[2]Маленькая повесть
1. Скориков
Скорикову двадцать лет.
Поворот, еще поворот… Все — кубик Рубика собран. Студент Леша Скориков снимает с глаз повязку, привычным молниеносным жестом приглаживает чуть взлохматившиеся густые волосы и смотрит на часы. Минута сорок! На кубик он смотрит потом, так как не сомневается, что тот собран правильно. Так и оказалось. Леша довольно потирает руки и вновь достает из конверта с яркой венгерской маркой письмо от доктора Эрне Рубика, что получил сегодня рано утром.
«Ваш опьт съборки моей кюбика с завязанных глазами очень интерезен… Собчайте еще о резулььтатах…» — пишет знаменитый венгр.
Леша берет листок бумаги и пишет ответное письмо. Нужно отметить, что венгерским он владеет ничуть не хуже, чем доктор Рубик — русским. А еще Леша владеет шведским, не говоря уже об английском.
Он запечатывает конверт и выглядывает в окно. Так и есть — родители, как всегда по воскресеньям, играют во дворе в бадминтон. Оба молодые, подтянутые, в элегантных спортивных костюмах. Когда Лешу видят с родителями, многие думают, что это его брат и сестра. Или брат и невеста. Или невеста и соперник.
«Хорошо иметь таких молодых родителей…» — в десятитысячный раз думает Скориков.
— Я в магазин сбегаю, — открыв дверь, сообщает Лешина прабабушка. — За булкой.
Она — в кедах, с элегантным костылем с надписью «Спортивный». Он ей совершенно необходим: им она сбивает с растущих во дворе диких яблонь столь же дикие яблоки, которые очень любит.
— Да я сам. За булкой… — отвечает Леша, но не очень уверенно. — Прабабуля, я сам…
— Сам! — прабабушка машет рукой. — Да ты не такую и принесешь-то! Перевелись нынче знатоки булок. Только мы, пожилые люди, еще кое-что смыслим. Ох, уехали молодые, а всех на меня бросили…
«Молодыми» она называет Лешиных дедушку и бабушку, которые находятся сейчас в длительной командировке. Лешин дедушка — известный спелеолог. По его учебникам учатся студенты спелеологических факультетов всех вузов. Дедушка — знаток и фанатик пещер. Свой рабочий кабинет он тоже обставил как пещеру — сталактиты, сталагмиты, капающая с потолка вода (она подводится по специальной трубке)…
Где-то в пещерах Средней Азии бродит сейчас Лешин дедушка вместе с Лешиной бабушкой, тоже спелеологом (в пещере они когда-то и познакомились). Жалко, что они не успеют вернуться до конца нашего повествования…
«С парашютом, что ли, прыгнуть?» — думает Леша.
С самолета прыгают многие. С вышки может прыгнуть каждый. Из окна высотного дома с парашютом прыгает только Скориков (во всяком случае, другие примеры нам неизвестны).
И вот он уже достает парашют и сам удивляется, как еще секунду назад мог сомневаться, стоит ли прыгать.
Он встает на подоконник, расправляет раскрытый парашют (в полете раскрывать его некогда, так как Скориков живет лишь на одиннадцатом этаже) и сигает вниз.
— Лешка-парашютист опять прыгает! — Ребятишки во дворе, побросав ведерки, мячи и игрушечные блюминги, сбегаются к месту приземления. А родители только на секунду повернули головы в его сторону и продолжают игру. Привыкли.
И тут Скориков видит, что по двору идет Лида. Он быстро отцепляет парашют и бросается ей навстречу.
— Специально для меня прыгал? — спрашивает Лида. — Знал ведь, что я приду…
— Нет, нет, Лида. Я ведь вообще люблю прыгать, ты же знаешь, я вовсе не для того, чтобы перед тобой покрасоваться… Хотя, если бы ты захотела, я бы откуда угодно… Хоть с Эвереста…
— Хвастунишка! — говорит Лида и нежно кусает Скорикова за мочку уха.
Леша отбирает парашют у завладевших им ребятишек, аккуратно складывает его и прикрепляет за спину. А потом берет Лиду на руки и несет по лестнице.
— Устал, наверное, дурачок ты мой, — вздыхает Лида, когда они находятся между девятым и десятым этажами.
— Ничего, Лидуня, ничего. Мне тренировка, а тебе удобство. Лифт может испортиться, а со мной ничего не случится. Никогда.
Вообще-то он и на самом деле немного устал, с лица стекают капельки пота, участилось дыхание, но он все идет и идет наверх, немного раскачиваясь взад-вперед. Только у дверей своей квартиры он опускает Лиду на пол.
В комнате Лида первым делом хватает одну из многочисленных книг, стоящих на одной из многочисленных полок (среди прочих книжек стоят и три записных, почти не уступающих прочим по формату, — у Скорикова столько друзей, что их адреса и телефоны в одной книжке не помещаются), раскрывает ее на середине и спрашивает:
— Ну, что сказал граф Редикюль, когда мадемуазель Лонронш уронила веер в ущелье?
— Он сказал… он сказал, что лучше уж уронить веер, чем достоинство, — почти не задумываясь, отвечает Леша.
— Точно! — Лида удивленно захлопывает книгу. — И как это ты все угадываешь?
— Я говорил тебе, что не угадываю. Все книги, что у меня есть, я прочитал, а все, что я прочитал, — помню. Иначе зачем же читать?
— А это кто? Тоже Алексей? — Лида показывает на стену.
— Конечно. Вчера повесил. Алексей Степанов, знаменитый футболист.
— Ну уж и знаменитый… — сомневается Лида. — Я и не слышала.
— Была бы ты парнем, я бы с тобой и здороваться перестал после такого… А так объясню: это выдающийся футболист, обладатель Золотой чемпионской медали.
Лида уже в который раз рассматривает вывешенный на стене длинный ряд портретов. Все изображенные на них — тезки Скорикова. Первый — грозный и хмурый царь Алексей Михайлович, а последний — этот неизвестный Лиде Степанов.
Тут неожиданно резко темнеет (несмотря на то, что действие происходит утром), и все происходившее в следующие сорок минут для нас осталось неизвестным.
…Потом они стоят у распахнутого окна (снова стало светло) и смотрят на Лешиных родителей, все еще играющих в бадминтон.
— Какие у тебя молодые родители! — в который раз говорит Лида. — Завидую тебе!
— А у тебя будут такие молодые свекр со свекровью! — отвечает Леша.
Ему сейчас очень хорошо. Хорошо, потому что сегодня такой теплый и солнечный день. Хорошо, потому что прабабушка, вернувшись из булочной, так энергично гремит на кухне кастрюлями. Хорошо, потому что рядом Лида. Хорошо, потому что вся жизнь еще в общем-то впереди. Хорошо, потому что удалось достать портрет знаменитого футболиста. Хорошо, потому что у него много друзей и никто из них не помешал, когда ему хотелось побыть вдвоем с Лидой. Хорошо!
…И хотелось стоять так бесконечно долго. Бесконечно. Но тут Лида вспоминает, что у нее еще не совсем дописан конспект, а Леша — что у него еще не совсем отправлено письмо доктору Рубику (что поделаешь — и в молодости нас одолевают порой заботы). Скориков доставляет Лиду вниз (на сей раз она сидит у него на плечах. Леша, конечно, донес бы ее и до дома, но Лида постеснялась). А сам он направляется к ближайшему почтовому ящику и вдруг видит Корытова, с которым немного знаком.
— Как жизнь? — спрашивают они друг друга.
— Жизнь — отличная! — отвечает Скориков.
2. Корытов
— Поганая жизнь! — говорит Корытов.
Корытову тридцать лет.
Низкорослый, в очках, кое-как одетый, начинающий терять волосы, рядом со Скориковым он выглядит особенно неприглядно.
Они идут по улице вместе, и каждый думает о своем.
Мысли Скорикова — простые, неглубокие и радостные.
«Вот дерево, — думает Скориков, — ах, какое красивое!» «Вот «Жигули» новой модели, — думает он дальше, — а у меня будет модель еще новее — вот только институт закончу!» «А вот пьяный. Сейчас пристанет, а я его — раз! — за шкирку и в отделение!» «А вот…»
У Корытова мысли другие. Странные мысли у Корытова.
«Человек, — думает он, — больной, лежит в постели, один в комнате, хочет закурить — чиркает спичкой. И тут вспоминает что-то из детства. Огонек ползет по спичке, а он все вспоминает и вспоминает. Много чего вспомнил из своей жизни. А жизнь была пустая и никчемная. Осознав это, больной тут же умирает. Д о г о р а ю щ а я спичка падает на ковер, но н и ч е г о с т р а ш н о г о не происходит: кто-то из домочадцев вовремя оказывается в комнате и спичку затаптывает. Все».
Зеленый сигнал светофора. Корытов и Скориков переходят дорогу. Корытов вроде бы должен идти домой — он возвращается с работы, но дома его никто не ждет, и идти домой Корытову не хочется. Он только что отсидел сутки на платной стоянке автомобилей и теперь трое суток свободен. Сутки он впускал и выпускал чужие машины и под полупрезрительными взглядами их владельцев честно отрабатывал свои восемьдесят рублей в месяц.
Дома у Корытова лежит диплом инженера, но работать инженером Корытову себя уже не заставить.
Корытов пишет. Он пишет короткие рассказы и обдумывает длинные повести. Корытова знают. Его рассказы хвалят в редакциях и обещают напечатать при первой возможности. Хвалят уже давно.
Свой дом Корытов прошел и теперь просто идет по улице. И Скориков почему-то идет рядом. «Пусть идет», — думает Корытов.
«Убийство, — думает он, — в литературном объединении. Кого-то из начинающих напечатали в газете — всеобщая суматоха: «Покажите!», «Ой, как интересно!», «Поздравляю!» И вдруг смотрят — руководитель объединения — известный поэт, несколько сборников — лежит, навалившись на стол. Рядом окровавленный нож. В комнату, конечно, никто не входил и оттуда никто не выходил, — значит, убийца там, среди них! И вот члены литобъединения решают: запереть дверь и самим найти негодяя… Юмористический детектив…»
Юмористические произведения Корытов пишет, когда пребывает в особо мрачном расположении духа. Немало у него уже накопилось юмористических произведений…
Он поднимает голову. Солнце — высоко над головой Корытова. Утро переходит в день. «Сегодня — воскресенье, — вспоминает Корытов, — зайти, что ли, к кому-нибудь? А к кому? Десять лет назад друзей у него было хоть отбавляй, а теперь? Может быть, его друг — Скориков? Но он и так идет сейчас рядом с ним».
Корытов знает, что его еще ждет бывшая жена Ксения. Ксения хочет, чтобы он был к а к в с е. Бросил будку («собачью будку» — говорит она), бросил отнимающую время бесполезную п и с а н и н у («Лучше бы уж табуретки делал!»), вернулся в учреждение, из которого ушел, и снова за полтораста рублей в месяц решал — или делал бы вид, что решает — поставленные перед ним узкотехнические задачи.
Корытов никогда не был уверен (и не убеждал других), что ему нужна именно Ксения, что она — единственная, неповторимая и предназначенная только для него.
Когда Корытову пришла в голову мысль жениться (надо же когда-то!), он достал из ящика письменного стола записную книжку и стал названивать знакомым девушкам. Кто-то принял его предложение за шутку, кто-то в шутку перевел, кто-то был в отъезде, Ксения оказалась дома и согласилась. Видимо, Корытов ей нравился. Инженер Корытов. Старший инженер.
Корытов редко вспоминает бывшую жену, но если он напишет когда-нибудь повесть о любви (не сейчас, конечно!), героиню он назовет Ксенией. «Сюжет примерно такой, — набрасывает он мысленно, — он и она… она и он… они…»
Жарко. Корытов снимает пиджак, комкает его и засовывает в сетку, которую достает из заднего кармана брюк.
— Вы так интересно рассказываете, — вдруг доносится до него басок Скорикова.
— Я? — удивляется Корытов. — Рассказываю?
— Очень интересно! — настаивает Скориков. — А кто же все-таки убил этого поэта, Варягова?
— Поэта убила жизнь, — отвечает Корытов. — Проза жизни.
Скориков почтительно молчит, но недолго.
— А Ксения? — спрашивает он. — Что станет с ней?
— Ксения выйдет замуж за другого, — говорит Корытов.
Прошедшей ночью его почти не тревожили. Поставил машину запоздалый частник, увлекшийся ночным извозом, два раза спросили стакан. Корытов написал рассказ о принципиальных супругах: детей у них не было из-за того, что она всегда ложилась спать в одиннадцать вечера, а он — всегда в два ночи. Рассказ написался быстро, и в оставшееся до конца смены время Корытов, как и придуманные им супруги, успел неплохо выспаться.
Теперь можно пройтись. Можно поговорить со Скориковым. Но Скориков больше вопросов не задает. Скориков ждет, что скажет Корытов.
— У Ивана Петровича нет рук, — говорит Корытов.
Скориков сокрушенно покачивает головой. Ему жаль неведомого Ивана Петровича.
— И ног нет, — бесстрастно добавляет Корытов.
Скориков готов заплакать от жалости к Ивану Петровичу.
— Нет у него и головы! — неожиданно заявляет Корытов. — И туловища тоже нет, — добавляет он после небольшой паузы.
Скориков недоумевает, заглядывает в лицо Корытову. Ресницы у Скорикова как у девушки.
— Да и самого-то Ивана Петровича нет! — врастяжку бросает Корытов слова в сторону Скорикова и тут же резюмирует: — Вот почему никто никогда не скажет о нем плохого!
Иногда — так, для себя — занимается Корытов и «черным» юмором, невольно подражая классику.
Скориков смеется.
— Вы — интересный человек, — говорит Скориков.
— Каждый человек — интересный, — обобщает Корытов.
Мимо идут прохожие. Много девушек. Они жадно оглядывают Скорикова. На Корытове их взгляды не задерживаются. Днем он им не интересен. Ночью, когда он засядет в свою будку, эти же самые девушки, расставшись с очередной красивой иллюзией, будут сами искать его общества. Некоторые из них потом пьют у него дома кофе и моют скопившуюся-в кухонной раковине посуду.
У Корытова отдельная однокомнатная квартира.
«Если очень постараться, — вяло фантазирует Корытов, — ее можно сдать за сто двадцать рублей в месяц, а самому снять комнатушку рублей за сорок. Вот тебе те же восемьдесят, что он имеет за сидение в будке. — А можно, — лениво прикидывает он дальше, — и не снимать ничего, а просто переселиться в будку. Получается… сто двадцать плюс восемьдесят и плюс еще три раза по восемьдесят, — ведь выходит, что работать он будет за четверых… Много получается», — зевает Корытов (все-таки он недоспал!).
Если у Корытова возникают мелкие затруднения, он просто отдает на время дежурства ключ от квартиры кому-нибудь из клиентов-частников. Наутро он находит дома все ему необходимое: кофе, еду, листы белой бумаги, ленту для пишущей машинки. Денег Корытов не берет.
Деньги он берет за другое.
Корытов умеет превращаться во льва.
Когда нужно послать денег родителям в далекую деревеньку или же помочь Клавдии, которая не хочет выходить замуж, когда кто-нибудь по-настоящему попадает в беду и горько плачет в будке, когда… — да мало ли! — Корытов выгадывает на работе еще пару дней к причитающимся и летит самолетом в большой город, любой, но желательно подальше, куда можно взять билет и где есть цирк. Пятиминутный разговор с директором (разрешение аттестационной комиссии у Корытова имеется), и вот Корытов, загримированный до неузнаваемости, уже на арене. В желтом, с блестками, обтягивающем его мускулистое (да, мускулистое!) тело трико. Рядом — для бутафории — «дрессировщик». Щелчок хлыста по арене — и Корытов, только что ослепительно улыбавшийся публике, оборачивается красавцем-львом. Он грозно рычит, метет хвостом, трясет роскошной гривой. Потом, выждав, когда публика придет в себя, он кувыркается, ходит по туго натянутому канату, прыгает через горящие обручи. Единственное, от чего Корытов-лев отказывается, — это подержать в пасти обычно скверно вымытую и пахнущую дешевым одеколоном голову дрессировщика. Заключительный взмах хлыста — и Корытов снова мускулистый среднего роста молодой мужчина в желтом трико с блестками. Публика ревет от восторга, Корытов вразвалочку направляется к кассе.
Выступает он всегда под псевдонимом и редкое свое умение держит в строжайшей тайне. Знает об этом только мать Корытова, сама в молодости превращавшаяся иногда в львицу…
Но вот наконец улица, по которой идут Корытов и Скориков, заканчивается. «Может быть, повернуть обратно?» — думает Корытов и тут носом к носу сталкивается со своим двоюродным братом — Рыльским.
— Как жизнь? — спрашивает Корытов Рыльского.
3. Рыльский
— Жизнь — отличная! — отвечает Рыльский.
Рыльскому сорок лет.
Скориков внимательно его разглядывает. На Рыльском изящный итальянский костюм, белая рубашка, дорогой галстук. В руке почему-то большой ржавый напильник. Рыльский — невысокий, загорелый, с порядочным брюшком. Один глаз у Рыльского голубой, другой — карий.
— Алексей, — представляет ему Скорикова Корытов. Скориков вежливо наклоняет голову.
— Сейчас, — вдруг бормочет Рыльский и, положив напильник на асфальт, начинает суетливо рыться в карманам, — сейчас предъявлю документ, вот только найду… — И действительно, он вынимает одно за другим три удостоверения, торопливо заглядывает в каждое, два рассовывает обратно по карманам, а третье протягивает Скорикову. — Вот, пожалуйста…
Скориков заливается краской, прячет руки за спину и беспомощно смотрит на Корытова.
— Прекрати, Святополк! — говорит Рыльскому Корытов.
Рыльский от души смеется, показывая великолепные зубы.
— Ладно, ладно, не буду, — приговаривает он, и они идут по улице втроем. — Пошли ко мне! — предлагает Рыльский. — Посетим мои апартаменты. Тут недалеко…
— Да как-то неудобно, — мнется Скориков.
— Пошли, — тянет его за собой Корытов.
Они подходят к обычному серому скучному стандартно-блочному дому, поднимаются по стандартной лестнице. Рыльский открывает тривиальную дверь не менее тривиальным ключом, после чего, миновав крохотную прихожую, они попадают в комнату. Комната эта уже явно нетривиальная. Вещей в ней очень мало. Продавленный диван, из которого торчат четыре пружины, перекосившийся шкаф, стоящий на нескольких кирпичах, и три стула (ножек у них в общей сложности пять с половиной). На подоконнике в банке из-под «Завтрака туриста» в окружении дюжины застарелых окурков произрастает чахлая лебеда. Под обшарпанной батареей парового отопления громоздятся кое-как заметенные туда комья свалявшейся пыли.
— Вот так живем, — вздыхает Рыльский и снизу искательно заглядывает в лицо Скорикову. — Вам нравится?
Скориков опускает глаза и непроизвольно делает шаг назад.
Рыльский пронзительно хохочет и нажимает невидимую кнопку в стене. И тотчас шкаф вместе с подложенными под него кирпичами отъезжает в сторону, открывая скрытую прежде массивную дверь. Рыльский тянет ее на себя, и все оказываются в небольшом зале. Паркет здесь до блеска натерт, на стенах висят гобелены, по периметру расставлены старинной работы кресла. Не успевает Скориков перевести дух, как к ним подбегает какой-то человек с длинной седой бородой и густыми бакенбардами. На нем расшитая желтым ливрея и фуражка с околышем.
— Святополк Васильевич пожаловали! — низко кланяется он. — А это кто же с вами? Документы у них есть?
— Документы у них есть, только дома, — шутит Рыльский. — Я же предупреждал: документы у тех, кто приходит со мной, не спрашивать.
— Хорошо, хорошо, — тушуется бородач и трижды звонит колокольчиком. Тут же появляется еще один человек в ливрее и с поклоном вручает пришедшим три пары тапочек.
— Кто это? — шепотом спрашивает Рыльского удивленный Скориков.
— Бывшие актеры, — негромко отвечает ему Рыльский. — Один всю жизнь играл швейцаров, другой — камердинеров. У меня они получают больше, а репетировать им куда меньше приходится.
Они переобуваются, и Рыльский ведет Скорикова и Корытова дальше уже другим залом — длинным и широким.
— Здесь у меня небольшой музей, — бросает на ходу Рыльский, кивком здороваясь со старушкой-смотрительницей.
Онемевший от изумления Скориков видит большие, в рост человека, мраморные скульптуры, старинной работы картины в массивных золоченых рамах.
Из-за стола с табличкой «Экскурсовод» поднимается женщина в строгом синем костюме. В руке у нее указка.
— Нет, нет, — торопливо говорит ей Рыльский, — экскурсии не нужно! — Он открывает еще какую-то дверь и жалуется, видимо уже не в первый раз: — Так неудобно, все комнаты сугубо смежные!
В соседнем зале (впрочем, это уже действительно просто комната) несколько девушек в цветастых сарафанах ткут что-то на кустарных станках и вполголоса напевают старинную песню.
— Фольклорный ансамбль, — поясняет Рыльский, — люблю народные напевы.
— Тоже бывшие артистки? — шепчет Скориков, к которому от новой неожиданности вновь вернулся дар речи.
— Нет, — отвечает Рыльский, — будущие. Художественная самодеятельность.
В комнате несколько дверей. Рыльский открывает ближайшую и тут же закрывает.
— Сауна, — размышляет он вслух, — а я думал, здесь бильярдная.
Бильярдная оказывается за другой дверью. За бильярдной — небольшая преферансная. Пройдя ее, мужчины попадают в оружейную. На стенах здесь развешаны коллекции холодного и огнестрельного оружия, а посредине стоит небольшая пушечка. В оружейной тоже несколько дверей. Рыльский подходит к дальней, открывает ее, и они опять оказываются в зале со статуями и картинами.
Из-за стола снова поднимается женщина-экскурсовод с указкой в руке.
Рыльский пятится назад в оружейную.
— Что-то мы запутались, — морщится он и достает из кармана лист бумаги с надписью «План квартиры».
— Ах, вот оно что! Сейчас мы выйдем в оранжерею редких растений, потом в оранжерею обычных растений, потом через библиотеку и фильмотеку… Нет, лучше через фотолабораторию, спортзал и попугайную, там у меня попугаи… Ага, вот самый короткий путь. За мной!
Они проходят через винный склад, банкетный зал, еще какие-то помещения, назначение которых Скорикову неизвестно, и попадают наконец в комнату, которую Рыльский называет гостевой. Здесь все утопает в коврах, стоят мягкие кресла, на столах и полках — электронная аппаратура и изящные безделушки. У одной стены — концертный рояль. В центре комнаты — шарообразный, инкрустированный перламутром предмет с отходящей гибкой трубкой.
— Пылесос? — спрашивает Скориков.
— Кальян! — улыбается Рыльский. — Агрегат для курения. Заправлен «Мальборо».
Рыльский открывает все окна (окна в комнате обычные, стандартные, как и во всей квартире), скидывает пиджак и наконец убирает в один из ящиков напильник, который до сих пор держал в руке.
— Сейчас познакомлю вас с женой, — говорит Рыльский. — Ты ее еще не видел, — говорит он уже только Корытову, — она у меня недавно.
В один из столов вмонтирована панель со множеством кнопок. Рыльский нажимает красную, и через мгновение в комнате появляется высокая стройная женщина в длинных восточных одеждах. На ней — шляпка с густой вуалью, весьма смахивающей на паранджу. За спиной женщины стоит, полусогнувшись в поклоне, толстый безобразный человек.
«Неужели евнух?» — холодеет от страшной догадки Скориков.
— Мрахтель коуедо шагету! — властно говорит женщине Рыльский.
— Тромах кюрю ажиеда ао, — смиренно отвечает она и исчезает вместе с жутким своим сопровождающим.
— Сейчас нам принесут коктейли и перекусить, — говорит Рыльский. — Тебе, я знаю, все равно, что жевать, — обращается он к Корытову (Корытов молчит, пока в квартире Рыльского он не произнес ни слова), а вы, Алексей, любите устрицы?
— Святополк Васильевич, — хриплым голосом спрашивает Скориков (он наконец решился), — вы в торговле работаете?
Рыльский падает на ковер и хохочет, дрыгая в воздухе ногами.
Отсмеявшись, он садится по-турецки и вполне серьезно отвечает:
— Я понимаю, что вы имеете в виду, Алексей… Нет, вы ошиблись. Все, что вы видите здесь, нажито честным трудом. Вас интересует, кто я? Давайте назовем мою должность так: «Заместитель директора по щекотливым вопросам». И больше об этом не будем…
Подробнее о своей работе Рыльский никогда никому ничего не говорил. Куда он ездил на службу, кто был директором и в чем конкретно заключались обязанности заместителя, остается загадкой. Не знают этого даже авторы повествования. Известно только, что на работу он мог уйти и в пять утра, и в двенадцать дня, и в восемь вечера. Одет бывал всегда по-разному. Иногда он уезжал на трамвае, за ним могли прислать электрокар, временами у дома стояла и «Чайка» с синеватыми непрозрачными стеклами, номерной знак которой начинался с трех нулей. Чаще всего Рыльский брал с собой портфель, реже — рюкзак, и еще реже — грабли или лопату. Возвращался он тоже по-разному. Один раз — в машине «Скорой помощи», с перевязанным лбом и рукой в гипсе, в другой раз неподалеку от дома опустился грузовой вертолет, и оттуда следом за Рыльским вышли двенадцать одинаково одетых незнакомцев и внесли в квартиру двадцать четыре корзины с цветами. Ездил он и в командировки. Его дорожный чемодан был украшен множеством наклеек, однако названия городов всегда были тщательно зачеркнуты…
Осторожно ступая, в комнату входит человек в черном смокинге и белых перчатках. Он катит перед собой тележку, заставленную тарелками, судками и наполненными бокалами.
— Кушать подано! — торжественно провозглашает он и удаляется.
Неслышно появившийся следом дворецкий включает видеомагнитофон и исчезает.
Рыльский снимает серебряные крышечки, нюхает пар.
— Акульих плавничков? — спрашивает он. — Маниоки? Воблы? Или, может быть, запеченное ласточкино гнездо?
В это время одна из лампочек на вмонтированной в стол панели (синяя) начинает мигать, и одновременно с ней тоненько пищит зуммер.
— Слушаю! — говорит Рыльский в микрофон.
— К вам некто Мухин, — слышится в гостевой чуть искаженный электроникой голос швейцара. — Документы в порядке, оружия при себе не имеет.
— Проси, — коротко приказывает Рыльский.
В комнату входит высокий худой человек с резкими чертами лица.
— Как жизнь? — поднимаясь навстречу гостю, спрашивает Рыльский.
4. Мухин
— Поганая жизнь! — отвечает Мухин.
Мухину пятьдесят лет.
На нем шерстяная вязаная кофта, джинсы, на шее — яркий платок, в руке — чемоданчик.
Скориков никак не может отрешиться от всего того, что увидел в квартире Рыльского, и поэтому вряд ли замечает Мухина; Корытов цепко оглядывает пришедшего.
Скрестив на восточный манер длинные ноги, Мухин располагается на ковре, морщась, отпивает из бокала и, не морщась, съедает кусок лимона. У Мухина — большие и сильные руки рабочего человека, лицо — желтоватое (печень!), глаза — проницательные и усталые, с искоркой.
«Это — человек талантливый», — думает Корытов.
Неслышно ступая, дворецкий гасит экран видеомагнитофона, включает квадромузыку и исчезает. Рыльский и Мухин по очереди прикладываются к кальяну, Скориков и Корытов пьют кофе. Время для неспешной философской беседы. Корытов смотрит на Мухина.
— Я, собственно, пришел занять у тебя рублей двести, — обращается Мухин к Рыльскому. Присутствие Скорикова и Корытова нисколько его не смущает.
«Это — очень талантливый человек», — думает Корытов.
— Ты не вернул мне еще рубль двадцать семь копеек с последнего раза! — вскакивая на ножки, неожиданно визгливо кричит Рыльский и, перехватив удивленный взгляд Скорикова, с хохотом валится обратно на ковер. Он пошутил. Тут же Рыльский отдает распоряжение, и Мухин невозмутимо принимает конверт с деньгами из рук появившегося управляющего.
Мухин часто берет в долг у Рыльского, но деньги отдает всегда в срок и сполна. Так что за шуткой Рыльского нет намека на финансовую неаккуратность. Это просто шутка на ровном месте, от хорошего настроения.
— Опять — детишкам на молочишко? — не унимается Рыльский.
Мухин вздыхает.
У него двое детей. Мальчик и девочка.
По утрам они врываются в комнату Мухина.
— Па, а чего она? — показывая на сестру, кричит мальчик.
— А он чего? — отталкивая брата, кричит девочка.
У детей не складывается личная жизнь. Мальчику скоро тридцать, девочке — двадцать восемь.
Мухин вздыхает. Он не отвечает Рыльскому. Мухин смотрит на Корытова.
«Ровесник моему Федьке, — прикидывает Мухин. — Федька — бездарь, а этот — человек талантливый».
— Что же мы молчим? — суетится вокруг них Рыльский. — Что поскучнели?.. Может, пройдем на псарню, посмотрим борзых? Я приобрел недавно парочку интереснейших экземпляров. Умницы — таких только в цирке показывать! Я сейчас распоряжусь…
— Не надо борзых! — морщится Корытов.
«Это очень талантливый человек», — думает о Корытове Мухин.
Рыльский не унимается.
— А вы любите собак? — подкатывается он к раздавленному впечатлениями Скорикову. Скориков долго и часто кивает головой. Рыльский подхватывает юношу под руку, и они исчезают.
Мухин встает и вырубает квадромузыку. Он садится к роялю и играет. Под его пальцами рождается высокая, чистая и торжественная мелодия. Пауза. И вдруг слух режут какие-то мелкие, торопливые и даже немузыкальные звуки. Снова пауза. И вновь — мелодия, сильная, возвышенная, одухотворенная. Она нарастает, набирает силу, стремительно движется к своему апогею и… обрывается на самой высокой ноте.
— Что это? — неожиданно хриплым голосом спрашивает Корытов. — Кто это написал?
— Эта вещь еще не закончена, — осторожно опуская белую крышку «Стейнвея», говорит Мухин, — я не знаю, что дальше.
— Это… это… («Это — наша жизнь?» — хочет спросить Корытов, но не решается).
— Да, — спокойно отвечает Мухин.
Мухин преподает в консерватории. И еще он ведет хор в детском саду. В школе Мухин обучает подростков основам слесарного дела, на дому дает уроки математики и химии. Он не отказывается ни от какой работы: лудит, чинит, переписывает ноты, копает землю (в специальных перчатках — бережет руки!), печатает на пишущей машинке. Мухин содержит жену и двоих детей. Жене Мухина двадцать четыре года, и она не работает.
Корытов пересаживается ближе к Мухину. Морщась, они берут по бокалу с подноса и, не морщась, съедают по куску лимона.
— Временами я превращаюсь во льва, — вдруг признается Корытов.
— В жизни это иногда необходимо, — говорит Мухин. — Главное — никогда не расстраиваться!
Сам Мухин никогда не р а с с т р а и в а е т с я — не мельчит. Максимум того, что он может себе позволить, — это раздвоиться. Когда он чувствует, что не успевает — не успевает справиться со всей накопившейся работой, решить наболевшие семейные проблемы, воплотить то, что уже обдумано, — Мухин раздваивается. Один Мухин терпеливо воспитывает детей или у в е щ е в а е т жену (жена Мухина любит красивые вещи), другой в это же самое время разучивает с дошколятами новую песню композитора Шаинского, разгружает вагоны или принимает экзамены у абитуриентов.
— Вчера в восемь вечера видел тебя на озере, — сообщает, например, Мухину встретившийся знакомый. А через несколько минут другой знакомый говорит ему, что был вчера в восемь на мухинском выступлении в филармонии.
И то, и другое — правда.
Раздвоившийся Мухин не может иногда принять самостоятельно верного решения — все-таки силы распылены, — и тогда один Мухин звонит другому по телефону.
— С кем это ты там? — интересуется из соседней комнаты жена.
— Да так, сам с собой, — рассеянно отвечает Мухин и тут же, спохватившись, начинает плести, что звонит ему сейчас старинный приятель Андрей Мурай, известный, кстати, поэт-пародист, ужасно смешно пишет…
Разумеется, об исключительной способности Мухина никто не знает. И только жена, смутно чувствуя что-то, говорит иногда настораживающие слова о какой-то мухинской «половинчатости».
Сегодня Мухин пока не раздваивался — в этом не было необходимости.
«Передо мной — цельный человек», — думает о Мухине Корытов.
В комнату возвращаются Скориков и Рыльский. Раздавленный впечатлениями Скориков что-то невнятно бормочет.
— Неужели вы прыгаете дома со старым парашютом? — удивляется Рыльский. — Я уступлю вам свой парашют, абсолютно новый, ни разу не надеванный.
Мухин ест кусок лимона и морщится.
— Ложись! — вдруг истошно кричит Рыльский и с мгновенно побелевшим лицом ничком бросается на пол, успевая прикрыть руками голову.
Через открытое окно в комнату влетает молоток и, никого не задев, беззвучно тонет в толстом ковре.
— Опять Птурский? — вяло интересуется Мухин.
— Кто же еще? — поднимаясь и поднимая молоток, говорит Рыльский. Он подходит к окну и выкидывает молоток обратно. — По два раза в день наловчился.
Скориков и Корытов удивленно смотрят на Рыльского.
— Пенсионер у нас во дворе, — объясняет тот, — бывший чемпион, метатель молота. Сейчас силы уже, слава богу, не те, а без любимого увлечения не может, вот и кидает молоток.
— Однако, друг мой, у тебя становится опасно! — решительно заявляет Мухин. Он встает, потягивается, хрустя костями. — Есть у меня один знакомый — Лампадьев. Можно двинуть к нему. Но предупреждаю: живет на краю города.
— Вот и отлично! — радуется Рыльский. — Поедем на лошадях… Сейчас велю камердинеру подать костюмы для верховой езды…
— Пусть вызовут машину, — мягко просит Мухин и поднимает с пола свой чемоданчик.
Солнце зашло. На смену зною опустилась вечерняя прохлада. Полчаса езды на роскошном лимузине — и вот они уже у дома Лампадьева. Дом деревянный, большой приусадебный участок. Хозяин открывает им калитку.
— Как жизнь? — спрашивает у Лампадьева Мухин.
5. Лампадьев
— Жизнь — отличная! — отвечает Лампадьев.
Лампадьеву шестьдесят лет.
Это крепкий, румяный человек с аккуратно зачесанными седыми волосами и проницательными глазами-щелочками под широкими кустистыми бровями. Он стоит у высокой, обитой железом калитки и внимательно разглядывает гостей. В руках у него двустволка.
— Ты, кажется, новую пару канареек приобрел? — спрашивает Лампадьева Мухин. — Покажи их нам. Да и остальных тоже.
Лампадьев переминается с ноги на ногу, пощелкивает затвором.
— Это мои друзья… ручаюсь, — шепчет ему на ухо Мухин.
— Ладно, — решается Лампадьев, — сейчас, только собак запру.
Они проходят на участок. Участок большой. Везде — колючая проволока. За ней — грядки, теплицы. На грядках — помидоры.
— С дорожки не сходить! — резко командует Лампадьев. Скориков вздрагивает, Рыльский хватается за сердце, да и остальным мужчинам явно не по себе. В грядках натыканы таблички. «Осторожно — мины!» — выведено на них по трафарету.
— Мальчишки вокруг — сущие бандиты! — сквозь зубы цедит Лампадьев. — Это вынужденная мера…
Они минуют сторожевую вышку с прожектором, бункер (там хранятся уже собранные помидоры) и входят в добротный двухэтажный дом с узкими окнами-бойницами. Можно перевести дух.
Канарейки у Лампадьева замечательные. У них в доме отдельная комната. Все птицы очень крупные и здоровые. Они чинно сидят в клетках и сыто посматривают на вошедших.
— Ах вы, мои ласточки! — умиляется им Лампадьев. — Ну-ка спойте нам песенку! — Но канарейки молчат.
— Не знаю, что и делать, — жалуется Лампадьев, — я им каждый день пластинку с канареечным пением ставлю, а они все равно не поют.
— Помнится, ты рассказывал, что они у тебя помидоры едят? — спрашивает Мухин.
— Едят, едят! — веселеет Лампадьев. — У меня такие помидоры, что даже канарейки едят… Ну ладно, пойдемте в горницу!
Лампадьев — первый год на пенсии. Начинал он свою трудовую деятельность на заводе. Завод был небольшой и выпускал фарфоровых слоников и копилки для монет. Лампадьев освоил обе специальности. Работу на производстве Лампадьев долго и успешно совмещал с учебой, а потом, получив диплом, и сам стал преподавать в вузе неточные науки. Говорили, что экзамен сдать ему невозможно. Видимо, это все-таки было преувеличением, так как большинство студентов вуз все-таки заканчивали. Жена Лампадьева жила с ним, пока не подросли оба сына. Когда же они выросли и уехали в другие города, она собрала свои вещи в узелок и ушла. Лампадьев оформил все необходимые по разводу формальности и пригласил одну из своих студенток пересдать экзамен у него дома. Студентка была крепкая, широкая в кости и пригодная для труда по дому и на приусадебном участке. Не смея поднять глаза на преподавателя, она что-то беспомощно лепетала. Лампадьев встал, запер дверь на два оборота ключа и плотно задернул занавески на окнах. «Паспорт у тебя с собой?» — спросил он у нее через час. Паспорт оказался в сумочке. Они вышли из дома, сели в автобус, доехали до ЗАГСа и зарегистрировали свои отношения. «Жаль, бидончика не взяли, — сказал на обратном пути Лампадьев, — могли бы заодно керосина купить…»
Мужчины сидят за столом в просторной, чисто убранной комнате. Перед ними — миска с помидорами (чуть перезрелыми), шматок сала (Лампадьев недавно приговорил кабанчика), вдоволь меду (у Лампадьева — небольшая пасека). В центре стола — высокая, доверху наполненная оплетенная бутыль (за домом у Лампадьева — артезианский источник).
— Фотографии, что ли, вам показать? — спрашивает Лампадьев.
— Конечно, конечно, покажите! — хором отзываются мужчины.
Лампадьев достает из большого кованого сундука большой кованый альбом.
— Вот, — протягивает он карточку, — смотрите. Моя матка.
Мужчины почтительно склоняются над фотографией и тут же недоуменно переглядываются. На фотографии очень крупно заснята пчела.
— Умница она, — не замечая замешательства гостей, говорит Лампадьев, — царица всей пчелиной семьи. А вот, — протягивает он другое фото, — Ферапонт, уродился у меня пять лет назад. Три килограмма шестьсот граммов весил… Фаддей и Фемистокл — прошлого года, эти — по два с половиной потянули.
Уже не удивляясь, мужчины рассматривают цветные изображения чудовищных помидоров рядом с крошечной (для сравнения) спичечной коробкой. Далее следуют художественно выполненные фотопортреты кабанчика (покойного), коровы с теленком, сестер-овечек, семьи волкодавов и, конечно же, всех канареек по очереди. Лицо Лампадьева мягчает, и он без разбора пускает по кругу все новые фотографии.
— А это кто? — вдруг спрашивает Корытов. В руке у него изображение немолодой бедно одетой усталой женщины с двумя грустными ребятишками на коленях. Ребятишки очень похожи на Лампадьева — можно было и не спрашивать.
— Отдайте! — вырывает у Корытова из рук фотографию Лампадьев.
Гости чувствуют себя неловко.
— Ну, мы пойдем, пожалуй, — говорит за всех Мухин, — спасибо тебе, Иероним. Пора и честь знать.
— Погодите. — Лампадьев о чем-то размышляет. Сегодня ему что-то не хочется оставаться в этой комнате одному. — Тут неподалеку человек один забавный проживает — Глузмант фамилия. Спать ложится аж под утро — все бессонницей мается. Гостей любит. Можно к нему двинуть.
«Конечно, двинем!» — радостно думает Скориков. Ему хочется, чтобы этот полный впечатлений день не кончался.
«Можно и двинуть», — думает Корытов.
Согласен и Рыльский. И только Мухин мнется. Ему тоже интересно пойти к незнакомому Глузманту, но ведь дома ждут жена и дети. Что ж, выход из положения у Мухина имеется.
— Подождите меня, — просит он и, подхватив чемоданчик, быстро выходит. В сенях Мухин торопливо вынимает из чемоданчика шерстяную вязаную кофту, джинсы, яркий шейный платок — все точь-в-точь как на нем. Несколько натренированных движений — и Мухин раздваивается. Один Мухин (чуточку побледневший, но в темных сенях этого не видно) стоит одетый, другой (тоже бледный) — голый и поеживается от вечерней прохлады.
— Ну что же ты? — говорит одетый Мухин голому. — Быстрей одевайся. Поедешь домой!
— А почему опять я? — не соглашается голый. — Я тоже хочу к Глузманту!
— Господи! — восклицает первый Мухин. — Какая разница! Хочешь — езжай к Глузманту ты!
Первый помогает второму повязать платок, и один из Мухиных (какой — уже неизвестно) неслышно выскальзывает наружу.
— Ну, я готов, — говорит Мухин, появляясь в комнате. Голос у него стал потише — оно и понятно.
Все поднимаются и идут к выходу, но сталкиваются в дверях с молодой женщиной в большом каштановом парике. В руках у нее пустые корзины. Это жена Лампадьева, та самая, что так успешно сдала когда-то экзамен, а теперь целыми днями торгует на рынке помидорами.
— Мухина на улице сейчас встретила, — говорит она мужу и тут же осекается, видя Мухина среди гостей.
— Сегодня ты дежуришь на участке! — бросает ей Лампадьев. — Я ухожу. Не забудь включить прожектор.
Мужчины гуськом выбираются на сельскую улицу. Уже довольно темно, но кое-где горят фонари. Корытов вынимает из сетки смятый пиджак и надевает его. Идти им недалеко — к первому же кирпичному городской постройки дому.
Лампадьев звонит в одну из квартир первого этажа, и вот они уже у Глузманта.
— Как жизнь? — кричит ему в ухо Лампадьев.
6. Глузмант
— Что ты кричишь? — удивляется Глузмант. — Я же не глухой!
Глузманту семьдесят лет.
Он одет в потертую вельветовую куртку и полосатые пижамные штаны. Глузмант опирается на палку. У него гладкая блестящая лысина, обрамленная венчиком седых волос, мягкий взгляд больших карих глаз и привычка не отрываясь смотреть в глаза собеседнику.
Глузмант рад гостям. Он по очереди жмет всем руки, пытливо оглядывает каждого.
— Чай, — говорит Глузмант, — мы сейчас будем пить чай!
Гости впритирку рассаживаются на небольшой кухне. Глузмант торопливо убирает со стола обрезки материи, большие портновские ножницы, утюг, какую-то незаконченную выкройку. Взамен них появляется вазочка с диабетическим печеньем, баночка с вареньем на ксилите, блюдце с творогом.
— Иголки все убрали? — прищурившись, спрашивает Глузманта Лампадьев.
— Иголки? — переспрашивает Глузмант и тут же отпускает необычайно остроумную шутку про иголки.
Гости весело смеются и тянутся к старинным чашкам. Быть может, кто-то из них предпочитает чай покрепче, но вполне можно пить и такой. Дело не в чае.
— Это — изумительный портной! — говорит о Глузманте Лампадьев, схлебывая горячую жидкость с блюдца. Глузмант машет на Лампадьева руками, но тот продолжает тему.
— Моисей Потапович, — обращается Лампадьев к хозяину, — я давеча у вашего дома автомобиль приметил с французским номером. Никак, опять к вам Диор приезжал?
— Опять, опять! — кивает Глузмант. — Который раз уже приезжает. «Как, — спрашивает, — вы такую уникальную строчку на брюках делаете? У меня не получается». — «Очень просто, Кристиан, — отвечаю, — вот посмотри». Ну и показал… А что мне — жалко?
Гости весело переглядываются, а Глузмант вдруг издает какое-то напевное восклицание, вскакивает и быстро семенит к холодильнику.
— Ай, как я мог забыть? Он столько привез, а мне — нельзя. Пропадет, испортится! — И Глузмант начинает передавать на стол коробки и банки с яркими иностранными наклейками.
— «Лягушачьи лапки в бургундском», «Омары в прованском масле», «Спаржа консервированная», — переводит Скориков, — «Лак для волос», «Новейшее средство от москитов», «Пилюли для мужчин»…
Гости смеются до слез. Вместе с ними смеется хозяин.
— А телефончик Диора не дадите? — не выдерживает Скориков.
— Как не дать, как не дать, дам, конечно. — И Глузмант достает из кармана пижамных штанов записную книжку и перелистывает ее. — Так… Дианчук… Дибуновский… магазин «Диета»… Дорфман… Ага, вот Диор. 226—73—48.
Скориков нервно вскакивает и тянется к телефону, но Глузмант его останавливает.
— Это не здесь… Это у него в Париже телефон такой. А в Париж, молодой человек, лучше звонить из своей квартиры. Достойный человек всегда звонит в Париж из своей квартиры. — И Глузмант подмигивает гостям.
Все, кроме Скорикова, громко смеются.
— Жену не разбудим? — спохватывается Лампадьев.
— Не разбудим, не разбудим, — машет рукой Глузмант, — она уехала проведать детей.
— А как они? — интересуется Лампадьев. — Пишут?
— Пишут, пишут, — трясет головой Глузмант. — Старший — уже докторскую, а младший — все еще кандидатскую.
Гости улыбаются. «Какой милый старик», — думают они.
«Не унывает, как мой дедушка!» — подмечает Скориков (телефон Диора он, конечно же, накрепко запомнил).
«Вот о ком бы написать роман», — размышляет Корытов.
«С удовольствием взял бы его к себе в штат», — прикидывает Рыльский.
«У этого человека можно поучиться», — делает вывод Мухин.
— Сколько лет его знаю — не меняется! — говорит Лампадьев, осторожно дотрагиваясь до Глузманта. — Все такой же!
— А почему я должен меняться? — искренне удивляется Глузмант. — Человеку нужно всегда оставаться самим собой!
— Но это мало кому удается, — вступает в разговор Корытов, и его кивком поддерживает Мухин.
— Снимайте пиджак! — неожиданно командует Корытову Глузмант. — У меня еще утюг горячий.
Корытов вяло сопротивляется, но Глузмант уже завладел пиджаком и расправляет его на гладильной доске.
— Давайте я вам одну историю расскажу, — предлагает Глузмант. — Давно ж это было. Жили три человека: Лебедев, Раков и этот… как его… Щукин. Лебедев — возвышенная натура, поэт, Раков — вполне земной, а Щукин — проныра, работал по снабжению…
Глузмант равномерно водит утюгом, рассказывает долго, медленно, убаюкивающе. В окно кухни краешком заглядывает луна. Давно уже похрапывает Рыльский, клюют носами Мухин и Лампадьев, с усилием держит глаза открытыми Корытов, и даже Скорикову кажется, что голос Глузманта доносится откуда-то издалека, то пропадая, то снова появляясь.
— Вот так, — резюмирует уже Глузмант. — Всегда нужно оставаться самим собой!.. А вот другая история. Пришел однажды комар сдавать анализ крови…
Но закончить эту историю Глузманту уже не удается. Со стороны участка Лампадьева раздается мощный взрыв, стекла на окнах и склянки на столе жалобно звенят.
«Мины!» — мгновенно вспоминают все грозные таблички.
«МИНЫ! МИНЫ! МИНЫ!» — стучит у всех в мозгу.
Первыми выскакивают на улицу и несутся к дому Лампадьева Скориков и Корытов. За ними чуть медленнее бежит Мухин. Рыльский идет быстрым шагом, пожимая плечами и явно сомневаясь, стоит ли идти вообще. За ним, часто перебирая палкой, семенит Глузмант. Последним идет Лампадьев. Он делает какие-то знаки и что-то кричит, но его никто не видит и не слышит.
Вот и участок Лампадьева. Нет, здесь все спокойно. Жена Лампадьева приветливо машет им с вышки, не забывая при этом равномерно водить лучом прожектора по грядкам. Таблички «Мины» по-прежнему незыблемы… Мужчины переводят дух.
— Да что вы, что вы, — смущенно говорит Лампадьев. — Мины-то у меня, скажу по секрету, учебные. Чтобы попугать, и все.
— Но громыхнуло-то на самом деле! — беспокоятся все.
— Где громыхнуло-то?
Мужчины озираются по сторонам. В неверном свете редких фонарей глазастый Скориков замечает какое-то движение. Мужчины спешат туда. В самом конце улицы — футбольное поле, у его кромки толпа.
— Разойдитесь, разойдитесь, — уговаривает толпу милиционер. — Это просто у футболистов мяч лопнул. Все будет в порядке — за резиновым клеем уже пошли…
— Надо же! — удивляются наши герои. — Футбол ночью!
— А что, может, и мы сыграем? — неожиданно предлагает Корытов.
И вот уже они все на поле.
Глузмант сидит на скамейке и отчаянно болеет за своих недавних гостей. Мимо него с отремонтированным мячом проносится Скориков, похожий сейчас на знаменитого футболиста Степанова.
— Как жизнь? — успевает он на ходу крикнуть Глузманту.
— Жизнь? — переспрашивает Глузмант. — Жизнь продолжается…