Встал старичок, отряхнулся, поклонился нам до земли. Мы в ответ тоже ладонями траву мазнули.
– Гой еси, молодец! Куда с чародейкой своею путь держишь?
Мне немного обидно сделалось, что меня дух лесной будто не замечает, но промолчала – нельзя сейчас норов показывать, еще заведет в топь моровую, вовек не выберемся.
– Ищу я путь к избушке на курьих ножках, вкруг коей черепа скалятся да кости белеют… Подскажешь, мил-человек? – елейно спросил Иван, пытаясь клыки свои не показывать да когти в кулачищах пряча. Рога вот только никуда не денешь – торчат из кудрей золотых, и поглядывает на них дух лесной, да только с улыбкой и без страха. Не боится, что ль, нелюдей проклятых?..
– А чаво это вы к бабке-то идете? – прищурился луговичок. – По своей воле к ней редко кто захаживает…
– Нам бы надобно…
И тут я поняла, что Иван, как на духу, все расскажет!.. Но разве ж можно говорить лесным духам, что в Яви живут, что мы Кащея освобождать идем?
– Нам передать весточку ей надобно, – влезла в разговор я, перебивая Ивана, – от сестры ее молодшей, Василисы Премудрой!
Дух недовольно на меня зыркнул – мол, чего это девка рот открыла, а я потупилась, пытаясь с Иваном взглядами не встречаться. Ему, видать, тоже не понравилось, что я встряла, этим вроде как его принижаю. Ну и пусть! Зато живы останемся, не заведут нас лесные духи ни в трясину, ни в овраг бездонный.
– Путь к ней – мимо болота лежит, – луговичок все ж указал дорогу, – да только не каждый пройдет мимо чаровницы нашей, песни ее любого с ума сведут, ясности ума лишат. Не один путник остался в этой топи… сами кости увидите. Коль не боитесь – идите!
И откатился клубочком в кусты куманики, будто и не было его.
– Айда к болоту, – Иван меня за руку взял, – не бойся, я зову чародейскому не поддамся.
– Не боюсь, только вот… – Я от нижней рубахи с резким треском оторвала кусок да и уши царевичу заткнула. – Для спокойствия.
– И за что ты этого дурака любишь, – пока Иван не слышал, сказала Гоня, которая до этого тихонечко сидела у него на плече да бездушною притворялась. – Какого жениха упустить можешь! Царицей Навьего царства была бы! В алмазном звездном венце восседала бы на троне подземья, все нелюди да нави, все колдуны да ведьмы темные под твоей рукой были бы. Богатства у Кащея несметные – столько злата и каменьев ни у одного царя нет. А сады его дивные?.. Деревья да цветы из камней выточены – малахиту да рубинов, искряных топазов, сердолику огненного, кварца розового, словно небо рассветное…
– Хватит! – перебила я куколку, резко перебросила косу за спину, рванулась вперед, палкой своей, кою еще заранее нашла, прощупывая траву, чтобы не провалиться в трясину.
– Пожалеешь еще, – донесся голос Гони мне вслед. – Коронами разбрасываться коли, так и кокошника не надеть!
Не пожалею. Пусть и вовек в девках останусь, косы не расплетя.
Я свой выбор сделала. Мне с ним и жить.
А почитай через сотню шагов открылась нашему взору дивная поляна с небольшим водоемом – ветви деревьев, что спускались к озерцу, перевиты были крупными белыми цветами, похожими на водяные лилии, и лентами шелковыми. А одна ветка – толстая, мощная – нависала над хрустальной водной гладью, и с нее спускались качели, сплетенные из ивовых прутьев. По ним вились лютики, плющ звездчатый, а на огромной кувшинке – с котел величиной – сидела та самая болотница, о которой нас луговичок упреждал.
Иван тут же к ней пошел, а едва я его успела за руку схватить, обернулся, глазами стеклянными посмотрел, как на чужую. Видать, не только пением чародейским болотница приманить может.
И тут она запела – словно сотни колокольчиков зазвенели в тишине, встала в полный рост на цветке, прикрытая только волосами зелеными, закружилась, вскинув руки вверх, бедрами закрутила, а сквозь пряди шелковые тело светится, словно из снега вылеплено, белое-белое…
– Виренея… – прошептала она, умолкнув. Видать, имя это ее. В зеленом плаще волос приблизилась к нам, на царевича смотрит с хитринкой в бесовских глазах, а пальцы ее сморщенные, перепончатые. И по плечам ползет узор рыбьей чешуи, серебрится дивной сетью, спускается к груди, игриво обвивая ее, волосы то и дело ветерок колышет, они полощут, словно завеса из шелковых нитей, и видны тогда все ее прелести.
Хороша, чертовка! Я на месте Ивана тоже бы не сдержалась, а услышав голос чудесный, так и вовсе сиганула бы вслед за чаровницей в омут ее. Чтобы никогда не расставаться. Чтобы она моей только была.
Я нервно плечами передернула, тряхнув головой, – змея эта, видать, без разбору чарует, не важно ей, кто явился, хлопец, девка али вовсе дитя… Увидев острые зубки, подумала – без разницы нежити, чью плоть потом рвать, чем насыщаться.
Как миновать это проклятое место? Царевич мой вовсе обезумел, шепчет что-то едва слышно, рвется шагнуть вперед…
– Пропусти нас к Приграничному лесу… – Я царевича от болотницы оттолкнула, заступила путь. – На меня твое колдовство не подействует, потому как проклята я, а Ваню так просто не отдам… Не слышала про школу Василисину? Моими наставниками сам Кащей Бессмертный был да Марья Моревна!
И тут же я зашептала заговор – проклятие смертное, которое и на людей, и на духов, и на навий могло влиять. После него статуей соляной три года и три дня стоять проклятому…
– Тиш-ш-ш-ше… – Холодный палец болотницы коснулся моих губ, и я невольно сбилась.
А лесная красавица запрыгнула на качели и принялась раскачиваться – волосы ее змеями зелеными назад, на спину, скользнули, и в бесстыдной наготе своей болотница над поляной летала, с хитрецой на меня с царевичем глядя.
– Стой! – Я Ивана дернула, когда он к озеру шагнул. И крикнула нежити: – Оставь его в покое, пропусти нас к Приграничью!
– А что взамен? – сладко пропела болотница, склоняясь ко мне – и как в полете ухитрилась так выгнуться, будто костей в ее теле и не было? Жуть какая…
– А взамен я тебя не трону, – буркнула я, лихорадочно пытаясь сообразить, что бы отдать.
– Ленту! – подала голос Гоня. – Смотри, сколько их…
И правда, все ж вокруг перевито ими – алыми, синими, зелеными, белоснежными, а вот вишневого колеру, как моя, таких не было. Я тут же косу расплела, протянув подарёнку болотнице.
– Бери мою ленту, украсишь свои деревья…
– Хорош-ш-шо… – змеей прошипела она, ухватив ленту. Забралась на качели, тихо напевая мелодичным голосом чародейским. На нас больше не смотрела.
– А куда идти-то? – Я решилась напомнить о себе.
Не прекращая петь, болотница указала рукой на старую иву, вкруг которой росли кислица да брусника, – там тропа появилась, которой прежде не было.
Я Ивана за руку схватила и, пока девка болотная не передумала, потянула царевича в глубь леса…
Вот только после весь наш путь как в тумане был – как по ельнику блуждали, да как нашли кости среди мха и сухой травы, как избушку увидели… Странный путь, темный путь.
Приграничный лес не любил незваных гостей. И вытягивал он из меня силы, морочил туманом зеленым, звоном колокольчиков черных, криками невидимых взгляду птиц.
А царевич молчалив сделался, задумчив – и надеялась я, что не из-за нежити лесной, которую я еле отвадила от него.
Избушка на огромных куриных лапах протяжно скрипела, раскачиваясь из стороны в сторону, окнами узкими на нас пристально глядя, – вот что я помнила.
А еще… еще вспоминалось, как закат кровавый с небес лился, как скалились белые черепа на оградке, как кричали ночные птицы – пронзительно и громко. Спутники мои рядом стояли – куколка Гоня, проводница к загробному миру, да Ванечка, царский сын, которого хозяйка куколки, Василиса Премудрая, решила со мной в путь отправить…
Стояли и молча на избушку эту смотрели, словно не решаясь заветные слова сказать – про то, что, мол, повернись ты к нам передом, к лесу задом. Кричать заговор этот мне пришлось – и голос я свой не узнала. Охрипший, ломкий, словно я холодной колодезной воды в жару напилась или будто песка в глотку набилось.
Избушка покрутилась, покряхтела – и повернулась, угрожающе хлопая ставнями. И каждый звук этот отдавался громом на алеющих небесах. Засверкали молнии – словно бы деревья вдруг корнями в небо проросли, и в синих этих бликах казалось, что лес вокруг стал призрачным, сотканным из дымки туманной.
Воспоминания о том обрывистые какие-то были, словно бы туманом их закружило, будто завьюжило в летний ясный день, и не понимаешь ты уже – где находишься, в каком мире? Потому что как только Баба Яга – старуха в рваном платке и черном рубище – в дверях показалась, все вокруг переменилось. Я вперед шагнула – а лес посветлел, ягодами запахло, медоцветами… Яга тоже изменилась – вместо истощенной старухи, бледной, с черными провалами глаз, появилась молодица в алом платке и льняной рубахе, румяная, дородная, с кожей белой, но не мертвенной.
Я и пошла к ней. Спутники мои следом. Отчего не испугалась – сама не знаю… Видать, слишком устала уже я бояться.
И вот теперь сижу в просторной светлой избе у печи, а на столе – холодная похлебка из дичи и грибов, на кваску сделана. Давно я такую не ела – белый квас из солода и ржаной муки готовили, больше всего я его любила. С наслаждением попробовала похлебку, ощущая, как язык щекочет кислинка, видать, какие-то травы хозяйка добавила, чуть горчат они, но приятно на вкус. Ем, и даже про то, что напротив ведьма сидит, как-то позабылось – думала я поначалу, и кусок в горло не полезет, ан нет, уютно в избушке оказалось, светло. Тканые половички на полу, натертом до блеска, ставенки расписные, травы сухие под притолокой, на лавках – шкуры серые, на волчьи похожие. Я думала, тут кружева паутины висеть будут да в золе и саже все окажется – говорили же, Баба Яга детей в печи запекает и ест, что она злая и мерзкая.
Но вот как-то не верилось, что эта женщина – людоедка.
В чистом, опрятном переднике и платке, завязанном под косу, на южный манер – так, чтобы концы его, украшенные бахромой и бисером, по спине спускались, в рубахе льняной, с коловратами, – казалась она обычной деревенской бабой. Лишь в глазах, чуть раскосых, с прозеленью бедовой, искорки какие-то сверкали, да с хитрецой она улыбалась, голову набок склонив.