— Светского общества… — повторил Кротов.
Ему припомнилась незнакомка с лорнетом. Красивая женщина, а из светского общества! И все присутствовавшие на экзамене — из светского общества! И даже он, Кротов, тоже из светского общества!
— Да меня за это светское общество!..
Кротов сжег неоконченный вариант «Евгения Онегина» и дал себе честное слово никогда в жизни не быть больше Пушкиным.
— Напишу-ка я о том, что мне ближе, — сказал он и, положив перед собой новую стопку чистой бумаги, написал сверху: «Преступление и наказание. Кротовъ» (с твердым знаком на конце). — Этим бессмертным произведением я вынесу суровый приговор всему буржуазному индивидуализму! — воскликнул он и тут же осекся, живо представив себе карающую десницу шефа жандармов Бенкендорфа.
— На какие ж гроши мне теперь жить?! — чуть не зарыдал Кротов. — Комедию, что ли, писать?! — и написал на новом листе: «Ревизор», — но, вспомнив, каким суровым нападкам подвергнется гоголевское творение, Кротов схватился за голову:
— Что делать?
И тут же поспешно добавил:
— Чернышевский. Ему принадлежат эти слова, а не Кротову.
— Кротову! — прогремел над ним железный голос. Воздух наполнился азотом, водородом и выхлопными газами. Дышать стало легче.
— Слово предоставляется литературоведу Кротову! — повторил голос.
Все зааплодировали.
Кротов будто пробудился ото сна. Он взошел на трибуну, опустил пониже микрофон и с особой проникновенностью начал:
— Мы собрались на этот чудесный праздник, чтобы почтить память Пушкина, патриота-гражданина, борца с самодержавно-крепостническим строем!..
Ножновка(Отчет конструкторского бюро)
Нашему бюро было предложено усовершенствовать пилу для спиливания деревьев.
Экспериментальным путем мы установили, что ножные мышцы толще ручных, и разработали модель ножной пилы: «Ножновка». Два пильщика ложились на спину и пилили ногами. Правда, в среде пильщиков началась повальная эпидемия ревматизма.
Тогда мы предложили прикреплять к дереву сиденья и пилить по-прежнему ногами, но сидя. Правда, в конце распиловки пильщики не успевали соскакивать с дерева и падали вместе с ним.
Тогда мы предложили к сиденью прикрепить колесо, а сбоку — пилу. Пильщик объезжал вокруг дерева — и дерево падало. Правда, сам пильщик не успевал вовремя откатываться от ствола, и ствол откатывался по нему.
Тогда мы предложили к сиденью и колесу прикрепить второе колесо, соединить их рамой, поставить руль, звонок, цепную передачу и две педали. Цепь от педалей шла на пилу. Звонок сообщал о конце распиловки. На такой пиле стало возможным прибывать к месту пилования. Правда, к концу распиловки пильщик полностью обрезал конечности, хотя и нижние.
Тогда мы окончательно усовершенствовали модель, отделив пилу от двухколесного приспособления. Теперь пильщик берет пилу в руки и спокойно едет пилить на велосипеде.
Счастье(Сказка)
Жили-были четыре брата. Трое — умных, а четвертый — не дурак.
Вот пошли они Счастье искать.
Шли-шли и вдруг видят — яма. А в яме Счастье сидит.
— Чего, — спрашивает, — надо, пацаны?
Первый брат говорит:
— Хочу все знать!
— Это можно, — говорит Счастье.
И журнальчик ему дает: «Наука и жизнь».
Второй брат говорит:
— А я хочу стать богатым!
— Об чем разговор? — говорит Счастье. И дает ему 200 рублей. Мелочью.
Третий брат говорит:
— А я самым сильным хочу стать!
— И это не беда, — говорит Счастье. И гирю ему дает. Самую тяжелую.
— А тебе чего? — спрашивает оно младшего брата.
— А тебе? — отвечает младший.
— А мне бы из ямы этой выбраться.
Ухватил младший брат Счастье, вытянул его из ямы и пошел своей дорогой.
А Счастье за ним побежало…
Битва времен Столетней войны(Рассказ по картине)
Рассмотрим картину широко неизвестного художника первой и второй половины XV века. На картине изображена сценка из времен Столетней войны. Идет страшная битва. Под натиском английских лучников смяты ряды французских наемников.
Еще бы! Ведь английские лучники прекрасно стреляют из пушек. Пушки, правда, заслонены конницей и пока не видны.
Не видны и французские наемники: они отступили в тыл к английским лучникам.
Сам художник тоже отступил — только из исторической правды: на картине, к сожалению, зафиксированы не все участники Столетней войны.
Но в изображении отдельных военнослужащих художник опустился до большой глубины.
Очень живо изображен убитый воин. Это видно на двух фрагментах. Один фрагмент воина находится в левом углу картины, другой фрагмент — в правом.
Большого сходства добился художник и в портрете пехотинца, обернувшегося к нам затылком: высокие сапоги, чистая рубаха, меч в спине.
Хорошо передана благодарность крестьян своим избавителям. Радостно подбрасывают они вверх офицера и ловят его на деревянные вилы.
Мужество лучников подчеркнуто такой бытовой деталью: английскому воину уже отсекли голову, но он все еще натягивает тетиву.
Гораздо слабей мастер кисти владеет светотенью. Так, французскому негру он сильно засветил между глаз.
Но взгляните, сколько человеческого тепла излучает боец, облитый кипящей смолой!
Высокая печаль звучит в песне солдата, падающего с башни.
А этот характерно длинный нос выхвачен прямо из жизни. Не важно, чей он. Да это теперь и невозможно установить.
А вот, опираясь на костыли, идут в бой французские наемники. Видно, что они не рисуются, не позируют художнику. Да им и некогда: они на работе. Так и слышишь их голоса: «Как жизнь, Жан?» — «Да ничего, помаленьку. А у тебя?» — «Все путем. Ногу вчера потерял. И опять левую. А француз без ног — сам знаешь — как без рук!» Обычная солдатская болтовня.
Но вот уже впереди забрезжил враг. «Па-а-аберегись! — кричит маленький воин, но с большим тараном, бегущий в давно открытые ворота крепости. — Задавлю, с-собор парижской богоматери!» — «Осторожно! — отвечает ему кто-то из крепости. — Двери закрываются!» Это уже по-нашему, по-хозяйски. Молодцы, ребята! Бей их, коли! По забралу! По забралу ему дай, чтоб не откупоривалось! Вперед! В атаку, друзья! За прочный мир! Нет войне! Руки прочь от Венеры Милосской! Да здравствует «Ура!»! Шай-бу! Шайбу бы!
Центр нападения переместился на крайний фланг. Идет последняя минута битвы. А вот и отбойный сигнал английского рожка. Окончательный счет убитых 108:106. Убедительная победа хозяев поля.
Ну, а пока молоденькие санитарки перевязывают раны трупам, вернемся к самой картине. Все полотно в трещинах, порезах, перемазано чем-то красным. Веришь, что художник находился в самой гуще событий, писал кровью своего сердца. А может, и кровью других.
Жаль только, что он так рано ушел из живописи и еще раньше — из жизни, как, впрочем, и все участники этого захватывающего зрелища. Тут уж ничего не попишешь: искусство требует жертв!
Такая красивая, красивая сказка
Я заблудился. Я плутал меж высотных домов и никак не мог выйти к лесу.
— Эй, друг, как тут к лесу пройти? — обратился я к незнакомому воробью.
Воробей на секунду задумался, а потом что-то быстро-быстро закудахтал, то и дело показывая в сторону крылом.
— Мерси вам преогромное! — сказал я и тут же вошел в лес.
Лес был черен, потому что в лесу находилась зима. Ели позвякивали металлическими шишками, — кажется, от кроватей. С неба падали разноцветные снежинки (каждая — в виде знака качества). Ветер, увидев меня, сразу завоображал и стал танцевать рок-энд-ролл с бывшим кустом малиновки.
Вдруг на одной из елей раздался хрип пилы. Я поднял свою голову. Два здоровенненьких мозжечка с десятыми номерами на спине пилили фанеру.
— Луну выпиливаем, — как бы извиняясь, пояснил мозжечок, у которого на спине был десятый номер (татуировка).
— Врет, врет! — сказал мозжечок, у которого на спине тоже был десятый номер, только задом наперед, как у пожарных. — Красиво, но врет!
Я махнул рукой и, утопая по левое колено в снегу, который, казалось, был нарисован художником-пуантилистом[3], двинулся дальше.
Навстречу мне из снега поднялась лохматая парикмахерша. От радости я хотел было бежать обратно, но сдержался и отступил на шаг. Парикмахерша легла. Я снова сделал шаг вперед — парикмахерша снова поднялась, как грабли. Очевидно, я наступал ей на педикюр (фарфоровый).
— Ах, вот как! — сказала она. — Где же у вас брод?
Это она стала искать у меня бороду. А найдя ее, сначала покрасила в стиле «дивизионизм»[4], а потом сбрила. Потом снова покрасила. И только после этого удивленностно посмотрела на меня сверху вниз нарисованными глазами. Она была выше меня на голову, правда, фаянсовую.
Я поклонился доброй парикмахерше в ножницы и почапал дальше, а она с треском упала на снег (очевидно, раскололась, бывает!).
Несколько солдат гитарами расчищали дорогу. Рядом стоял устатый фельдфебель (уста находятся под носом фельдфебелей или фельдъегерей) и отдавал приказания. (Отдавать-то отдавал, да у него не брал никто.)
— Передняя гитара пошла вперед! А это еще чья струна звенит? Приструни ее, растюльпань тебя в гладиолус!
Когда я прошагивал мимо, фельдфебель отдал мне честь ногой (причем — к моему виску), тут же напился и захрапел.
На ветке мореного дуба закаркал сырой поросенок с серьгой в ухе. (Ухо, правда, было среднее, и отсюда его было плохо видно.)
Потом на уровне моих бравых бровей пролетел бумажный самолетик и сбросил на парашюте рыбку.
— Мне велено развлечь вас, — улыбнулась рыбка-парашютистка.
Мы разговорились. Она оказалась местной поэтессой Пташкиной Александрой Сергеевной. Несколько раз клала свои стихи на музыку, но их с рояля все время кто-то утаскивал. Я думаю — вражеские композиторы. На прощанье она мне подарила часы с кукушком. Причем кукушк был мертв, а часы живые, хотя и не тикали.