Глава 19
Я проснулась от яркого света, хлынувшего в растворившиеся створки ракушки, пленившей меня. Я уснула?..
– Оклемалась? – послышался ворчливый голос, и в свете волшебного подводного фонарика я увидела жуткое зеленокожее чудище с перепончатыми лапами да водорослями вместо волос – видать, сам водяной пожаловал.
Вспомнился сон, смутным и далеким казалось то время. Все казалось далеким. Будто не было в жизни моей ничего, кроме этой ракушки и холодной жемчужины. Чары подводного царя убаюкивали, навевали мысли о тщетности прошлой жизни, о бессмысленности любого сопротивления миру подводному. Я с трудом стряхнула мерзостное очарование, которое казалось склизкой тиной, холодными волнами, илом и озерной грязью, которая чернеет в осоке.
Водяной же уселся на песок, скрестив ноги, и полы его малахитового камзола раскрылись лепестками лилии. Пристальный взгляд водянистых глаз на толстом лице, лишенном бровей и ресниц, был мерзок и неприятен – будто по коже улитки ползли.
– Оклемалась… – осторожно ответила я, поджав к груди колени и обняв себя за плечи – так было чуть теплее.
– Долго я за тобой гонялся, а как получил – скука вновь смертная… – пожаловался водяной, зевнув. – Пришла бы сразу, я бы родителей отпустил. А теперь поиграть хочу.
– Во что поиграть? – Я растерянно усмехнулась, представив салочки или городки под водой.
– А ты не смейся, не смейся, как бы плакать не пришлось! Загадки я люблю. Вот и придется тебе тепереча из семи дев, лицом и платьем одинаковых, матушку свою выбирать! Коль узнаешь, где она, то получит свободу Милославушка… А нет – навеки моей останется! Хорошую я игру придумал?
И захихикал подленько, в ладоши захлопав.
А меня имя материнское как острым ножом по сердцу резануло, выпуская воспоминания. Вот она идет – статная, стройная, как тополя молодая, – к колодцу, и ведерки на коромысле покачиваются, а само коромысло алыми маками расписано-размалевано. Вот склонилась Милослава, коса по плечу скользнула шелковой лентой, звенит цепь, гремит ведро, из колодца поднимаемое. Хороша Милослава, с глазами зелеными, словно смарагды, с лицом смуглым, на котором алеют лепестки ягодных губ. Когда мама улыбается, на щеках ее начинают играть ямочки.
Селяне все поражались, как такая краля да за бедного мельника замуж пошла, ведь пока в девках ходила, к ней даже сын старосты сватов засылал. Но лишь смеялась над женихами Милослава, а сама с мельника диковатого глаз зачарованных не сводила.
Говорили, нелюдим он оттого, что с нечистью договор заключил, и сами анчутки да водяные черти ему помогают мешки с мукой таскать да зерно молоть.
Не верила в то Милослава и не боялась слухов да кривотолков. Вопреки всему, убёгом пошла замуж за лю́бого, родители ее вскорости померли, а брат от родства отказался.
Я не раз проходила мимо избы светлой, с высоким крылечком, что окружена была палисадником с малиною, балясины резные лютиком перевиты, ставенки раскрашены синими птицами, яркий конек на крыше. Ни единого разу не глянули на меня даже – ни дядька, ни сыновья его, ни женка. Та и вовсе змеею шипела, мол, Аленка Бесталанная – отродье чертово, и надобно ее утопить, чтоб омутники не баловали, а то разошлись, баламутят озеро, ряской его затянули, норовят в сети эти кого-то затянуть.
– Коли любишь матушку, справишься, – послышался голос водяного, вырывая меня из воспоминаний.
И вот я уже не в родном селении, а снова в мире подводном, возле холодной жемчужины, прекрасной, шелковистой – за такую земные цари много чего отдали бы. Полсокровищницы не жаль, еще бы – на такую диковинку из заморских земель приезжали бы хоть одним глазком взглянуть. Сказывали, у царя-батюшки белочка есть волшебная, все грызет изумрудные орешки с золотой скорлупой – так жемчужина эта едва ли не чудесней.
– А батюшку как выкупить? – Я попыталась смело смотреть на чудище, не хотелось страх выказывать, да и не было уже у меня трепета такого перед ним, как прежде.
– Аленка, Аленка… Он нарушил свое слово, не могу я его выпустить из подводной темницы. Всем его судьба наука! Ишь ты, дурить меня вздумал!..
– Но разве уйдет без него матушка? – Я дрожала от холода, и казалось, даже внутри я заледенела вся. Неужто теперь всю жизнь мерзнуть так доведется?.. И даже больше, чем жизнь, – здесь-то время иначе идет, медленнее…
– Ежели думаешь, что кому-то нужна еще – так остынь. Никто про тебя в Яви не вспомнит – царский сын жениться собрался.
И сказано это было так равнодушно, что еще больше меня ранило, чем если бы насмехался водяной.
– Жениться? – растерянно повторила я, подавшись вперед, и вода нежно скользнула по моему лицу, огладив его материнскими ладонями. Она здесь, поняла я, рядом, и всегда была в каждом водоеме, каждом ручье – оттого и манил меня мир подводный, несмотря на то что мог уволочь его повелитель.
А вода шептала, утешала, молила не злиться. Не яриться. Еще можно что-то изменить.
Околдован мой Ванечка – не мог бы по доброй воле согласиться на свадьбу. И будто камень с сердца свалился, как подумала я о темных чарах.
Наверняка Кащея проделки – не стерпел тать, что я отказалась дар его проклятый принять!
– Марья Моревна, прекрасная королевна, станет новой царицей, – между тем пробулькотел водяной. – И не чаровал его никто! Двоедушник твой царевич, вот и взяла волю черная душа его, та, которая дремала зверем ласковым.
– Откуда ты…
– Знаю? – перебил меня водяной, поигрывая толстой цепью, что висела на его широкой сплющенной груди. – А я много чего слышу да вижу, водичка-то везде, во всех краях есть – речка ли, ручеек малый, болотце ли какое… Где я недогляжу, там дочки мои, омутницы да водяницы, сподмогут. Иван твой ночами в коня черного превращается, огненногривого, с золотыми копытами. Ежели оседлать его – тогда лишь проклятие запереть удастся. Рога отпали у него, вид стал приличный вполне, не смущает он царя-батюшку да бояр когтями да шерстью. Это – как сказать-то проще? – время истекло-то с тех пор, как водички зачарованной испил Иван и превратился в… нелюдя. И коли поначалу был он страшен, зверя своего на поводке держа, так теперича нет в том нужды. Зверь верх взял, душа то бишь вторая, и рога с клыками без надобности.
– Оседлать, говоришь, коня… – Я голову набок склонила, наслаждаясь тем, как течение, в котором я ощущала прикосновения материнских ладоней, гладит меня по щеке.
– Бесчинствует твой Ванька, когда конем оборачивается. Коли прознают про то люди, как черного колдуна притопят. Тут-то и свидитесь! – и загоготал водяной.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – Я пыталась боль свою запереть, спрятать, чтобы не скребла она сердце, не давила горло – будет еще время погоревать.
– Говорил же – скучно мне жить, каждый день одно и то же. Пока добрый я – слушай… Пытались коня того дикого поймать не раз и не два, но никому еще не удалось даже узду набросить, не то чтоб усмирить. А еще в те ночи, когда золотогривый конь гуляет по полям да лугам, вихри налетают черные, и сказывают, что уносят они коня того в небеса, и копытами он молнии высекает из туч чародейских. Урожай губит градом, от дождей сильных не одно поле сгнило. Говорю ж, бесчинствует… А иногда неведомая хворь на царевича нападает, и спит он непробудным сном седмицу-вторую, пока Марья его не добудится. Сказывают, без нее погибнет Иван…
Без нее погибнет… А без меня? Забыл?..
Впрочем, чему дивиться. Помнила я, как золото проклятое горело в глазах его, как душа вторая рвалась в навий мир, и только моя ворожба и могла помочь. Унесла Марья царевича, когда Кащея мы спасли, вот и весь сказ. Вырвался зверь на волю.
– А как истечет земная жизнь его, так поселится он умертвием проклятым на болоте гиблом али на погосте старом, будет кровь людскую пить, мор да болезни насылать. Впрочем, сказывают, что в теремах царских покусаны были упырем две боярыни. Может, не упырь то?.. А ты, Аленка, как думаешь? Мог Иван искусать людей?
Я молчала, прижав тыльную сторону ладони к губам, хотя хотелось выть лютым зверем. От бессилия своего, от слабости.
– Ты говорил, я матушку могу спасти. Так покажи мне семь дев, на лицо одинаковых!.. Некогда мне байки твои слушать… – Я и не заметила, каким грубым мой голос да резким стал, да и все едино мне было, что могу водяного озлить.
– Ну коли так заговорила… Айда в пещеру самоцветную, там будут нас ждать семь девиц-красавиц одинаковых, словно родные сестры.
И водяной протянул мне руку свою холодную пупырчатую, но пришлось сдержать свои чувства и покорно принять ее, положив дрожащую ладонь свою в его грабалку. Он лишь растянул толстые губени в подобии улыбки и махнул свободной рукой.
Я в это время выбиралась из ракушки, в которой так хорошо выспалась – впервые за долгое время блужданий по лесам Приграничья, и едва не упала, наступив на длинный подол понёвы. Тут же холодные лапы водяного оказались у меня на талии, и он легко удержал меня, словно бы я была легче пушинки.
Леса навьи и болота, Кащей и его подземелья с дивными сокровищами, гуси-лебеди, что Ивана унесли в черные небеса, – все это таким далеким казалось, давним… Древним. Как будто сотни лет минули.
От этой мысли я встрепенулась, из рук водяного вырвалась, брезгливо оттолкнув его. А вдруг и правда я здесь проспала столько долгих лет?.. И нет больше на свете Ивана, отжил свое да ушел в Ирий пресветлый… или на Ту Сторону?.. И некого больше спасать?..
– Не бойся, девка, время там, наверху, течет, но неспешно течет, не стал я тебя чаровать. – Водяной будто мысли мои прочел, а может, и сумел увидеть, что в чужой голове творится. Я тоже читать души могла, но боялась. Вон в Василисину как заглянула, так едва не заблудилась в туманах.
Нельзя полагаться на это умение. Держать в поводу себя надобно.
– Я тебя и не страшусь. За царевича боязно – пока я тут у тебя гостюю, он там во власти злой колдуньи.
– Способ спасти его я тебе уже сказал – объездишь дикого жеребца в полнолуние, то спасешь его, да только и этого мало, коли заснет он под чарами второй своей души. На кой он тебе сдался, Аленка? Все едино на всю жизнь нелюдью останется проклятой! Будешь жить и страшиться, когда снова буря грянет. То ли дело у меня – жемчуга да камни самоцветные, весь мир подводный с его чудесинками да дворцами к твоим ногам положу…