А не справишься с соблазном, лишь шагнешь за порог – и все, навек пропадешь в колдовской метели. Уведут мертвые на Ту Сторону.
…Погода за пределами Зачарованного леса премерзкая была – дождь моросил, мокрый снег срывался, холодные ветра дули, слякоть да мряка. И на душе тоскливо было, особливо как вспоминала я, что Любава моя тоже среди пропавших числится. Стыдно было, что я от нее отгораживалась, непонятен страх мой прежний был – казалось, войди сейчас соседка в сени, так и кинулась бы я ее обнимать да чаем с малиной отпаивать. И надеялась я, слушая свист ветра за окнами, что еще свидимся мы с нею да не раз споем в два голоса ту песню ее любимую про девушку, которая березкой стала.
Беда пришла в чародейскую школу, когда ходили под окнами теремов ряженые в зверей ученики, чьи лица были закрыты берестяными и меховыми личинами, беда пришла, когда впустила Василиса в Зачарованный лес морок стылой предзимней ночи, предупредив, что утром снова будет как прежде – вечное беспечное лето.
Каждый, кто надевал маску, играл в то, что втайне почитал в своей душе. Я знала, что наши рыжие братья, которых не так давно приласкала ледовым прикосновением Марья Моревна, превратились до рассвета в медведей, вывернув наизнанку доху, нацепив личину звериную, а царевич мой волком обернулся, закутавшись в серый мех с головы до пят…
Я не выходила из своего терема, Иван мне запретил, сказал – неважно, кто звать будет, кто заговорит под окошком, молчать я должна. Ведь и так я темным проклятием помечена: я ведь рассказала ему все же в день Макоши обо всем – о водяном царе, о батюшкином обещании, о том, как откупиться он пытался, заплатив собою, о том, как матушку утащили русалки, как меня манят-зовут.
Все рассказала.
О том, что к текучей воде мне и близко подходить нельзя без сильных оберегов, о страшных снах своих, кои мучили с юности, пока Василиса не помогла прогнать мар.
Должен знать царевич, кто я такая, – нельзя обманывать. Если чисты его помыслы, то не простит он меня, что обманом замуж пойду, скрыв, что охотится за мной водная нечисть.
Удивительно, но Иван не обвинял меня ни в чем, лишь заботливей стал, с камушком сердоликовым просил не расставаться, я его в кожаный мешочек положила, на шею повесив, и добавила сухой полыни, чтоб запах ее горький русалок прогонял, ежели вдруг рядом они окажутся.
Скрипела дверь моя в Марьину ночь, половицы в сенях стонали, но я не выходила, сидела на лавке, прижимала Ваську-кота к себе, а он мурлыкал, успокаивал. После исчезновения Любавы он все еще тосковал, жаль животину.
Под окошком шепот раздавался – хриплый, звериный…
– Скорей отвори! – слышалось в Марьиной ночи жадное, стылое…
Кто это был? Неважно.
Не открывала.
Жгла свечи, верила, что все души людские, что заблудились в потемках, что путь утратили, смогут увидеть мой огонек и прийти на трапезу праздничную.
Ночь эта – великая, границы меж мирами сметающая, души предков и души тех, кто будет жить в будущем, кружат в черных небесах, бродят туманными тропами, все умирает, и все рождается вновь.
Я должна в эту ночь победить свои страхи, очиститься от зла и тьмы, войти в рассветную стынь обновленной.
На столе – миска с угощением для душ, у окна – свеча трепещет мотыльком, яблоки истекают медовыми соками, сладко пахнут, и белеют на лавке осенние нежные цветы, ломкие, хрупкие, я их нарвала в лесу за оградой, когда было у нас занятие, посвященное защите от магических нападений. Вот утихнет вой за порогом, сплету венок.
И нет в моем сердце сожаления или боли. Нельзя ни о чем тосковать, нельзя плакать. Двери распахнуты в сенях – вот и скрипят, видать, то души ходят… Когда отец был со мной, он всегда поминал предков, рассказывал о дедах да пращурах, чуров, что в очаге жили, к столу звал. Живы ли родители? Или и их души прилетят на трапезу ко мне?..
Шепотки начали доноситься из сеней, сквозняк коснулся занавесей, огладил холодной рукой мою щеку. Дрогнул огонек свечи, но не погас.
Тень скользнула в комнату – угловатая она была, юркая, как ящерка, то на стену заберется, то по притолоке промчится.
Я, в нее вглядываясь, прошептала:
– Не проси ни о чем… Возьми что положено и уходи.
На месте костров – зола, на месте лесов – вересковые пустоши. Кто знал, когда тень жила эта? Что она оставила по себе и что с собой принести может?.. Безымянная, молчаливая, скользнула она к миске, отведала угощения, и на миг показалось мне, что вижу я женщину старую – белы у нее косы, под бабий повойник спрятанные, пусты глаза, словно бельмами затянуты, нос крючком и рубаха из небеленого полотна. А пояс дивный, узорчатый. Оглянулась на меня – и исчезла, истаяла, словно дым от свечи.
А я поклонилась ушедшей, надеясь, что и меня когда-то так же встретит кто-то да накормит, обогреет. Скрипнули половицы, и стих вой – словно дух добрый прогнал кого-то с порога. Оберегает, видать, в благодарность за уважение.
В ночь эту, что соединяет всех, кто когда-то жил, кто сейчас живет и кто лишь родиться должен, все должны отведать угощения. Никого прогонять нельзя.
И я не боюсь ничего – ни тьмы, ни морока, не ищу защиты у Мары-Марены, не иду во двор, чтобы присоединиться к ряженым, не слушаю ничьих ночных бесед. Но и не зову светлых богов – нет сегодня их силы. Не боюсь теней, ибо знаю – не обидят они… Осень уходит вместе с шелестом листьев на холодном ветру, впереди – долгие зимние вечера, когда прясть да ткать положено.
Что угодно может случиться в Марьину ночь.
И случилось.
Мара-Зима отворила ворота меж мирами, Прави не было места в этой круговерти, а Навь и Явь хороводили до рассвета.
Наступил он, принеся дурные вести.
И если раньше думала я, что наставник наш по заклинанию мертвых может быть повинен в злодеяниях, что в царстве нашем приключились, так пришлось признать – не Кащей красавиц воровал.
Его самого в Марьину ночь украли.
…Зима пролетела незаметно – откружили вьюги за стенами нашей волшебной школы, отплясали метели, навылись вдоволь северные косматые ветра над дикой непролазной чащей Зачарованного леса, и незаметно пришла весна, запев хрустальной капелью, стекая ручьями с предгорий, пенясь первоцветами на холмах и лугах.
Просыпались от зимней спячки духи лесные да озерные, прилетали из Ирия птицы, оглашая леса своими радостными трелями, уходили в Навь порождения морока и стылой Зимы: Зюзя – старик сгорбленный да злой, что по лесу всю зиму рыскал да искал, кого вусмерть заморозить, Морозко – румяный да веселый юноша, что посохом своим волшебным стучал по стволам старых елок и сосен, призывая в мир людской метели да вьюги, снегопады сильные.
Уходила власть Мары-Марены, и на глазах худела да бледнела наша наставница по черному колдовству, а однажды и вовсе нам объявили, что до наступной осени занятия у Марьи Моревны прекращаются, уходит она в подземный мир, который нуждается в силе ее чародейской. А она – в его чарах, в его стылом дыхании. Впустит в себя она колдовские метели, примет посох ледяной, наденет корону хрустальную и взойдет на свой трон серебряный.
Я особо не печалилась – не любила я наставницу, и она это понимала, я видела, как смотрит на меня Марья Моревна с недовольством да презрением колким, а однажды и вовсе пристала с упреками, что я ношу камень проклятый – это она сердолик, Иваном подаренный, увидала. Глаза ее тогда почернели, полосы на бледном лице появились – темно-синие, как река подо льдом, и вились эти знаки подземного мира, змеились по коже ее… Я едва уберегла тогда подарёнку свою, и дивно мне было, что так пристала Марья Моревна. Казалось бы, какое ей дело до моего оберега?
Василиса Премудрая, когда я ей рассказала про случай этот, хмурилась, долго в зеркало свое волшебное глядела, кончик косы теребя, а после и заявила, что идти Кащея спасать – мне да Ивану, царскому сыну. А про сердолик да притязания на него Марьины – ни словечка. Словно и не было того. Я напомнить и не решилась.
– Как только снега сойдут да деревья зазеленеют, так в путь и отправитесь, – сказала Василиса, а у меня все захолодало внутри.
– Но куда идти? И что я смогу?.. Да и Иван… неужто не видно, что пропадет он в дороге, слишком он…
И замолчала я, язык прикусив, вдруг поняв, отчего я от Ивана до сих пор бегаю – не только потому, что не пара я царевичу, но и потому, что слаб он. Духом слаб. Хотя тело у него богатырское, воля могучая, а вот сможет ли он меня из рук водяного царя вырвать, когда тот за мной придет, это еще вопрос. А явится рано или поздно нечисть, явится… Сможет ли Иван помочь мне родителей найти, если еще живы они в подводном царстве?.. Мне всегда хотелось, чтоб как за каменной стеной я была, чтобы защитить меня муж смог.
А Иван разве защитит? Его самого придется защищать – чарами он слабо владеет, даже огонь развести с помощью заклинания не может. Камень этот обережный не он ведь заговаривал, как я потом узнала, а царский колдун.
– Не печалься, – хитро улыбнулась Василиса, будто знала что-то, что мне нельзя еще рассказать. – В дороге вам куколка моя сподможет – да и без нее ты вряд ли путь в Навь найдешь.
В Навь?.. Я едва с лавки не сверзилась, изумленно на главную наставницу глядя. Зачем мне в моровое царство? Да и почему сама Василиса не пойдет?.. Коли смелая такая.
– Не могу я, – она мысли мои читала, – мое место сейчас здесь – защищать нужно юных волшебников, иначе царство наше, коль нападут на Зачарованный лес злые силы, останется без чародеев и витязей. Но кому-то нужно помочь Кащею… кому, как не той, в чьем сердце пробились ростки нежности к нему?
Глаза у Василисы – лисьи, с прищуром, будто все знает и ведает. Недаром Премудрой названа.
– Нет у меня никаких… ростков! – выпалила я, раскрасневшись.
– Смотри тогда… – и Василиса потеснилась на лавке своей, приглашая меня сесть рядом. Свет из окошка падал аккурат на зеркало – овальное, размером с две ладони, было оно вставлено в серебряную оправу, украшено жемчугами да кораллами.