к жизни разноцветные стаи петушков всех известных пород. Самый маленький петушок (ручная работа) был виден только под микроскопом, для перевозки самого большого (артикул «КМЛ-85») требовалась специальная железнодорожная платформа. Жаль было употреблять в пищу такую красоту, а уж отведав, каждый признавался, что никогда ничего не едал вкуснее.
Стремительно растущий спрос на петушков давно перешагнул границы области, и большинству селян пришлось оставить традиционные крестьянские занятия и полностью посвятить себя кондитерскому производству. А что было делать? Петушков требовали все: темпераментные кавказцы, корректные прибалты, суровые сибиряки.
Удовлетворением спроса занималась артель «Золотой гребешок», руководителем которой был по совместительству председатель колхоза Порфирий Порфирьевич Мышеловкин, считавший себя прямым потомком крепостного человека Геннадия.
Впрочем, и все остальные селяне считали себя его прямыми потомками. Все они сызмалетства владели кондитерским секретом и все носили фамилию Петушковы (Порфирий Порфирьевич взял себе псевдоним, чтобы как-то отличаться от подчиненных. По паспорту и он был Петушков).
— Не улетит петушок? — спрашивал Мышеловкин Нонну, одну из лучших, несмотря на молодость, артельных производственниц. За его шутливым тоном скрывалось, впрочем, некоторое беспокойство: Нонне был поручен особо важный заказ — изготовление галльского петушка для экспорта во Францию. И хотя Мышеловкин точно знал, что Нонна не подведет — не было еще такого случая, — поинтересоваться, как идут у нее дела, лишний раз не мешало.
Нонна дарила Порфирию Порфирьевичу очаровательную свою улыбку, и тот, как-то сразу подобрев и обмякнув, крякал и шел проверять работу вспомогательного производства — участка палочек, где распилом древесины занимались несколько бедовых парней.
Удержать молодежь на селе было делом нелегким. Несмотря на хорошие заработки, молодые стремились в город.
— Ну чем у нас хуже? — разводил руками председатель. — Обеспечены, благоустроены, магазин «Березка» работает…
— Трамвая нет! — ответила ему как-то острая на язык Шурка Петушкова-четвертая.
— Ах так, — разъярился вдруг Мышеловкин. — Будет вам трамвай!
И слово свое председатель сдержал. Нажал на какие-то тайные связи, и скоро между домами проложили рельсы и пустили вагончик. Водителем стал бывший комбайнер Василий Петушков-второй, кондуктором села сама Шурка Петушкова-четвертая. С трамваем стало жить в деревне веселее.
Утром ездили на работу, в обед — в магазин, вечерами молодежь катила к реке. Оттуда иногда долетали до деревни гулкие удары.
— В мяч играют? Футбол? — спрашивал местных какой-нибудь заезжий снабженец.
— Нет, — отвечали местные. — То парни друг друга тузят. Из-за Нонки.
И это было правдой. Нонна (когда она появилась на свет, трудностей с выбором имени для ребенка у родителей не было. Оба непреклонно заявили: «Только Нонна!» Столь редкое единодушие объяснялось тем, что отец девочки, страстный шахматист, был без ума от эффектных побед Гаприндашвили, а мать, поклонница кино, очень увлекалась творчеством артистки Мордюковой) считалась на селе первой красавицей. Небольшого роста, стройная, черноглазая, с копной смоляных волос и матовой кожей лица, она, и впрямь, была очень хороша.
Подкупало парней и то, что, не в пример остальным деревенским девчатам (той же Шурке-кондукторше), носившим летом джинсы и фирменные майки прямо на голое тело, Нонна ходила в длинных, до земли, сарафанах или же в простеньких, но изящных платьях, которые шила сама.
Тузили парни друг друга зря. Нонна дарила каждому из них по одинаково очаровательной улыбке, но дальше этого дело никогда не шло.
Будущего избранника среди них не было. В конце лета Нонна знала это уже точно. Человеком, которому она позволит увезти себя с бала, будет среднего роста блондин лет тридцати пяти. У него особенный цвет глаз — васильковый.
Глава 3. Наш друг рыба
Работал Борис Кондратьевич продавцом в небольшом магазинчике «Аквариумы». В штате числилось всего два человека: вторым был директор. (Еще по пятницам приходил гравер — он делал на аквариумах памятные надписи, но гравер в нашем повествовании так и не появится). Были Ложкин и директор почти ровесниками, но Ложкин звал директора по имени-отчеству, а тот его — просто по имени (хотя и на «вы» — но это, пожалуй, только подчеркивало дистанцию).
Магазинчик «Аквариумы» был зажат между двумя огромными домами. Большую часть деревянного здания магазинчика занимала застекленная витрина, в которой экспонировался большой макет аквариума, а внутри макета висела на ниточках бутафорская рыбина с золотистым призывом на боку: «Покупайте аквариу..». Две буквы отвалились уже много лет назад, но прохожие легко мысленно восстанавливали надпись. В самом же помещении висел плакат: «Рыба — наш друг, а аквариум — ее надежный дом!» Буквы тут были уже не приклеенные, а нарисованные, так что упасть они могли только вместе с плакатом. Кроме плаката в помещении было пианино (на котором мы еще остановимся), а также, разумеется, и прилавок. В стене позади прилавка была дверь, которая вела в маленький коридорчик, а в него, в свою очередь, выходили еще две двери. За одной дверью находился кабинетик директора, за другой — кладовая. В обоих этих помещениях, а также на прилавке имелись телефоны — местные, внутримагазинные. Номера их были 601, 602 и 608, и сколько работники магазина ни пытались набрать какой-нибудь другой номер, никто не снимал трубку. Значит, где-то внутри магазина находилась своя собственная АТС, но где именно — это было для обоих загадкой.
Семейное положение директора существенно отличалось от семейного положения подчиненного. В свои тридцать семь лет он имел шестерых детей в возрасте от восемнадцати до полутора лет и трехмесячных внуков-близнецов.
— Женились бы и вы, Боря, — дружески советовал директор.
— Да как-то не получается, Авенир Семенович, — отвечал Ложкин, посасывая невесть где раздобытое лакомство — петушка на палочке.
Пока они беседуют, расскажем еще немного про Бориса Кондратьевича. Когда он окончил школу, естественно, встал вопрос об институте. Сначала мама хотела устроить его в Институт молочно-кефирной промышленности, но туда было слишком далеко ехать, полтора часа в один конец. Институт Меди, Латуни, Никеля и Вольфрама находился ближе, но в слишком старом здании, и мать предполагала, что оно может обрушиться, когда ее сын будет на занятиях.
— Особенно портик подозрительный! — ужасалась она. — Будет Бориска входить в здание, а он на него и свалится!
В конце концов был выбран Институт торговых ресурсов, располагавшийся поблизости и в новом здании. Когда институт был окончен, а окончен он был хорошо, Ложкину предложили на выбор три должности: директора универмага на Камчатке, начальника районного управления торговли на Таймыре и продавца в магазине «Аквариумы». Ложкин посоветовался с матерью, и она, разумеется, выбрала последнее.
— Работай пока здесь, Бориска, — посоветовала мать.
Так он и работал — вот уже тринадцатый год. Первое время в магазине был другой директор, потом он ушел на пенсию. Предлагали Ложкину возглавить магазин, но мать отказалась. У директора такая ответственность, такая нервотрепка, и неизвестно еще, какой подчиненный попадется.
Ложкину тихая, спокойная жизнь среди аквариумов нравилась. И кроме того, был предмет, который притягивал его к магазину. Этим предметом было пианино. Пианино стояло в магазине еще до того, как прежний директор устроился туда продавцом. Пианино было старое и расстроенное, но вследствие своей недостаточной музыкальной подготовленности ни Борис Кондратьевич, ни Авенир Семенович (напомним — директор) этого не замечали. Когда в момент отсутствия покупателей Борис Кондратьевич садился за инструмент и играл что-нибудь из Шопена (а может, из Шуберта или Шумана — он не был в этом уверен), директор выходил из своего кабинета, облокачивался о прилавок и обращался в слух. Иногда даже слезы по щекам у него катились.
— Вам бы, Боря, в семейной жизни такие успехи, как в музыке, — говорил директор растроганно.
…Ложкин с детства мечтал играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И когда ему исполнилось пять лет, мать, уступая его настойчивым просьбам, купила ему скрипку. Но, увы, на первом же занятии Ложкин поранил смычком ухо (в семейном альбоме до сих пор хранится фото — Бориска с забинтованным ухом). Скрипка тут же была сдана в комиссионный. В восемь лет Бориска упросил купить ему саксофон. Но вскоре он уронил саксофон на ногу и ушиб ее. Саксофон последовал за скрипкой. В десять лет Бориска стал мечтать о пианино.
— Но смотри: если и сейчас повредишь себе что-нибудь, больше о музыке и не заикайся! — сказала мать.
Как он ухитрился зажать палец между клавишами — так и осталось загадкой. Но это произошло. И пианино тоже последовало в комиссионный.
Однако Ложкин продолжал любить музыку. И за годы работы в магазине самостоятельно освоил игру на пианино.
Покупатели в магазине в основном принадлежали к мужскому полу. Женщины в своем отношении к рыбе более практичны и предпочитают видеть ее не в аквариуме, а на сковородке.
Вот, робко приоткрыв дверь, заходят три первоклассника (или второклассника) и так же робко просят:
— Нам один аквариум… На троих… Мы им будем по очереди пользоваться… — и высыпают на прилавок горсть монет, самая крупная из которых десятикопеечная.
Вот врывается румяный толстяк в распахнутом тулупе. У него аквариум в руке.
— Товарищи! Замените же на более крупный! Не помещается в нем моя рыбина — так выросла. Хвост наружу торчит! Такая хорошая рыбина — все понимает, только что не говорит…
Женщины приходили редко. Борис Кондратьевич корректно их обслуживал — и на этом все кончалось.
— Опять баба была? — выскакивал из кабинетика директор. — По голосу слышал… И опять упустили, Боря? Ну вы и тюфяк, прости господи! Вот что — разрешаю плохое обслуживание. На мою ответственность! Пусть потребует жалобную книгу. А если потребует, ей придется записать адрес.
— Раз Авенир Семенович разрешил — попробовал бы, — неуверенно говорила мать, в очередной раз придя посмотреть, как работается ее Бориске.
Но он не хотел таких экспериментов.
…Вот пришла еще одна покупательница. Огромные серые глаза, темно-русые волосы, довольно низкий и очень приятный голос… Директор стоит за прилавком рядом с Ложкиным.
— Ну, Боря! — шепчет он. Но Ложкин мнется. И тогда директор заговаривает сам:
— Простите, вы кому покупаете аквариум — мужу, сыну, свекру?
— Да нет, — чуть покраснев, отвечает девушка своим низким голосом, — бабушке.
— Минуточку! — Директор исчезает в своей каморке и возвращается с чистым бланком накладной в руке. — Простите, у нас такое правило, — говорит директор. — Тех, кто покупает аквариумы для бабушек, мы регистрируем. Будьте добры записать сюда ФИО, адрес и телефон.
Девушка удивляется, но записывает. Видимо, бумага с типографски отпечатанными линейками вызывает доверие.
— Царева Людмила Васильевна, — читает потом директор. — Ну что, сделаем ее Ложкиной?
— Нет, снова не то, — вздыхает Ложкин. — Опять это не Нонна…
Глава 4. Душ после притчи
Надо же! У Арнольда Арнольдовича Дзибеля, начальника цеха кондитерской фабрики, где теперь работает Нонна, светлые волосы, глаза, которые можно назвать васильковыми, и лет ему примерно тридцать пять, никак не больше.
Так что же — нашла наконец Нонна свой идеал?
— Нонна! — округляя глаза, шепчет ей Дзибель, когда поблизости нет других работниц. — Нонна! Пойдемте сегодня в кино или театр, в музей…
И он незаметно берет ее железными пальцами за локоть.
Не отрывая взгляда от автомата, стреляющего соевыми батончиками, девушка отрицательно покачивает головой и с усилием высвобождает руку.
Но Дзибель настойчив.
— Тогда — на выставку, в планетарий, филармонию, — продолжает нашептывать он, глядя на Нонну в упор.
— Но вы же не любите музыку, — отзывается наконец Нонна.
— Для вас я готов полюбить что угодно, — бесстрастно и негромко заверяет работницу начальник цеха.
Нонна покачивает головой.
— В кафе-мороженое, бар, ресторан, — продолжает перебирать варианты настырный поклонник, но Нонна его уже не слышит.
Сейчас ей видится другой. Тоже блондин с васильковыми глазами, но ничуть не похожий на Дзибеля. Перед ней — тот, кто увезет ее с бала. Впрочем, нет — все произойдет вовсе не так, ведь тот человек на танцы не ходит. Это Нонна уже знает, а сценку с черным платьем и жемчужным ожерельем она попросту вычитала из английского романа.
Полгода назад, переехав в город и устроившись в общежитии, она и в самом деле сшила себе длинное черное платье и несколько раз побывала на танцах. Предложений уехать оттуда совместно она получила в разных формах от множества мужчин, брюнетов и блондинов, но об этом-то и вспоминать совестно. А ЕГО там не было и, конечно, быть не могло. Убедившись в этом, Нонна больше на танцы не ходила.
Платье пригодилось ей для филармонии, где она стала бывать довольно часто. Больше других композиторов ей нравились Шопен, Шуберт и Шуман. Едва пианист касался пальцами клавишей, как перед Нонной возникало лицо ее избранника (стоит ли повторять, что это был не Дзибель?)
Последнее время лицо у него было задумчивое и невеселое. «Почему?» — задумалась Нонна. И сам собой пришел ответ: «Его не понимают и даже считают, что он нездоров». Окружающие не понимают его тонкой и нежной души, навязывают ему свои мысли и решения. А он — добрый, деликатный и немного нерешительный. Уважает начальника, боится обидеть мать, хотя она и обращается с ним, как с ребенком, при людях называет детским именем Бориска. А он — Борис, никакой не Бориска. Борис Кондратьевич.
«А откуда я все это знаю?» — спохватилась Нонна, удивляясь самой себе, но тут же с уверенностью и ответила, что кому же все это знать, как не ей, — ведь она уже давно любит этого человека, а любить — это ведь сопереживать, одинаково чувствовать и з н а т ь — и неважно, рядом ты с любимым или далеко от него. Вот, может быть, и музыку она полюбила оттого, что Борис очень ее любит и даже иногда играет сам, для души, что-нибудь из Шопена, Шуберта, Шумана или же — Нонна улыбнулась — из всех троих сразу.
Концерт заканчивался, музыка потихонечку отпускала Нонну, но она по-прежнему продолжала видеть Бориса.
Почти у всех девушек в общежитии были свои ребята, и только Нонна одиноко сидела вечерами с шитьем или за книгой.
— У тебя что — нет никого? — спрашивали Нонну девчата. — Познакомить? На тебя ведь многие заглядываются.
— Спасибо, девочки, — улыбалась им Нонна. — У меня есть Борис.
— А чего он не приходит?
— Он придет! — уверенно отвечала Нонна.
Теперь она думала о нем постоянно, что, впрочем, на производственных показателях не отражалось, — автомат свое дело знал.
«У Бориса на носу соревнования по шашкам, — размышляла Нонна, — ему нужно подготовиться, а мама этого не понимает, отвлекает его. И зачем она знакомит его с разными женщинами? Ведь он взрослый человек и должен сам найти свое счастье…»
— Вы что-то сказали? — доносится до нее высоковатый голос Дзибеля. — А может быть, в цирк, зоопарк, библиотеку?
Звенит звонок на обед. Нонна выключает автомат и идет к выходу.
— В зал игральных автоматов, плавательный бассейн, манеж… на вечер сатиры и юмора, — бормочет ей в затылок Дзибель.
Не оборачиваясь, Нонна качает головой.
В общежитии, плотно заселенном девчатами, проживали и женщины постарше. Молодые шумно веселились, пожилые сердились и требовали тишины. В силу разности интересов отношения между двумя группами сложились не очень-то дружеские.
Нонна дурной традиции не поддерживала. Она вежливо здоровалась с немолодыми женщинами, а иногда помогала кому-нибудь из них донести тяжелую сумку до дверей комнаты.
— Здравствуйте, бабушка Скважина! — говорила она, например, одной пожилой женщине, уборщице, которую почти все почему-то избегали, и забирала у нее из рук увесистый сверток. — Давайте я помогу.
Запыхавшаяся старуха недоверчиво косилась, но все же выпускала тяжелый груз и, шаркая, семенила вслед за Нонной по лестнице.
Однажды она знаком попросила Нонну зайти, тщательно заперла за ней дверь и выставила на стол излюбленные в общежитии лакомства: селедку, соленые грибы и огурцы.
Себе она налила стаканчик (Нонна вежливо, но твердо отказалась. Она, конечно, могла бы и пригубить, но ведь Борис не любил алкоголя), а за ним и другой.
— Вот ведь называют меня «Скважина», «Скважина», — подала наконец голос (отметим — препротивный!) старуха, закуривая, (Нонна, естественно, отказалась) — и ты тоже…
Она закашлялась и что-то неразборчиво добавила.
Нонна вспыхнула.
— Я думала, бабушка, фамилия у вас такая… Извините.
— Фамилия моя — Артезианская, — проворчала неприятная собеседница, а «Скважина» — прозвище. Ну да ладно — плевать. Привыкла… А может, выпьешь-таки со мной?
Нонна отказалась, снова вежливо, но твердо. Она приподнялась с места, но старуха удержала ее.
— А я вот, представь, — захихикала она, — приглядываюсь к тебе и замечаю: подурнела! Румянец деревенский напрочь сошел, и складка возле рта появилась. — Старуха хитро прищурилась. — Может, могу чем помочь? Приходилось мне помогать молоденьким, не раз приходилось. И беру я недорого…
— Спасибо вам, — тяжело выговорила Нонна. — У меня все в порядке.
— Эхма, — протяжно выдохнула старуха, наливая себе еще. — Сдается мне, девка, влюбилась ты. Свой парень или на стороне где?
Нонна молчала.
— А он шоколад-то любит? — неожиданно спросила уборщица, покосившись почему-то на внесенный Нонной сверток.
— Шоколад? — удивилась Нонна. — Не знаю… А почему шоколад?
— Хорошо, если любит шоколад, — забормотала старуха, свешивая голову все ниже и ниже, — примета есть такая… народная… Его ведь и за полцены можно…
Нонна приподнялась, собираясь уйти, но старуха снова удержала ее.
— Айн момент, девушка, — проговорила она заплетающимся языком. — Притча есть — послушай. В общем, жили на земле два человека… Жилин и Костылин… тьфу ты… это не оттуда, постой-ка. — Она помотала головой. — Жила, значит, маленькая девочка, нет, уже не маленькая, аленькая. Цветочек. Бутончик. Розанчик.
Здесь бы Нонне встать да уйти, но старуха цепко держит ее за руку.
— …Мнила о себе много. Прекрасный человек за ней ухаживал, в кино приглашал с самыми, может, честными намерениями, а она все гонор свой показывала, цаца такая. Сама-то никто, и звать никак, а тот человек…
Нонна молча выкручивала руку.
— …А человек тот начальником цеха был, прекрасно зарабатывал…
Нонна наконец вырвалась, бросилась к двери, повернула торчавший ключ.
— И осталась та цаца у разбитого корыта! — выкрикнула ей вслед ведьма. Затем из комнаты донесся громкий хохот, там что-то упало и раздался звук бьющегося стекла.
Нонна быстро шла по коридору. Ей повезло: душ в тот день работал в общежитии исправно.
Глава 5. Блюдце с бульдозером
— Мама, смотри! — сказал Ложкин. — Я получил письмо от Нонны. Вот, вместо обратного адреса написано: «Нонна».
Мать выхватила конверт.
— Да это не от Нонны, а от какого-то А. Филимошина. С Долбежно-Крепежного переулка. Да и пишет-то он не тебе, а Варягову, что живет над нами. Тому самому, про которого еще ходили слухи, что его зарезали, помнишь? Вот ему и письмо. Еще какие-нибудь письма есть?
— Больше нет. Вот только газета. — Ложкин развернул ее. — Ой, мама, да тут про Нонну написано! «Передовая конфетчица Нонна Петушкова… Выполняет норму на 105 процентов. Под четким и чутким руководством начальника цеха тов. А. А. Дзибеля…»
Мать выхватила газету.
— Какой еще Дигель? Бориска, да что с тобой?! Какая Нонна-конфетчица? Это ведь документальная повесть какого-то Ф. Чашина «Записки диск-жокея»…
Борис Кондратьевич сидел за столом и растерянно двигал по доске шашки.
«Белые по белым клеткам ходят, а черные — по черным? Так, что ли? — размышлял он. — Или белые по вертикали, а черные — по горизонтали?»
Первенство по шашкам было на носу, а правила игры оставались для Ложкина тайной за очень многими печатями…
Когда на их магазин пришла разнарядка — выделить одного человека на шашечное первенство, — директор выделил Ложкина (самому директору предстояли соревнования по прыжкам на батуте). Играть в шашки Ложкин не умел, но отказаться не сумел тоже.
…Но что это? С кухни доносятся голоса.
— Я говорю: плохо ты о моем сыночке заботишься! — кричит мать.
— Как же плохо! — кричит в ответ Нонна (да, это Нонна!) — Бутерброд сделан по всем правилам.
— Да как же по правилам! — мать топает ногами. — Слой масла меньше, чем положено, а слой сыра, наоборот, больше! А вчера ты отваривала яйца не десять минут, как рекомендует профессор Перемычкин, а только восемь! И подала их не на любимом его блюдечке с цветочками, а на том, где нарисован бульдозер! А молоко было на целых пять градусов холоднее! Ты хочешь сгубить моего единственного сыночка, мою единственную радость!
Борис Кондратьевич совершенно не знал, что делать. Ссорились два человека, которых он любил до самозабвения и без которых не представлял своей жизни… Может быть, Нонна и допустила кое-какие упущения, но ведь молоко на пять градусов холоднее — это пустяк. Не на десять же…
— Сама такая! — неслось с кухни.
— А ты чем лучше!
— Отпусти мои волосы, говорят!
Раздался звон посуды, истерические рыдания.
— Вон! — крикнула мать.
Дверь хлопнула, кто-то пробежал по коридору. Тут уж Борис Кондратьевич не выдержал и выскочил на кухню. Мать спокойно сидела на стуле, держа в руке секундомер. На плите спокойно грелось молоко и не менее спокойно отваривались яйца. Бутерброд был уже готов.
— Мам! — упрекнул Борис Кондратьевич. — Зачем ты прогнала Нонну? А вдруг она больше не придет?!
— О господи, опять начинается! — всплеснула руками мать. — Тебе привиделось…
«И правда, — подумал Ложкин. — Ведь мать никогда не кричит и не топает ногами. И Нонна тоже».
«Бориска боится, что она никогда не придет, — подумала мать. — Нет, она придет…»
— Она придет, — сообщила мать через несколько дней. — Она придет сегодня. Ее зовут именно Нонна.
— Ты ей огурчиков солененьких порежь, — встрепенулся Ложкин. — Она, как и все кондитеры, любит соленое. И еще селедочки приготовь. И чай не с сахаром, а с солью… И варенье посоли.
— Посолю, посолю, — мать вздыхала и качала головой.
— Нонна! — сказала она и так сжала руку Ложкина, что тот подпрыгнул.
Голос у нее был мужской. Не хриплый, не грубый, а именно мужской. Была эта Нонна высокая, румяная, с могучими плечами, сильными бедрами и мощным бюстом.
— Нонна Саврасова-Кустодиева, — сказала она. — Девятнадцать сорок семь.
— Это что? — не понял Ложкин.
— Это мой результат. — Она слегка пробежалась по комнате, отчего заскрипели половицы и зазвенела посуда в серванте, схватила с тумбочки будильник и, прижав его к богатырской шее, приняла позу толкательницы ядра. — Кандидат в мастера, четвертое место на профсоюзах (имелось в виду первенство профсоюзов. — В. В., Э. Д.) В позапрошлом году, — сказала она и поставила будильник на место. — А ты?
— Что — я? — не понял Ложкин.
— Бориска у нас тоже спортсмен. — Мать появилась из-за двери. — Шашист. Сейчас готовится к соревнованиям…
— Шашист? Ну ты, свекровка, и сказанула! — Ока обернулась к матери и захохотала. — Что за занятие для мужика! Вот ядро — дело другое. А то — шашки! Эх, интеллигентишка! А это че? — она подошла к книжному шкафу. — Ты, Борька, че, это все читаешь? Господи, разве это для мужика занятие? Гол-стру-орси. Сомерсхерт Моём… И не слышала никогда… Ну, я пошла, мне на тренировку пора. Я, пожалуй, еще как-нибудь зайду. Вообще ты, Борька, вроде ничего мужик. Что-то в тебе есть. Извиняйте, ежели что не так. Я баба прямая, люблю все сразу высказывать… — Она подхватила мощной пятерней примерно полтора огурца и удалилась.
— Бориска, извини, — пробормотала мать. — Я хотела как лучше… Ты хотел увидеть какую-нибудь Нонну…
— Не какую-нибудь, а ту самую, — ответил Ложкин. — Ту самую. Единственную.
Зазвонил телефон. Ложкин бросился к нему и снял трубку.
— Да, Нонна, это я, — сказал он. — Да, нам необходимо встретиться. Завтра в семь в кафе? Договорились. До свида…
Тут мать выхватила трубку.
— Что-то ваш сын не то говорит, — услышала она голос замначальника ЖЭКа. — Пытается мне зубы заговорить. А я все равно требую: плату за квартплату надо уплатить. Своевременно и в срок.
— Так мы это всегда и делаем, — примирительно сказала мать.
— Ну-ну, — смягчился замнач. — И в этот раз не забудьте.
Глава 6. «Товарищ Бутерброд»
— Петушкова пришла! — обрадовалась Нонне старушка-библиотекарша. — А я вам тут кое-что приготовила.
Она пошарила где-то внизу и выложила перед девушкой несколько книжек в новеньких глянцевых переплетах.
— Вот. Вадим Игнатьев. — «Катафалк», Семен Козинак. — «Каждый день — выходной!» — романы. Игорь Варягов. «Шарф земной» — стихи. Андрей Мурай. Поглядите на фотографию — приятный какой старичок. «Литературные пародии» — первая книжка.
— Спасибо, Пуля Пулитцеровна, — поблагодарила старушку Нонна. — Это как-нибудь в другой раз… Нет ли у вас трудов профессора А. А. Перемычкина?
— Как же нет! — заулыбалась добрая библиотекарша. — Только выбирай. Вон — целая полка. «Ужин для чемпионов», «Товарищ бутерброд», «Честно о чесноке», «Отваривание яиц в домашних условиях и на производстве»…
— Можно я возьму все? — попросила Нонна. — Понимаете, мне очень нужно.
— Ладно, — согласилась работница культуры, — я запишу, но как же вы все это донесете?
— А я сегодня не одна, — Нонна показала в сторону стеклянной двери. — Вон, в вестибюле, видите, у зеркала блондин сидит. Он меня ждет.
Старушка надела очки и внимательно оглядела вестибюль.
Он был пуст…
Нет, Нонна вовсе не разыгрывала добрую старушку. Борис Ложкин, человек, придуманный Нонной и вместе с тем существующий реально и даже живущий теперь в одном с ней городе, стал девушке настолько б л и з к и м, что все чаще ей начинало казаться, будто он и впрямь рядом с ней (и с Ложкиным, мы знаем, творилось то же самое).
«Надо же, сколько этот Перемычкин написал!» — удивлялась Нонна, с трудом подтаскивая огромную связку книг к трамвайной остановке. — И все придется теперь внимательно прочесть, раз это так важно для Бориной мамы.
Трамвай подкатил почему-то совсем пустой. Нонна вошла и удобно устроилась у окна. За стеклом замелькали дома, машины, фигуры пешеходов. На улице зажигались фонари, и водитель тоже включил освещение в вагоне.
— Нет-нет, тут занято, — предупредила Нонна какого-то парня, вознамерившегося сесть рядом с ней (место Бориса, который замешкался у билетной кассы!).
— Нельзя же быть таким впечатлительным! — сказала Нонна Ложкину. — Ты что — действительно вообразил, будто мы с мамой вчера на кухне поссорились, да еще кричали друг на друга, топали ногами, а потом вцепились друг другу в волосы?! Да как ты мог такое придумать, Боря! Просто мама очень вежливо извинилась передо мной и попросила еще чуточку подогреть тебе молоко и слегка добавить масла на булку. А потом она извинилась еще раз и переменила приготовленное мною блюдце на другое. Вот и все. И никто меня не выгонял, что ты? Просто мне было пора — я и так почти все время у тебя, могут и выписать из общежития…
— Так вы не ссорились! — обрадовался Ложкин. — А я-то и в самом деле…
— С кем это вы здесь разговариваете, Боря? — спросил Ложкина директор магазина, появляясь в кладовой. — Вы ведь, кажется, пошли за особопрочным аквариумом для рыбок пираний. Покупатель ждет, нервничает, а вас все нет и нет.
— Не смейте перебивать меня, когда я разговариваю! — неожиданно крикнул на начальника Ложкин. — И никакой я вам не Боря. Извольте называть меня по имени-отчеству!
Он сильно топнул ногой, споткнулся и чуть было не упал вместе с аквариумом. Испуганный директор подхватил посудину и тут же исчез.
— Эй, девушка, — водитель трамвая осторожно дотронулся до плеча Нонны, — кольцо, приехали!
— Извините, — отозвалась Нонна, — мы немножко заговорились и пропустили свою остановку. Если можно, сейчас возьмем новые билеты и поедем обратно.
Скважина расхаживала по общежитию и всем сообщала:
— А Петушкова, чернявенькая такая из тридцать третьей, знаете, — тю, тю! — Старуха подкручивала у виска подагрическим пальцем. — Сама с собой разговаривает.
Женщины досадливо морщились и обходили сплетницу стороной. Тем не менее весть скоро распространилась по всем этажам.
— Врет Скважина! — дружно не соглашались девушки, жившие с Нонной в одной комнате. — Нонка иногда вслух думает — привычка такая. Читает она много, выписывает — вроде как в кулинарный готовится.
Когда же слухи улеглись, девушки решили поговорить с Нонной без обиняков. Та, как и обычно, сидела, обложившись книгами, и вполголоса читала, стараясь лучше усвоить содержание.
«Возьмите кастрюльку в правую руку, а яйцо — в левую…» — наставлял непосвященных знаменитый профессор А. А. Перемычкин…
— Нонна! — не выдержала старшая из девушек, дородная и влюбчивая тридцатилетняя кладовщица Тамара. — Вот у меня, например, есть Василий, так его все видели, и ты тоже. И Егора моего многие знают. От Петра я тебе письма показывала. Андрей меня часто с работы провожает, да и Степан что-то последнее время зачастил в гости с братьями. А у Маринки, — она кивнула в сторону второй девушки, худенькой работницы карамельного цеха, — Павлик, например. Так его никому и показывать не надо. Есть он, да и как ему не быть, ежели Маринка чуть не каждый вечер от него с синяками возвращается!
Она маленько перевела дух.
— Ты уж извини нас — люди на тебя обращать внимание стали. Как ты с пустым местом разговариваешь и Борисом его называешь. Нету никакого Бориса — выдумала ты его. А веришь в свою выдумку все больше и больше… Смотри, не доведет тебя она до добра…
Улыбнулась Нонна, книжки свои захлопнула, с места вскочила и обеих девчат расцеловала.
— Спасибо вам, милые, за заботу. А сейчас давайте-ка лучше обдумаем наше рацпредложение: как же организовать на фабрике участок по выпуску сахарных петушков?
Профсоюзное собрание, как ему и полагалось, затягивалось. Уставшие за день работницы давно уже перестали перебрасываться шуточками и сидели в некрасивых позах, обмякнув и откинувшись на спинки стульев. Отстояв положенное, уходили с трибуны прочитавшие свои бумажки докладчики. На смену им поднимались новые.
Поднялся, когда пришла очередь, и Арнольд Арнольдович Дзибель.
— Конфетный цех, неуклонно наращивая выпуск продукции, — заговорил он, — полностью обеспечил спрос населения на батончик соевый. С учетом имеющихся запасов на каждого жителя нашего города приходится сейчас по шесть и две десятых килограмма батончиков в день. Это свидетельствует о высоком…
Дзибеля сейчас никто не слушает, но смотрят на него все. И все видят сейчас то, что раньше подглядела лишь пронырливая уборщица Скважина. Видят, что не сводит своих васильковых глаз начальник цеха с молоденькой конфетчицы Петушковой и обращается он сейчас только к ней одной, а голос начальника подрагивает, — знать, не то хочет сказать он ей, ой, не то! Совсем потерял начальник цеха осторожность!
Глава 7. Шумели сосны
И действительно, назавтра они встретились в кафе.
Народу в кафе было немного, и Ложкин занял удобный столик в углу зала. Нонна появилась через несколько минут, благоухающая, свежая, села рядом и погладила его по руке.
— Уже столько тебя знаю, — улыбнулась она, — а сейчас вдруг ощущение, что мы видимся впервые.
— И у меня то же самое, — коснувшись ее руки губами, признался Борис Кондратьевич.
— Не занято? — подсел к ним какой-то тип с рыжеватыми усиками.
— Занято! — Ложкин стукнул по столу кулаком.
— Ах, занято? — прищурился усатик. — Выйдем поговорим?
— Выйдем! — решительно отозвался Ложкин, хотя достаточно хорошо представлял себе, каким будет разговор.
— Боря! — Нонна схватила его за руку. — Мы уже расстаемся?!
— Прошу прощения, Нонна, — сказал Ложкин. — Это займет буквально пять минут.
Потом Ложкин мыл под краном слегка распухший нос (а распух он у него впервые в жизни), вспоминал усы незнакомца, вдруг сделавшиеся из рыжеватых красными, и его испуганный голос, повторявший:
— Ну, не будем больше, дорогой. Ты мне все объяснил — я все понял.
И только Нонна ничего не замечает. Она сидит, полузакрыв глаза, и губы ее чуть шевелятся.
— Ты устал и издергался, — говорит сейчас Нонна Ложкину, — тебе нужно отдохнуть и рассеяться. К тому же мы нигде не бываем. Вот и пойдем завтра вечером в кафе!
— Я не слишком долго? — спросил Борис Кондратьевич у Нонны, войдя обратно в зал.
«Он это или не он? — мелькнуло у Нонны. — Я и не знала, что Боря такой решительный».
— Знаешь что, Нонна? — сказал Ложкин. — Давай кутить!
Маленькое отступление: неделю назад в магазин, где работал Ложкин, поступили импортные аквариумы производства одного из филиалов знаменитой фирмы «Адидас», снабженные адидасовскими эмблемами. Товар разошелся моментально, причем каждый из покупателей считал своим долгом отблагодарить продавца за то, что он не спрятал столь желанную вещь под прилавок. Ложкин, разумеется, отказывался от всяких благодарностей, кроме устных, но покупатели, уходя, успевали-таки засунуть деньги в карман его пиджака. Так они там и пролежали. Но сегодня они пришлись так кстати — ведь всю зарплату Борис Кондратьевич отдавал маме, а тех восемнадцати копеек, что остались у него с обеда, на вечер в кафе явно не хватило бы…
— Вот! — Ложкин выложил на стол кучу денег. — Будем кутить! Я угощаю. Эй, официант! Бутылку шампанского! Салат из квашеной капусты! Что значит «нет?» Приготовить!
Он все удивлялся и радовался неизвестно откуда взявшейся у него решительности.
Нонна тоже была восхищена.
«Я считала, что у моего Ложкина только один недостаток, а у него вообще ни одного», — думала она.
Ложкин придвинулся поближе к Нонне и… обнял ее! Поступок был для него почти исключительный. Но Ложкин чувствовал, что сегодня он способен на все то, на что раньше у него недоставало духу. У него за спиной будто выросли огромные крылья — то ли птичьи, то ли самолетные. Он решил, что сам откроет шампанское, и открыл его, не выплеснув ни капли.
— Нонна! — слова Ложкина опережали его мысли. — Я сегодня так счастлив! Я держу твою руку в своей! Я расквасил нос этому цинику! Я подозвал официанта и сделал заказ! Я сам открыл шампанское! Нонна! Сегодня мой день! Нонна, послушай, — сердце Ложкина билось все сильней. — Нонна! Недавно я выполнил… я выполнил… — он задыхался от уже наступившего счастья и от ожидания счастья еще большего, — я выполнил просьбу — отвез аквариум в один мотель-кемпинг… И заве… заведующий сказал, что можно в любой день… с кем угодно… хоть на сутки… хоть на двое… Я вызываю такси!
В мотеле-кемпинге Ложкина помнили, и им без лишних вопросов предоставили уютную комнатку, всю полезную площадь которой занимала огромная, но тоже уютная кровать.
За окном как-то по-весеннему шумели сосны, смачно лопался лед на близлежащем озере. Ложкину все было радостно, даже небольшое пятно на потолке умиляло его. Беспорядочно вертелись в его голове тип с покрасневшими усами, такси, шампанское, официант…
И Нонна! Рядом была Нонна!
Это было счастье.
— Где ты был? — спросила мать, когда Ложкин в половине девятого утра вернулся домой. В квартире пахло валерьянкой и многими другими медикаментами.
— Я же предупредил, что не приду ночевать, — ответил Ложкин. — Сегодня суббота… — Усатик, официант, такси, салат все еще вращались у него в голове, но уже чуть помедленнее.
— Еще бы ты не предупредил! Что это — от тебя разит вином?! А нос? Отчего у тебя распух нос? Где ты был?
— Нос распух оттого, — Ложкину все еще было весело, хотя веселье его чуть потускнело, — нос распух оттого, что на меня с шестого этажа упала копченая камбала. А был я… Был я вдвоем с Нонной… Мы…
— О боже! — Мать всплеснула руками. — Опять! Опять эта Нонна!
— Мама, замолчи! — сказал Ложкин.
— «Замолчи!» — вскрикнула мать. — Господи! До чего дожила! Единственный сын стал хамить! Он сказал матери «замолчи»!
— Извини, мамочка, — Ложкин стал на левое колено. — «Замолчи» — это я ляпнул, не подумав. Сорвалось с языка. А с Нонной мы были в мотеле…
— Ну ладно, в мотеле так в мотеле… Иди отдыхай…
Она дождалась, пока сын уйдет в свою комнату, а потом сняла трубку телефона.
— Василий Аркадьевич?
Глава 8. Великий психиатр и его младшие братья
Всему городу была известна семья Перемычкиных. И это неудивительно. Редко из какой семьи выходят сразу три профессора. А из семьи Перемычкиных вышло. Младший, Григорий Аркадьевич, был ректором Института торговых ресурсов, где в свое время учился Ложкин. Средний — Аркадий Аркадьевич — был руководителем НИИ теории питания, автором многочисленных брошюр и статей. А со старшим из братьев мы сейчас познакомимся.
Веселье в образцовой специализированной амбулатории душевного здоровья (№ 1) было в полном разгаре.
Тут у читателей может возникнуть некоторое недоумение: во-первых, что такое специализированная амбулатория душевного здоровья, а во-вторых, по какому поводу там веселье? Ответим сначала на второй вопрос. Веселье было по поводу дня рождения бессменного руководителя амбулатории знаменитого психиатра Василия Аркадьевича Перемычкина, давнего друга семьи Ложкиных. Стол был уставлен безалкогольными напитками, а время, разумеется, было уже нерабочее. Все пациенты, поступившие в этот день, были уже вылечены. Сам виновник торжества кружился в каком-то искрометном танце, который он привез из очередной зарубежной командировки. Согласно правилам этого танца, кавалеры должны были подкидывать ноги до уровня плеч. Надо сказать, что никому, кроме Василия Аркадьевича, это не удавалось.
Именно в этот момент Вера Андреевна Ложкина и ее сын Борис Кондратьевич вошли в амбулаторию. Перемычкин их заметил и приветливо замахал рукой:
— Вера Андреевна! Боря! Скорее в круг! Присоединяйтесь!
— Мы по делу, — ответила Вера Андреевна. — Я вам звонила, по какому.
— А, вспомнил, вспомнил. — Лицо Перемычкина приняло серьезное выражение, и, извинившись перед танцующими, он подошел к Ложкиным. — Даже в день рождения дело — главное.
— Ой, я забыла, что у вас день рождения, — смутилась мать.
— Да-с. Восемьдесят два стукнуло.
— И не думаете на покой?
— Вера Андреевна, — сказал Перемычкин, — давайте условимся: если вы еще раз зададите мне этот вопрос, мы поссоримся. На покой? А мое детище — единственная в мире специализированная амбулатория? Я лечу больных за полчаса. Полчаса теплого задушевного разговора — и больной исцелился. Только одного из десяти приходится класть в стационар… Амбулатория без меня остановится! Прекратится! Сгинет, черт побери! А я как без амбулатории? Я, знаете, могу себя нормально чувствовать только тогда, когда мне нужно ежедневно приходить на работу! Я должен ходить на совещания! Я обязан отчитываться перед райздравом! И так далее. Мне восемьдесят два, а я обязан, должен, понимаете? И именно это придает мне силы. Да у нас на будущую пятилетку такое запланировано! Новый корпус будем строить. Как же все это без меня? Кое-кто скажет: восемьдесят два стукнуло, так чему же тут радоваться?! А я радуюсь! Это же прекрасный возраст! Мне и восемьдесят три будет, и восемьдесят четыре (кстати — приглашаю). Мне восемьдесят два, а я хожу на дискотеки. Был, кстати, на одной недавно. Название «Бодрость», диск-жокей Чашин. Думал, хоть потанцую, а оказалось… Такая скучища. Чуть анализы не заставили сдавать! Мне восемьдесят два, а я хожу на все выставки. Если, конечно, время остается. Мне восемьдесят два, а я… Но об этом спросите у моей жены! — Оборвав монолог, он коротко хохотнул, неуловимым медицинским движением щекотнул Веру Андреевну так, что та ойкнула, а потом взял Ложкина под руку. Они медленно прошлись по коридору, зашли в какую-то дверь и вышли из другой так же под руку. При этом костюм психиатра не претерпел никаких изменений, а Ложкин оказался переодетым в больничную пижаму.
— Дело, и впрямь, зашло далеко, — шепнул матери Перемычкин. — Амбулаторные методы тут не помогут. Придется поместить его в стационар.
— До свидания, мама, — сказал обмякший Ложкин. — Если позвонит Нонна…
— Не волнуйтесь, Боря, — посоветовал психиатр и опять повел Ложкина по коридору — к двери с надписью «Стационар».
Через полтора месяца, довольно улыбаясь, Перемычкин вывел Бориса из стационара (оба были в костюмах) и подвел к ожидавшей в приемной матери.
— Никакой Нонны нет и не было, — четко отвечал Ложкин на все вопросы.
Прославленный врач Василий Аркадьевич Перемычкин, как всегда, сделал свое дело безупречно.
А еще через месяц состоялась свадьба Ложкина и Зои, с которой мать познакомила его по рекомендации профессора Перемычкина. За столом сидели Авенир Семенович, три брата-профессора, Кондратий Корнеевич Ложкин, специально приехавший на свадьбу за четыре троллейбусных остановки.
Сосед сверху — поэт Игорь Никитич Варягов — прочитал специально написанную оду в честь молодоженов (потом она была напечатана в двух его сборниках). Зоя была счастлива, Вера Андреевна была счастлива, все были счастливы. Был ли счастлив Ложкин? Какое это имеет значение, если вокруг столько счастья?
Глава 9. Ягодная поляна
Письмо из села Петушки-на-Палочках в деревеньку Чистые Труды сначала летит самолетом, потом едет поездом и только после этого попадает в двуколку почтальона, по совместительству возчика, деда Евгения.
«Петушковой опять от родителей», — отмечает про себя дед и бережно кладет письмо поверх газет и журналов.
Кобыла запряжена, можно бы и ехать, но дед Евгений не торопится. Он — артист и поэтому ждет, пока соберется публика. Мальчишки, охочие до развлечений, уже давно здесь, сейчас подойдут и зрители постарше. Бывают среди них и приезжие. И тогда дед старается вовсю.
Искусству пантомимы, конечно, никогда дед Евгений не учился, но исполняет свои сценки ничуть не хуже профессиональных артистов, которых видел в деле на экране телевизора.
Для начала дед, как всегда, изображает пульверизатор. Он изо всех сил надувает живот и щеки, вытягивается, как может, и застывает так на несколько секунд. Потом быстро выбрасывает руку и хлопает себя по макушке. Воздух с шипением выходит из сомкнутых губ деда, его тело обмякает, клонится к земле, глаза медленно закрываются. Все — баллончик опустел. Мальчишки, хоть и видели это по многу раз, заразительно хохочут, улыбаются и старшие, и только один, незнакомый деду человек, белесый, с глазами цвета василька, смотрит серьезно и даже как-то печально.
«Видать, сплоховал я где-то! — мелькает у деда Евгения. — Ну, ничего, сейчас я тебя раззадорю!»
На очереди сценка «пьяница». Мгновенно встрепав остатки волос и сделав бессмысленную рожу, дед «покупает» пломбирный стаканчик, выковыривает из него мороженое, наливает водку, залпом ее выпивает, после чего съедает на закуску стаканчик. Хохочет, как всегда, благожелательно настроенная публика. Не смеется только приезжий.
И тогда, пропуская большую часть программы, дед переходит к коронному своему номеру — изображает спортсменов, как их показывают по телевизору в замедленном повторе. Вот — метатель молота, чей снаряд улетел куда-то за пределы стадиона; вратарь, в падении пропускающий мяч в ворота; прыгун, не поладивший с планкой.
Мальчишки давно уже на земле от хохота, смеются во весь голос и взрослые, улыбается, наконец, и приезжий.
«Ладно, будет на сегодня! — решает дед Евгений и, слегка раздосадованный неполным успехом, лезет в телегу. — Пора ехать!»
Дорога до Чистых Трудов неблизкая, и дед Евгений всегда рад перекинуться словом со случайным попутчиком, но таких неразговорчивых, как этот, с васильковыми глазами, дед еще не встречал.
— Еду купаться в реке, загорать на берегу, ходить за грибами, пить парное молоко, есть овощи с грядки, — разом ответил незнакомец на все вопросы и замолчал так, будто его рядом и не было.
«Не очень-то и хотелось!» — обиделся дед, состроив незаметно рожу из пантомимы «Натовский генерал», и стал разговаривать с самим собой. Сказал, что речки в деревне нет, протекает ручей — по колено в самом глубоком месте, что грибы в лесу еще не появились, парного молока достать можно, если уговорить бабку Ирину — она держит козу, — ну, а насчет овощей — это, конечно, пожалуйста, если желание таковое имеется.
Не обращая и дальше особого внимания на неудачного попутчика — так, для себя, — дед помянул и жителей деревеньки. Люди это сплошь пожилые, заслуженные, умеют и разговор поддержать. Молодежи почти нет. Вот в прошлом году приехала только одна молодайка с грудным ребенком. Петушкова Нонна. Уважительная к старикам и к сельскому труду приучена…
Удивленная кобыла остановилась, повинуясь незнакомым рукам, туго натянувшим вожжи.
— Извините, пожалуйста, — седок спрыгнул в придорожную пыль. — Дальше я дойду пешком.
«Однако, — качал остаток пути головой дед Евгений, — однако…»
А перепавший смятый рубль аккуратно разгладил и сунул за пазуху — пригодится!
— Спасибо, дедушка Евгений, — поблагодарила старика Нонна.
— Дай, думаю, предупрежу, — забормотал тот, — уж больно он какой-то странный, вроде как не в себе — взял и спрыгнул…
Малыш крепко спал. Попросив бабку Ирину присмотреть за ребенком, Нонна накинула платок и вышла из избы.
Она торопливо шагала по проселку, стараясь в неверных лучах заходящего солнца увидеть там, вдалеке, силуэт приближающегося человека.
Он показался из-за поворота, Нонна побежала, и тот человек тоже побежал ей навстречу.
Нонна остановилась, и он медленно подошел к ней.
— Вы?! — не поверила себе Нонна.
— Я, — ответил ей Дзибель.
Нонна повернулась и пошла обратно. Арнольд Арнольдович Дзибель шел следом, отставая на полшага.
Дед Евгений, не без опаски пустивший к себе жильца, не мог надивиться происшедшей в человеке перемене. Арнольд Арнольдович охотно беседовал с ним, от души смеялся над дедовыми перевоплощениями, шутил сам и даже показал деду несколько карточных фокусов. Дед был от постояльца в восторге, вот только общались они редко: почти все время Дзибель проводил с Нонной.
Не в силах сравняться с Нонной на прополке, Дзибель, умаявшись, ложился со стоном на траву и прятал голову в лопухи, зато березовые поленья колол куда сноровистее ее и траву для корма козе скоро косил уже не хуже.
Вечерами они сидели у ручья или гуляли.
— Кладовщица Тамара из вашей комнаты удачно вышла замуж, — рассказывал Арнольд Арнольдович. — Сначала за Василия, потом за Егора, а Марине кто-то показал несколько приемов борьбы, и теперь уже она ставит синяки своему Павлику.
Нонна смеялась.
— Ну, а на производстве как? — спрашивала она, если Дзибель вдруг замолкал:.
— Выпуск батончиков временно приостановили, — перечислял Арнольд Арнольдович, — в карамельном цехе внедряется импортная линия по выпуску сахарных петушков… Очень нужны специалисты… Уборщицу Артезианскую уволили и судили за хищение продукции. Оказывается, регулярно выносила шоколад.
Они смотрели, как солнце опускается за горизонт, потом Дзибель провожал Нонну до дома и шел беседовать с дедом Евгением, который давно уже с нетерпением поджидал его.
Ягод было много.
Они набрали корзинку и присели отдохнуть на поляне. Дзибель чертил прутиком по-песку, Нонна баюкала заснувшего у нее на руках ребенка.
— Вы уехали тогда так внезапно, — сказал Дзибель, — и даже адреса не оставили, но я все равно знал, что найду вас.
— Тихо! — Нонна приложила палец к губам. — Не разбудите малыша.
— Отпуск кончается, — еле слышно проговорил Дзибель. — Надо возвращаться… Нам надо возвращаться.
Он улыбнулся.
— Вот только комната у меня очень запущенная, одному вовек не убраться. Зато просторно — для троих в самый раз.
Выпрямившись, он смотрел на Нонну.
Налетел легкий порыв ветра, и верхушки сосен над ними зашумели.
— Нужно идти, — склонившись над ребенком, сказала Нонна, — а он не хочет просыпаться.
Дзибель взял малыша на руки и осторожно зашагал к деревне. Нонна шла на полшага позади и несла полную корзинку ягод.