Вначале я ничего не видела, лишь ловила взгляды наставницы, аромат ее – медовый, с горчинкой полынной да сладостью луговых летних цветов – кружил голову, и казалось мне, что нахожусь я на склонах холмов в разгар серпня, но вот качнулись тени в мире отражений, иллюзорном и призрачном, и увидела я терема богатые – хоромины, опоясанные галереями открытыми, высились в несколько ярусов, с крышами четырехскатными, а вокруг них сад раскинулся дивный. Росли там груши и яблони, вишни, сливы, еще какие-то невиданные прежде плоды висели на ветках деревьев – ярко-оранжевые, как будто солнышки небольшие.
Зеркало вело нас по саду тропинкой, выложенной песком и огороженной от клумб небольшими белыми камнями, и вслед за проводником невидимым взгляды наши с Василисой скользнули в одну из подклетей, а оттуда – в подпол. Ступени там были темные, временем изъеденные, паутина свисала с потолка, по стенам капельки влаги стекали, рисуя узоры по камню, из которого подземелье то сложено. Спускался наш проводник в отражении зеркальном, а Василиса шепнула:
– Запоминай, Аленушка, пригодится знание это. Терем этот в Нави моровой, как дойдете до подворья Кащеева, так и его самого отыщете.
Тут двери в подземелье распахнулись, и я с ужасом увидела висящего на толстых цепях наставника своего – истощенный, кости одни, обтянутые серой морщинистой кожей, висел он под потолком, и скалился в сумрак череп – вместо привычного мне бледного стариковского лица кости белели с провалами черными вместо глаз. Показалось на миг, что пустые глазницы на меня глядят, вернее, то, что внутри их, почувствовало, что не один он больше. Зажглись синие огоньки в этой тьме – прям в душу смотрит наставник. С мольбой. С любовью?.. Я отшатнулась.
Помочь просит. Спасти.
– Но если известно, где он, так и кто виноват, легко узнать! – крикнула я поспешно, словно пытаясь убедить Василису не отправлять меня в Навь, и в то же время понимаю – не смогу отказаться от ее просьбы.
– Легко, да нелегко… Скрывается от зеркала моего похититель. Девчата-красавицы да наставница ваша, Варвара, тоже там томятся, но в другом каком-то подземелье.
Все погасло, зеркало стало обычным – а у меня сердце в клетке ребер билось испуганной пичугой. Перед глазами стоял скелет, обтянутый тонкой пергаментной кожей, серой, как пепел. Жаль стало наставника до боли в груди – словно кто иголками сердце колет. Неужто права Василиса и есть у меня чувства какие-то к Кащею? Да нет, сама себя одернула, то лишь жалость!
– Так что, отправишься в Навь, чтобы спасти наставника? – прошелестел вкрадчиво голос Василисы, а глаза ее с прозеленью сощурены были, словно разглядела она мои боль да тоску.
– Отправлюсь, – тихо ответила я.
Глава 10
А к весне сны вернулись – те самые, жуткие, пропитанные запахом тины и болота, пропитанные грязью и илом, перегнившей палой листвой и дурманными цветами, которые росли у берега призрачной реки, окутанной туманом и прогорклым ароматом костров.
В этих снах озерницы с бледными, синюшными лицами тянули ко мне перепончатые руки с тонкими цепкими пальцами, что заканчивались острыми, как кинжалы, когтями.
В этих снах я снова тонула в проклятой реке, и боль сжигала мои легкие, вытесняя оттуда воздух и заполняя холодной весенней водой. И казалось, в ней растворена переклик-трава, огненная, злая, которая за ночь в могилу свести может, ежели ее в отвар бросить, а ежели в очаг – надышавшись дымом, человек сгорит от боли в груди.
…Но в самом начале нашего путешествия с Иваном сны едва не стали явью. Мы едва успели выйти за ворота, как я с ужасом вспомнила о том, что Зачарованный лес ограждает река и внутрь ее защитного кола я попала только благодаря обозу купеческому, и то страхов натерпелась. А как быть теперь?
Иван шел чуть впереди, неся заплечный мешок, в который нам сложили самое необходимое в дорогу, и – диво дивное! – Василиса даже выделила нам скатерть-самобранку, чтоб не пришлось тратить время на охоту али завертать на постой в села, что будут попадаться на пути.
Царевичу вся эта идея с вызволением Кащея сразу не понравилась, он злился и ерничал, ярился, кричал, что рад будет, ежели навий царь сгниет в своем плену, но Василиса смогла унять норов Ивана – чем уж она его уговорила, не знаю, разговаривали они при закрытых дверях. А в разум его смотреть я не решалась – вообще не любила я, когда открываются предо мною чужие память да мысли, ведь боль того человека тогда моею делается, тоска его меня глушит, его слезы по моим щекам текут. Можно и умереть в чужом видении… А можно заблудиться – да так, что всю жизнь будешь блукать призрачными дорогами чужих грез.
Потому я и сдерживала изо всех сил умение это проклятущее, за которое меня еще в родной деревне невзлюбили.
Пошел Иван со мной – и то ладно. Я старалась о Кащее не говорить, не хотелось споров да пререканий, и не в ревности было дело – не знал Иван, что меня повелитель Нави соблазнить пытался, – а в том, что мы, вместо того чтобы сестру его искать, идем татя освобождать.
Так он мне и сказал, едва за заборол чародейской школы ступили.
– Василиса сказывала, что коли освободим Кащея, так и девчата там же будут, – ответила я, поклонившись теремам высоким, что над верхушками елок золотились. Неизвестно, когда доведется вернуться – чуяло беду сердце, чуяло, что долго еще не увижу я своего домовика, кота черного приблудного, Василису Премудрую да других наставников. И тошно становилось от этого предчувствия.
– А вдруг не будут? – ощерился Иван.
Вообще, он изменился в последнее время – видать, за сестру больно переживал, потому я старалась раны его не бередить.
Вот и шли молча, пока к реке не добрались.
Земля оковы снежные давно скинула, зеленью уже покрылась свежей, на березе сережки висели, и резные листики солнце поймать пытались, верба покрылась желтым цветом, который кое-где сменился пушистыми почками, а елки старую хвою всю скинули, и мягко пружинила она под ногами. Пролески выпускали синие стрелы цветов, и запах весны несся просторами Зачарованного леса.
Река чернела в туманной дымке – опасная и непредсказуемая.
Я осторожно шагнула по валежнику, ища глазами мост. Но его не было. Неужто вброд переходить?
– Боишься? – спросил Иван, приостановившись, меня поджидая.
Куколка на его плече сидела, в новом платье из блескучего шелку заморского, вышитого золотом да серебром, волосы ее соломенные платок цветастый покрывал, и глазенки Гони хитро сощурились в этот миг, словно она что-то задумала.
– Аленка, да ты воды боишься? – и смеется, схватившись за Ивановы волосы.
Он поморщился – видать, больно дернула.
– Ежели и боюсь, так то мое дело, – буркнула я, словно угрюмое настроение царевича и мне передалось.
– Утопнешь, мне головой отвечать, – посерьезнела Гоня, спрыгивая на землю. – Мостов тут нет, сразу говорю, это Василиса задумала, чтоб нечисть без ее на то позволения не могла за заборол школы попасть, оно ж известно, что мертвяки да навьи, упыри да черти не могут текучую воду перейти.
И тут Гоня покосилась на меня с ухмылкой. Иван лишь фыркнул, поняв, куда она клонит. Потом достал что-то из котомки своей, траву сухую вроде, на меня бросил, и горечью полынной понесло.
– Не чертовка она, гляди, не боится! – хохочет.
А я и рада, что он развеселился. Только реку все равно перейти надобно.
– Вань, а у тебя там полыни много еще? – спросила я его, прищурившись. Русалки да озерницы травы этой пуще всего боятся.
– Несколько веточек, – он их достал и тут же начал к моей одежде привязывать, за пазуху кинул листиков колких, в пояс закрутил, в косу вплел, за ухо сунул.
Понятливый.
А сам глядит на меня потемневшими глазами, и сердце слышно как колотится.
– Ну, айда? – Гоня, как по стволу, по ноге Ивана забралась, повисла на его руке, как на качелях, этим все и испортила.
Царевич недовольно на нее посмотрел, отпуская мою руку.
– Айда… – тихо ответила я. Ох, весело мне с ними будет, дала Василиса попутчиков!
А куколка Ивану строго кулачком погрозила – не балуй, мол!
С Иваном в пути тяжело мне было – что и говорить, царский сын, к походам не приучен, баловали его няньки да мамки. Ни костра разжечь толкового, ни похлебку приготовить, хорошо, у нас скатерть-самобранка была. Он же словно назло все делал – то поганок в лесу набрал, едва не отравились, когда грибочков лесных захотелось. Хорошо, что спутница наша, куколка Василисина, заметила, что именно царевич в котелок кидает. То давеча тень свою кормить пытался, чтоб отстала – мол, не нравится ему, что приклеилась, якобы морок через нее следом идет, то реку солил – зачем, так и не добились.
Но все его глупости в прошлом службу служили ему хорошую – это мне еще наставница Василиса сказывала, когда навязывала Ивана в спутники. Недаром говорят – дуракам счастье. И Сивку-Бурку он когда-то получил, и меч-кладенец для отца-царя нашел, и дудочку волшебную… А все потому, что не жадный был да не злой, а мастер песни петь да загадки загадывать. Все у него легко да ладно – как такому Жар-птицу не поймать? Поймает. Он давно о ней грезит – говорит, красива она, будто солнышко ясное.
И птицу отыщет, и царевну свою найдет.
От этой мысли – про царевну – отчего-то тоскливо становилось. Я девка простая, деревенская, и ростом не вышла, и телом тщедушная, да еще бледная, что мара полуночная. Поначалу выть хотелось от заносчивости царевича, а теперь, когда он меня очаровать пытался, и того хуже стало – и ведь не скроешься от него в своей горнице, все время на виду.
Путь нам неблизкий выдался – в самую Моровую топь, к границе загробного мира. Там речка Смородина текла, там ворота в иной мир – и там, как Василиса Премудрая сказала, сестрица ее старшая живет. Приграничьем места те зовутся.
Если бы не Гоня – кукла наставницы, – так уже заплутали бы, клубок волшебный Иван на третий день ухитрился где-то потерять, а тропинки стоголовым змием разрастались – поди пойми, какая верная, а по какой кружить на одном месте. Зачарованный лес, одним словом.