Вот и проводила старуха почитай все время в избе, а внучки младшенькие – Гордяна да Смеяна – все рядышком крутились, побасёнок просили. Больно уж любили девчоночки слушать сказки старые – верили они во все, что бабушка им сказывала, бывало, и тряслись от страха потом на печи, а все одно слушали, рты открыв.
Была у Добряны еще старшая внучка, Заряной звали ее, уже заневестилась девка, скоро женихи пойдут во двор с дарами свадебными – последний год оставался ей погулять на воле.
Но чем ближе сватовство, тем все печальнее становилась Заряна, внимательно сказки старухины слушала, и особенно нравилась ей одна – про медведя из рода волшебников берендеев, который в чаще дикой живет да девиц-красавиц ворует.
Говорили в селении, что в прежние годы, которые даже старая Добряна не помнит, выходил из леса дикий зверь и девок с собой уводил. Кто возвращался домой, кто нет – по-разному бывало. А кто и перевертыша с собой приводил – дети те почитались за благо в селении, любили их и баловали, потому что знали люди, что это медведя робятёнок, что ежели обижать такого – придет отец и всем несдобровать будет. Разорвет на части, косточки обгложет да под осиной выбросит.
Мало кто из таких детей лесных вырастал среди людей – на седьмое лето медведь из чащи выходил и забирал своего ребенка. Девки – те, что у него в берлоге женами побывали, – горевали сильно, долго не жили, и даже если замуж выходили потом, то других деток своих особо не привечали, по первенцам тосковали.
Вот такую сказку бабушка Добряна внучкам часто сказывала, и кто бы мог подумать, что при ее жизни медведь-то вернется.
Но видать, на роду Заряне было написано от людей уйти – давно уж родня ее боялась, что жребий она вытянет да по зиме в жены Морозко достанется, ведь отчего-то самые красивые девки камушек тот проклятый доставали… Видать, чего боишься, то и случится. Не жребий выпал, так берендей из лесу вышел.
В тот день Заряна с младшими сестрами за ягодами пошла, но чуть с тропы свернула, как видит – иная какая-то чаща стала, и деревья мхом покрыты, и сумрачно, и паутина везде, да тиной, болотом несет, а ведь только что светлая дубрава вокруг была. Не успела девка испугаться – а из кустов высоких огромный зверь вышел. Заряна и не поняла сначала, что человек то в звериной шкуре – рычал он громко, да треск такой шел по лесу, будто и правда ломится медведь сквозь ветки. Он девку на плечо забросил, да и потащил в свою берлогу. Кричала Заряна, билась в его сильных лапах-руках, а что сделает она супротив такой силищи?
По лесу долго ее медведь нес – травы высокие росли, по грудь бы ей были, коли своим ходом она б шла. Заряна пыталась дорогу запоминать, да разве ж поймешь в чащобе дикой, куда тебя тащат? Все деревья друг на друга похожи, тропы нет. Вскоре болото вроде как закончилось, потому как ягодами запахло – как раз земляника отходила, черника начиналась. К вечеру принес медведь свою добычу к ветхой, покосившейся избушке, что в землю наполовину вросла – окошечки махонькие, над землей прямо, а трава высокая, сочная, а вокруг сумрачный лес, почти не попадает сквозь кроны сосен-великанов солнышко. Сруб темный, без крылечка, без ставенок расписных – и как жить в такой землянке-то?
Медведь Заряну опустил на траву и говорит:
– Будешь теперь со мной жить, женой моей станешь, девица. Кашу мне будешь варить, а я на охоту ходить. Коли сбежать надумаешь, помни, что все одно нагоню и назад верну, не серди меня, больно лют я становлюсь, коли что не по мне выходит. Будешь слушаться меня во всем – будем жить ладно, хорошо с тобой.
Заряна поплакала-погоревала, а делать нечего – селение ее непонятно где, идти целый день, да и знать бы хоть куда… Да и медведь оказался не зверем, а человеком, что шкуру с пастью клыкастой на себя набросил. Стала девка жить в избушке его, кашу варить да с охоты мужа своего дикого встречать.
Прошло две луны с тех пор, как жить стала Заряна в лесу, – пообвыкла она, приноровилась. Поначалу очаг, что по-черному коптил, сложно было ей разжигать – дома-то печка была, но вскорости управлялась в землянке она, как будто всю жизнь тут провела. И есть приготовит, и уберет, и паутину всю сняла, землю с иголками сосновыми повымела – в избушке было грязно, неуютно. Но с легкой девичьей руки стало хорошо да чисто. Муж ее доволен был, любил он ее, да все повторял-наказывал – не уходи никуда, чтоб не озлить, мол, меня.
Заряна и пообвыклась в лесу-то. Но по родне скучала она, и вот стала просить мужа своего – своди меня к селению, хоть одним глазком на сестренок погляжу, с батюшкой и матушкой обнимусь, бабушку хоть в последний раз поцелую – стара она, доживет ли нет до следующего лета, никто того не знает.
Хмурился муж ее, недоволен был, а не смог воспротивиться ласковым уговорам. Забралась к нему на плечи Заряна, да и отправился он к ее родному селению. Шли почти целый день они – и разрешил муж ей переночевать в родительском доме. Мол, все одно ночь вот-вот опустится, по лесу в темное время бродить себе дороже, нечисть может из оврагов вылезти, опасно время после заката.
Договорились, что утром встретятся на той самой полянке, откуда медведь Заряну утащил. Обнялись и разошлись – каждый в свою сторону.
Как пришла Заряна домой – радости материнской предела не было, а сестренки плакали оттого, что старшенькую свою увидали – не чаяли ужо. Отец вот хмурый ходил, смурной, как стемнело, он и ушел куда-то.
А на сердце у Заряны тревога поселилась – все глядела она в окошко, все маялась. Бабушка Добряна вмиг поняла все – да и печально головой качала, мол, зря ты, дитятко, к нам пришла, не любят люди берендеев род, а медведь твой, видать, из них будет – перевертышами их еще кличут.
Заряна бы уже и ушла – да куда в ночи она пойдет? Разве ж найдет по темноте ту поляну, на которой сговорились с мужем встретиться?
Всю ночь она не спала, крутилась, плакала, беду ее сердце любящее чуяло.
А наутро отец да дядьки ее воротились – на рогатины медведя огромного подняли, несли они мясо его да шкуру, уже и освежевали. Как увидела Заряна, что родичи ее натворили, будто обезумела – кричала дико, волосы на себе рвала, ни дать ни взять вдовица по покойнику своему убивается.
Ведь была то шкура ее мужа лесного.
И к вечеру того же дня убежала девка в лес, говорили, в тягости она была ужо. Как жила в чаще лесной – никто о том не знает, да только новые сказки в селении стали сказывать: про медведицу да медвежонка, рода берендеев волшебных, да про то, что людей они больно не любят, словно обидел их когда-то род людской.
…Я медленно открыла глаза, душою все еще находясь в истории, рассказанной Баюном. От нее осталось горькое послевкусие, кислинка клюквы ощущалась на губах – обветренных и потрескавшихся от дыма костров.
Я видела злых и яростных людей, с факелами и копьями устроивших гон на медведей, посмевших покуситься на человеческих женщин.
Я видела перекошенные от бешенства лица бородатых мужчин, слышала их крики, я вдыхала запах паленого меха и болот. Болот гиблых, моровых, проклятых, болот, за которыми скрылись берендеи со своими детьми-полукровками, рожденными от смертных жен.
Я видела все это как наяву, и слезы обжигали мои веки, от такой несправедливости и зла перехватывало дыхание, будто камень лег на душу.
А кот, огромный и пушистый, с глазами, в которых дрожали тени всех его волшебных сказаний, уже был рядом, и цепи его хватало, чтобы он мог отойти на значительное расстояние от столба. Она серой змеей ползла по траве, раскручиваясь, звенела негромко.
– Бежим! – схватил меня проснувшийся в этот миг Иван.
Я подхватилась на ноги, Гоню царевич посадил на плечо, и она вцепилась в его волосы мертвой хваткой.
Мы бросились прочь, а зловонное дыхание Баюна неслось за нами и вышибало дух, его дикое мяуканье, прерываемое громом, казалось, слышится совсем рядом, и земля тряслась от топота его огромных тяжелых лап, разлетались по сторонам вывороченные с корнями деревья, лавиной с гор сходил оползень из влажной земли, травы и камней.
Все гремело, сверкало, тряслось, и я вытащила из-за пояса подарёнку Яги – простой деревянный гребень, прошептала заговор, которому научила меня стражница Нави, бросила гребень за спину и услышала противный вопль Баюна, остановленного великанскими елями, ставшими на его пути.
Синие молнии озаряли осинник и окрестные холмы, а мы с Иваном летели, будто птицы, по черной от гари и копоти земле – словно лес вырос на лесном пожарище. Замерли, когда путь перегородил мшистый валун, я всполошенно обернулась – за стеной елей не было видно даже столба, к которому прикован был Баюн, эти ели касались небес своими острыми верхушками, став непреодолимой преградой на пути страшного зверя, охраняющего Навь от людей, пытающихся в нее проникнуть.
Баюн-сказочник остался позади – и страшные его истории тоже.
А впереди расстилался волшебный лес берендеев, и дальнее эхо доносило тоскливые вопли чудовища, сгубившего своими чарующими песнями не одного путника.
– Спаслись… – выдохнула я и устало опустилась на землю.
Иван молча сел рядом и положил свою косматую рогатую голову на мои колени. Казалось, сейчас он начнет мурлыкать – совсем как Баюн.
Глава 13
– Смотрите, избушка! И свет горит! – Иван когтистым пальцем показал на домик, вросший в землю, по дерновой крыше которого росли трава и карликовые березки. Разросшаяся сеть грибниц явно указывала на присутствие возле сруба нечистой силы, впрочем, на подходе к Навьему царству удивительно было бы ждать чистых от тьмы лесов. Подслеповатые окошки, находящиеся вровень с землей, смотрели на гостей весьма озлобленно, словно изба не была им рада. Света в домике не было – это лишь заходящие лучи солнца горели на цветных стеклышках.
Мне показалось странным, что у такой бедной и скромной избы такие окошки дивные, крестьяне да лесничие бычьими пузырями пользовались, на крайний случай – слюдой.
Не понравился мне этот лесной домик, жуть как не понравился. Но мы устали, приближалась ночь, и идти дальше по Приграничному лесу к миру мертвых было опасно. В избушке этой хоть от ветра с дождем защититься можно – а судя по тучам, что кружили в поднебесье, громовицы снова собрались на охоту. А мы еще когда от Баюна убегали, промокли да озябли, я все отогреться не могла.