В конце ноября директор собрал наш коллектив по поводу ежегодного праздника «Веселая зима».
— Что будем делать? — спросил директор.
— Как всегда. Блины, — сказала буфетчица.
— С чем блины? — спросил директор.
— По традиции. С портвейном.
— М-да, — сказал директор, — где наша удаль? Если приедет высокий гость, который никогда не видел нашей зимы, что он почувствует? Он почувствует удаль?
Мы молчали. В нашем маленьком парке не хватало средств для ремонта каруселей. Качели не красились лет двадцать. Утки в тире падали еще до выстрела. Каждый год урезалось количество овса для пони. Чтобы заменить в дубовых шахматах украденную ладью, я систематически платил плотнику из своего кармана. Максимум, что мы могли, это блины со сметаной, которую из кефира и цинковых белил замечательно готовила наша буфетчица. На большую удаль у нас просто не было средств.
— Нужно что-то исконное, — сказал директор. — Нужно катание на тройках с бубенцами.
— Бубенцы будут, — сказал бухгалтер.
— У нас есть кони? — глядя на меня в упор спросил директор.
— У нас есть пони, — сказал я.
— Сдюжат? — спросил директор.
— Пони пожилые и инфантильные, — объяснил я, — в них нет удали, скорее наоборот. На первом же километре им станет плохо.
— Все свободны, а вы останьтесь, — сказал директор.
Я остался. Он говорил о патриотизме, о сложном международном положении, о каком-то Федоре Степановиче из главка, о неуклонном росте поголовья скаковых лошадей. Потом он сказал, чтобы я пошел и подумал.
Прошел месяц. Мы готовились к празднику: заливали водой горки, расчищали дорожки, подкрашивали стенды и транспаранты.
Как-то утром меня снова вызвал к себе директор. Он был возбужден, как юноша-жених перед первой брачной ночью, он барабанил пальцами по своему совершенно чистому, без единой бумажки столу.
— Они едут! Завтра будут у нас! — сказал он радостно. — Запрягайте!
— Кого запрягать? — спросил я.
— Кого хотите, того и запрягайте! Мы их так прокатим, что они запомнят на всю жизнь! Идите и запрягайте!
Я ушел. Я заглянул в павильон кривых зеркал и дольше обычного стоял у замечательного своего зеркала.
Утром следующего дня ровно в одиннадцать часов к домику дирекции парка, звеня бубенцами, подкатила тройка. Она лихо тащила свежесколоченные сани, покрытые зеленой скатертью. Коренным шел наш слесарь-водопроводчик Николай, мужчина тридцати семи лет в тулупе и в валенках, с непокрытой головой. Первой пристяжной была Анна Михайловна, еще не старая женщина с филологическим образованием, работавшая у нас методистом по культмассовой работе. Она то и дело поправляла вязаную шапочку и очки. Вторым пристяжным в своем югославском пальто реглан, в полуботинках и в ушанке шел я. Через пару минут появился директор. С ним были два гостя. Гости были маленькие, если один из них встал бы на голову другому, они навряд ли дотянули бы до нашего директора.
Увидев тройку, директор, как ни в чем не бывало, подошел к коренному, потрепал его по шее, пощекотал за ухом, достал из кармана кусок сахару и засунул его Николаю в рот.
— Садитесь, товарищи, — очень гостеприимным жестом пригласил директор.
Гости переглянулись, забрались в сани, а директор прилег у них в ногах.
— Пошла, залё-отная! — громко, протяжно, всеми легкими налегая на «ё», крикнул директор.
Коренник Николай заржал, и мы рванули.
Должно быть, это был красивый бег. Мы шли каким-то неизвестно-новым аллюром. Пристяжная Анна Михайловна семенила, явно не поспевая за коренным Николаем, который шел великолепно, ровно, гордо вытянув вперед голову и шею. Если вам когда-нибудь доведется бежать пристяжным справа, советую не сильно забирать в сторону, чтобы не сбить ход, старайтесь держаться поближе к коренному, но и не очень жмитесь к нему, а то затопчет. Первые двести метров мы прошли благополучно. Директор пел «Эх, мчится тройка почтовая», сентиментальная Анна Михайловна тихонько подпевала. Я размышлял о жизни, о том, что в сорок лет уже не выбираешь, где и кем бежать, и не задумываешься, стоит ли бежать вообще. Самое удивительное, думал я, что ко всему привыкаешь. И в этом довольно диком положении пристяжного уже начинаешь находить даже какие-то приятные ощущения, а побегав так пару дней, месяцев или лет, наверное, совсем привыкнешь и не будешь уже чувствовать ничего.
В конце первого километра коренной Николай стал довольно часто вынимать из тулупа бутылку портвейна и прикладываться. После здоровенного глотка он радостно ржал и резко ускорял ход. Это выматывало. Анна Михайловна уже не пела, она бежала теперь молча и лишь изредка восклицала, как бы звала: «Второе дыхание, приди, приди…» Вдруг Николай резко рванул влево и, увлекая всех за собой, понесся сумасшедшим галопом. Он остановился у гастронома, сам быстренько распрягся, сказал седокам: «Одну минутку, товарищи!», исчез, но скоро явился с оттопыренным тулупом, впрягся, заржал, и мы понеслись дальше. Вторую бутылку он выпил в два приема и стал резко сдавать. Некоторое время он еще шел, с трудом волоча ноги, потом, обращаясь к Анне Михайловне, которую последнюю сотню метров мы тащили на руках, сказал: «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли, Анна Михайловна?» — и встал. Вернее, лег. Наш директор между тем страстно рассказывал гостям, что катание на тройках — это еще далеко не самое удивительное, и приглашал приезжать летом. Мы выпрягли Николая, уложили его на скамейку и остаток пути кое-как доплелись вдвоем.
Директор вызвал меня через пару месяцев.
— Летом устроим охоту на медведя, — глядя на меня в упор, сказал он.
У нас в парке не было медведей.
— Сдюжим? — спросил директор.
Я молчал. И чувствовал, как шерсть на моей холке становится дыбом.
Стриптиз
Страна Италия была хоть и красивая, но мучительная.
К вечеру от жары, бдительности, экономии и быстрой ходьбы скопом Пилюгин нещадно уставал. Скинув сандалеты, вытянув наконец натруженные об Неаполь ноги, он прилег.
Его соседа по гостиничному номеру оленевода Бельдыева ела ностальгия. Первые дни он еще как-то держался и в Риме во время экскурсии даже задал вопрос экскурсоводу: он спросил, знает ли она, как запрягать оленя. Во Флоренции он купил мыльницу, блесну и, с рук, тамошнего мотыля, после чего совсем потерял интерес и занемог. Прошлой ночью Пилюгин проснулся от какого-то странного звука. Бельдыев сидел на полу, курил самокрутку, свернутую из тысячелировой бумажки, раскачивался и тоненьким голосом напевал: «Нарьян-Мар, Нарьян-Мар, городок невелик и не мал…»
Теперь Бельдыев лежал на спине поперек кровати и что-то шептал на своем северном языке.
Пилюгин мгновенно заснул и стал видеть сон, который приснился ему в первую же ночь этого заграничного путешествия и снился с тех пор даже наяву. Он видел густой домашний борщ с островками сметаны и кусок черного хлеба, который можно есть и не считать угробленные лиры. Вот-вот должны были появиться домашние пельмени с маслом и перцем, но вместо этого в дверь номера громко постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел старший их туристической группы.
— Собирайтесь, товарищи, — громко сказал старший, — нам дали «добро» на стриптиз!
Пилюгин ничего не понял, но слез с кровати и стал собираться.
— Поднимайтесь, Бельдыев! — сказал старший. — Мы идем в ночной бар!
— Не хочу бара, хочу Нарьян-Мара… — складно проскулил маленький Бельдыев.
Старший хотел что-то объяснить, но передумал, снял Бельдыева с кровати, всунул его в одежду, крепко взял обоих туристов под руки и повел вниз, в холл отеля, где дремали остальные мужчины группы.
— Товарищи! — разбудил старший. — Мы оказались первой туристической группой, которой доверили просмотр здешнего стриптиза. Вы, конечно, понимаете, что в связи с этим на нас ложится. Все ли готовы правильно увидеть это уродливое явление?
Мужчины молчали.
— Товарищи! — продолжил старший. — Вот как, по-вашему, должен человек гордый, непримиримый, уверенный в завтрашнем дне отреагировать, если чуждая ему женщина на чужбине под чуждую ему музыку будет снимать с себя чуждую ему одежду? К тому же не просто так, а за деньги?
— Он должен подойти и сказать: «Зря стараешься, подруга! Надевай все обратно и возвращайся в семью!» — предположил рыжий турист из Воронежа.
— Неправильно, — сказал старший, — это грубо и не по-европейски. Они подумают, что вы человек с узким кругозором и у себя в Воронеже никогда не видели стриптиза. Давайте рассмотрим аналогичный случай. Вот вы стоите у себя дома у окна, а в окне напротив стоит и смотрит на вас обнаженная женщина. Ваши действия?
— Ну, стою еще полчаса, а потом ухожу.
— Куда уходите?
— В другую комнату. Там у меня тоже окно, только побольше.
— И что вы при этом чувствуете?
— При этом я чувствую уверенность в завтрашнем дне.
— Вы за кого меня принимаете? — яростным шепотом спросил старший.
— А вы за кого меня принимаете? — переспросил турист из Харькова.
Вообще этот харьковчанин был какой-то подозрительный. В Риме неожиданно выяснилось, что он знает, когда и кем основан этот город.
— Не пойду! — вдруг решительно заявил турист Мамаладзе из Батуми. Руки и губы у него дрожали. — Я никуда не пойду…
— Это еще почему? — поинтересовался старший.
— А я не уверен, что правильно отреагирую. Я человек специфический, южный. Без пищи неделю могу. Без воды пять дней могу. Без женщины, конечно, тоже… некоторое время дня могу… Но нахожусь, как сказать… в этом… в приподнятом настроении.
— Не может быть и речи, Мамаладзе! Вы же знаете, какая обстановка в мире! А мы тут оставим вас одного, да еще в таком настроении…
Старший вскинул левую руку, посмотрел на часы, вскинул правую, посмотрел на вторые часы, выстроил всех по росту, пересчитал, загибая пальцы, затянул на Бельдыеве ремень и скомандовал: «Вперед!»
В ночном баре тихо играла музыка. Народу было мало. Подскочивший итальянец указал на свободные места у самой эстрады, которая пока пустовала и находилась в полумраке.