– Может, под елками переночуем? – робко и тоскливо спросила Гоня, выглядывая из заплечной Ивановой сумки. – Не могут люди жить в таком гиблом месте, ну никак не могут!
– А вот поди-ка, живут! – вырвалось у царевича, когда с угрожающим скрипом двери отворились и из землянки выбралась, подслеповато щурясь, древняя старуха с седой распатланной косой и бородавкой на крючковатом носу. Она втянула воздух этим самым длиннющим носом, будто пыталась унюхать что-то.
– Человеком пахнет! – изрекла она, и из-за ее спины показалась востроглазая девчушка в простом льняном платье. Ткань была без вышивки, никаких амулетов, никаких украшений – впрочем, что им, в лесу-то, надо?
Только все одно странно – чего они живут в таком месте страшном? И как выжили, коль по ночам тут чудища бродят да мары сны жуткие насылают?
Но глаза вроде спокойные что у старухи, что у девицы, клыков тоже не наблюдается. Люди как люди, на первый-то взгляд. И глядя на них не чувствую я страха или ужаса. А вокруг шумит листьями Приграничье, кричит птичьими голосами, дальним волчьим воем захлебывается.
– Пустите переночевать, хозяйка! – Иван попытался улыбнуться, чтоб не слишком своей пастью звериной светить, но, видать, сложно это, ибо старуха отпрянула, девку едва ль не насильно затолкав в дом, да дверью громыхнула, так что и мох с нее осыпался.
– Молчал бы ты, Ваня, – пробормотала куколка, – с такой рожей нас отовсюду погонют.
– Я, что ль, виноват… – начал было царевич, как двери снова распахнулись, и девка бросила на траву подкову железную.
– Коли не чудище – коснись-ка! – голос у нее звонкий оказался, сама ладная, статная. Коса толстая, губы красные, словно спелая земляника. Только вот странность – не слышу никакого запаха от нее. И лицо слишком бледное, словно у мертвяка.
– Тоже мне задачка! – Иван быстро поднял подковку, мне протянул, чтобы и я подтвердила, что не задымлюсь, прикоснувшись к железу, хотя все едино – странные хозяева у хаты лесной. Не вся ж нечисть боится железа, есть такие, кому осина да соль с чесноком беда-бедой, а кто-то от полыни верещит да плюется, как вот русалки аль омутницы с озерницами. Но коль только выходцев из Нави боятся в этой хате – то их дело.
Главное, чтоб сами чисты были – так не заставишь же соль есть али полынью хлестать не будешь? Но решила я быть повнимательнее, и пока в хату заходили, незаметно ото всех, кроме куколки, съела несколько семян травы одной чародейской, которая сон гонит.
Гоня озабоченно нахмурилась, мол, отдыхать всем надобно. Я и знала, что она посторожить может, но все ж не внушали мне доверия бабка с девкой эти, словно чуяло сердце беду да зло, что в землянке притаились. Казалось, в углах сруба, в землю вросшего, тени прячутся опасные – зазеваешься, схватят, уволокут в подпол, а оттуда прямиком в пекло, в огонь проклятый.
Огонь трещал в очаге посредине избы, была она черной, древняя постройка, когда дым выходил через дверь, и сейчас девка оставила ее приоткрытой, чтобы меньше чада было. Две лежанки с медвежьими шкурами, лавка и стол в дальнем углу, травы сушеные, пучками по-над головой развешанные, на окошках – яблоки, хотя дивно то, откуда в лесу взялись, сколь шли, плодовых деревьев не видали.
Нахмурилась и я вслед за Гоней, глядя, как Иван беззаботно располагается на лавке – от выхода далековато.
– Вы как в лесу нашем нонче оказались? – спросила старуха.
А мне захотелось ответить едко – так же, мол, как и вы. Но промолчала. Негоже гостю на хозяев голос повышать, какие б те хозяева ни были. Надеялась я, что закон гостеприимства удержит всю тьму, что ощущалась в доме этих лесунок. Не были они людьми, чуяла я то нутром, хоть и доказать не могла – выглядели совершенно они по-человечески. Тут скорее к нашему Ивану можно претензии выставлять – рога торчат, шерсть на руках густая, глаза дикие, едко-зеленые, а клыки и когти и вовсе что у волка.
И лишь оказавшись внутри избы, я поняла, что свет и правда не от бликов заката был. За цветастой занавеской еще лежанка угадывалась, старуха туда сразу и отправилась, бормоча что-то про человечий дух.
– Не обращайте на нее внимания, бабушка у меня после стольких лет в этом лесу боится пускать гостей в избу, – тихо сказала девка, перекидывая косу за плечо, чтобы та в котелок не нырнула. – Меня Яськой зовут, я всю жизнь тут прожила, в Приграничье, научилась видеть, кто злой, кто нет, а кто и вовсе неживой. У тебя хоть рога и клыки растут, а все ж человек ты. Почти человек. И добрый. Впрочем, некоторые люди будут похуже дикого зверья…
Это она уже Ивану говорила. А глазки так потупила, покраснела как маков цвет, насыпая в плошку варева своего.
Есть мне перехотелось тут же, как поняла я, что царевича моего соблазнять пытаются. Вот же кикимора! Лесунка проклятая… Во мне злость закипела, как я увидела, что Иван на девку эту смотрит ласково, как… как на меня всегда смотрел.
Что за мара?
– Меня Иваном звать, я царский сын, ты не гляди на уродство мое – чары то злые. – Иван поближе к хозяйке придвинулся.
Я резко встала и за дверь выскользнула, но моего исчезновения, кажется, никто не заметил. Если она, девка эта, такая мудрая, что ж осиной и чесноком, полынью не проверила? Может, сама того боится? И молнией мысль мелькнула – как бы не попали мы в гнездо нечистиков каких, больно резво под чары Иван попал, да и не выживут люди в лесу этом диком, проклятом. Тут же пара верст – и Калинов мост да река Смородина, за которой расстилаются моровые болота. Жаль, засветло не добрались.
В лесу стремительно темнело, ухали совы, и мрак казался густым, как кисель. Жутко. Из такой тьмы кто угодно вылезет, и не почуешь – ни листочек не шелохнется, ни веточка не хрустнет.
– Не сиди здесь, – из полумрака дома вынырнула Яська, и глаза ее будто алым отсвечивали – небось закат виноват, еще горит пожарище над елями.
– Нечистики бродят? – усмехнулась я. Вовнутрь идти не хотелось, понимала, что сейчас или Ивана поленом огрею, или девку эту, больно ушлую.
– Не нужен мне твой дружок, – вдруг сказала хозяйка, взяв меня за руку – кожу холодом обожгло, словно я в морозный день до железа дотронулась.
– А что тебе нужно? – Я руку отдернула, лицом к Яське повернувшись.
– Защита. – Она взгляд отвела. – Айда в избу, расскажу…
Я поплелась следом, понимая, что все едино на пороге всю ночь не усижу, никто не знает, что за мары бродят окрест. Зашла, села на лавку рядом с Иваном, решив ни за что не оставлять его наедине с хозяйкой лесной, пожалев уже, что только что выходила – кто знает, что за морок на него наслать успели? Вон какой сидит осоловевший…
– Погодь-ко, возьми поешь. – Мне в руки сунули миску деревянную, и я сделала вид, что хлебаю, а сама исподлобья на Яську уставилась. Не нравились мне ее глаза – как спелые вишни они стали. А ведь поначалу другого колеру были…
– Так что у вас сталось? Чего боитесь? – Я незаметно немного варева отлила под лавку, когда хозяйка отвернулась, чтоб в огонь подбросить веточек можжевеловых. Сразу запах горький понесся по избе, и словно бы уютнее стало.
– Сестренка моя, – Яська посмурнела, глаза еще темнее стали, – ее в прошлую луну утащил упырь, теперь и она… кровопивец. А бабка совсем обезумела, все рвется искать Милу, не слышит моих доводов. Вот боюсь, что явится упырица под видом сестренки и бабуля ее на порог-то и пустит… Вот тогда никому не уйти.
– А что ж вы не уходите к людям? – Я прищурилась с недоверием. – Зачем живете в Приграничном к Нави лесу?
– Некуда нам идти… – тихо ответила Яська, и рука ее дрогнула, словно бы она обо что-то ударилась. – Отец пока жив был, мы с ним на краю деревеньки жили, а как ушел и сгинул… прогнали нас. Думают, бабуля моя ведьма. А она так, травы собирает, лечить спроможна. Ну разве ж людям то докажешь?
И столько горечи в голосе Яськином было, что я устыдилась своего недоверия – к тому ж кому, как не мне, знать, к чему приводит дурная слава? Ежели бы не добралась я в Василисину школу да не приняла бы она меня… что было бы тогда? Долго ли довелось бы мне среди людей жить? Или, как бабку Яськину, прогнали бы в Приграничные леса?
– Скажи, а сестренка твоя вид прежний принимает без клыков да жала змеиного? – вдруг спросил Иван, про которого я уже и забыла, думая, что он зачарованный сидит и толку с него не будет. – Если нечистики могут вид менять да колдовать, то почему только бабку погань эта чарует? К тому же… сама говоришь, бабка твоя силой ведает, казалось бы, травнице да знахарке несложно было б распознать во внучке упыря?
А Яська и дернулась, да как метнется в сторону, а изо рта ее жало змеиное, а губищи налились, покраснели, гляжу – зубы в два ряда, да острые, что ножи! Кожа посерела, тени вкруг глаз пролегли… вот погань!
Я опрометью к ней бросилась, загодя приготовленные травы в пасть ее швырнув. Зашипела, завыла упырица, а из-за занавески бабка выскочила – и такая же бледная да красноглазая, с жалом заместо языка да клыками вострючими.
– Аленка! – Иван меня отбросил, меч свой из ножен вынимая. Сталь у него на клинке заговоренная была, с примесью серебра – а этого любая нечисть боится, ковал оружие царскому сыну сам великий кузнец Сварожич, и пламя, из которого меч сей вышел, – священное, погибельное для всех тварей, что родом из Нави, для всех, кто на границе меж мирами застрял. Не устояли упыри против заговоренного клинка, дымясь и шипя, рассыпались прахом, оставив после себя запах гниющей плоти и погоста, вонь болот да свежей крови.
– Вот и все… – тихо сказала я, на лавку почти упав – ноги едва держали.
– Не все… В окно поглядите… – Куколка Василисина на столе стояла, глядя в стылую приграничную ночь.
А там… там полчище целое мертвяков из-за елок показалось.
– Черти круг! – Гоня Ивану в рукав вцепилась. – Соль сыпь везде!
Он заготовленную заранее соль достал да дрожащей рукой сыпанул – под порог, окно, по-над стенами, чтобы в дом нечистики не прорвались.
А они хрипели, стонали, щелкали зубами да выли на разные голоса, окружая лесную избушку.