– Больно лестно ты говоришь. – Я нахмурилась, руки на груди сложив. – Но я девка простая, не царевна, не королевна, чтобы породниться, к примеру, со мной было б важно. Не раскрасавица, как твои русалки да омутницы. Пошто тогда так нужна тебе была?.. И батюшку с матушкой ради того не пощадил?
– Сила твоя его влечет, – послышался позади насмешливый голос.
Кащей?.. Я, ушам не веря, обернулась и едва не бросилась обнимать навьего царя, которого должна была бы возненавидеть за все, что он причинил мне с Иваном. Это ведь он девчат воровал, он меня к Василисе вовремя не отпустил, заплутал пути-дороги мои в Явь, чтобы я не успела к русальей неделе к царевичу.
А все одно – ежели из двух зол выбирать, то с Кащеем мне как-то привычнее – и мир его тоже понятный мне стал, близкий даже отчасти. А здесь, среди огромных ракушек и зеленых полей пушистых водорослей, я не знала ни куда плыть, ни кого на помочь звать.
– Тебя ведь тоже сила звала… – едва выговорила я, в синие глаза глядючи. – Я все знаю – и про Василису, и про красавиц…
– Отпустил я их по избам да теремам… – перебил меня Кащей, поправляя свой короткий плащ-корзно, что на плече булавкой самоцветной был скреплен, и складки темно-алой ткани по плечу легли ровнехонько. Короткая кольчуга под плащом серебрилась, под ней – рубаха из пластин, на поясе – меч-кладенец. Если бы не морщинистая кожа да стариковская сухость, хорошо бы гляделся. Я тряхнула головой, прогоняя очарование, – опять колдует, шельмец!
– Не балуй… Я тебе все уже сказала – не буду твоей женой, не готова я сердце свое в камень обратить. – Я отступила назад, не зная, куда и деваться в случае, ежели напасть Кащей вздумает. Убежать? Сквозь воду, которая не дает двигаться, пеленая течением? Да и куда бежать? Под какую корягу прятаться?
– Не буду я тебя неволить. – Кащей недовольно зыркнул глазищами зимними, и по лицу его тень пробежала, будто с трудом сдерживался, чтоб не прихлопнуть меня, как мошку надоедливую. Видать, допекла я его, коль сюда явился.
Зачем только?
– Ты, братец, сказывай, в гости-то зачем пожаловал? – елейным голоском дал о себе знать водяной. Прищурился, примружился, лапы свои сложил на впалой груди, глазки так и бегают с меня на Кащея.
– Не гостить я явился, – громыхнул тот и посохом своим, который черепом конским был увенчан, по дну песчаному громыхнул – и диво, звук раздался, словно по мраморной плите он стукнул. Эхо раскололось где-то вдалеке, рассыпавшись русалочьим смехом, словно бы бисеринки или жемчуг по камням покатились.
– Девку не отдам! Самому надобна!
– Помнишь, братец, – зашипел змеем Кащей, наклонившись к лицу родича, – как морская ведьма твои сокровища к рукам прибрала…
– Помню… – насупился водяной, отступая потихоньку. – И чего с того?
– А того!.. Должок за тобой! – крикнул навий царь и, не сдержавшись, посохом своим братца по лбу да припечатал.
Тот ойкнул, всхлипнул, забулькотел что-то – таким жалким показался, таким чудным. И почто я его боялась…
Дивно, что страха нет перед тем, кого надобно опасаться.
А Кащей ко мне повернулся и говорит:
– Матушку придется тебе угадывать – слово сказано, его отменить никто не сможет. Но поверх этого слова вот тебе мое: ежели угадаешь, где кровь родная, получишь еще и батьку в придачу, и свободна будешь.
– Только должок за мной будет, да? – невесело я усмехнулась.
– Сама предложила, самой и выполнять… – Хитрец улыбнулся да и взял меня под локоток бережно, а потом братцу бросил: – Ну, подавай колесницу, поедем вызволять мельника да женку его!
Злющий водяной молча взмахнул рукой, и тут же из-за скалы показалась дивная карета – созданная, как и многое в этом подводном мире, из перламутровой ракушки, она была украшена кораллами и золотыми цепочками, что тонко звенели, когда колесница эта мчалась по чу́дным лугам. Вместо травы здесь были пышные зеленые водоросли, которые шли волнами от легких касаний игривого течения, а вместо птиц земных – рыбки разноцветные плавали.
Места в возке этом всем хватило, и две огромные рыбины, запряженные вместо лошадок, резво рванули в сторону дальних красных скал, над которыми высились, словно корона, зубцы из горного хрусталя.
Кащей ко мне больно близко придвинулся, мне было слышно его тяжелое, сиплое дыхание, и запах горицвета и ила, мелиссы да девясила, запах погоста старого, заросшего травой и белыми могильными цветами, так живо напомнил про места, которые мы с Иваном исходили, чтобы спасти окаянного, – слезы едва не брызнули, но я сдержалась, губу закусив. Нехорошо это – волю себе давать.
Вот отыщу матушку, тогда и поплакать можно будет.
Кащей вперед смотрел, если и заметил, что я едва держусь, вида не подал. И на том спасибо – гордость сейчас сохранить казалось важнее всего, больше-то у меня ничего не осталось. Скулы на лице навьего царя еще острее стали – вовсе лик нечеловеческий, нос тонкий, подбородок вперед выставлен, кожа серая, будто пеплом присыпана, а глаза ввалились. И когда прикрывает он веки, когда гаснет синее пламя его очей, то кажется – мертвец предо мной. Даже грудь его не вздымается, крылья носа не шевелятся, словно не дышит он.
Впрочем… зачем навью дышать? У него иначе все – и сердце бьется через раз, а иногда, вот как сейчас, и вовсе стихает…
А возок наш все летел над коралловыми садами и дивными лугами из водорослей, что зеленым пышным ковром расстилались под нами. То и дело рядом с бортами появлялись девы с гладкой мраморной кожей, что отливала зеленью, и взгляды любопытные острыми иголками кололи меня, перепончатые пальцы иногда даже пытались коснуться руки моей, но я ее отдернула, спрятала в складках понёвы. Подумалось, вот бы и мне, как Кащею, глаза прикрыть и отрешиться от всего мира, да только как бы не пожалеть потом о том.
Одернула себя, мол, не желай того, о чем потом пожалеешь, и постаралась думать только о матушке – вспоминала ее, как она выглядела, как ходила, каким цветом глаза ее были… Как васильки, синие? Нет, зеленые, как лед по весне. А губы тонкие, но алые, малиной пахло от нее, душицей еще лесной и ночными фиалками.
И молоком иногда… Но все больше травами…
Но тут колесница резко остановилась, да так, что я едва не вылетела, кабы Кащей за руку не ухватил, удерживая.
– Помни про фиалки, про ароматы лесные… – шепнул он, чтобы братец его не слыхал.
И отвернулся тут же, будто неинтересна я ему стала.
Я же молча вылезла из повозки, смотрю – грот огромный перед нами, и стены его горным хрусталем и жемчугом выложены, золотыми пластинами узор вьется, будто веточка какого растения или водоросли.
За водяным и Кащеем пошла я внутрь, пытаясь сообразить, при чем тут запах фиалок к моему заданию, но вдруг увидела возле огромной ракушки семь молодиц… Охнула, бросилась к ним, а за спиной русалки засмеялись – и смех их показался вовсе потусторонним. Не слышала я никогда, чтоб так хохотал кто – будто камни по скале сыпались, в воду падая, будто водопад бил струями, будто рыба плескалась в воде…
А молодицы на меня не глядели вовсе – будто статуи замерли. Едва дышат… Длинные рубашки белые, широкие, ниже колен, с вышивкой по вырезу горловины, по подолу и рукавам. Холщовые, как простой люд носит. По низу пришиты бусинки – сголуба такие, как незабудки на лугах. Понёвы надеты поверх пестрые, из добротного сукна, вышитого цветочным орнаментом.
А глаза у всех семи молодиц, с лица одинаковых, такие же были, как бусинки на рубахах. Хотя вот присмотрелась я – то желтизной отольет взгляд у крайней, то зелень погибельная проявится у той, что рядом стоит, а вот с другого края уже аместиты будто светятся… Диво какое. А я ведь хорошо помнила – у матушки глаза зеленые были, малахитовые.
Стоят молодицы в сапогах справных, из цельного куска кожи, завязанных ремнями на щиколотках, – такие матушка сроду не носила, привыкла я ее в онучах видеть. Присматриваюсь дальше, прохаживаясь мимо ряда – ошибиться страшно.
На головах у молодиц обручи, волосы длинные распущены, тоже странность – матушка косы плела и обертывала их вокруг головы, лентами украшая, платком покрывая, завязывая концы его на затылке. Спускался платок матушкин по спине ниже лопаток, на праздники красный был, с золотыми цветами. В обычные дни – сине-зеленый или голубенький. При жизни в Яви – бусы сердоликовые носила, гривну ли серебряную, а сейчас на всех молодицах разные ожерелья, но все из камней самоцветных. Одна лишь, посередке которая стоит, в гривне из меди, и браслет ее, и серьги простые больно, с небольшими зелеными камушками. У остальных же смарагды али рубины горят-искрятся. Височные кольца у молодиц золотые, с жемчугами розовыми.
Дивно.
Неправильно…
И, глядя в глаза этой молодице, что стояла спокойно, ровно глядя перед собой синими глазами, не меняющими колер, показалось мне, что слышу я аромат фиалок, и ландышей, и горицвета. Дурманные ароматы лесных цветов закружили меня, я едва не задохнулась от горечи желтой пижмы, вербейника, который так похож на колокольчики, от сладости мальвы и смолевки – от этой молодицы пахло так пронзительно, так нежно.
Иван-чай и можжевельник.
Душистая купена.
Ежевика, душица и медуница, боярышник и кислинка земляники и брусники. Я тонула в этих ароматах, как и в глазах ее – зеленых.
Как малахитовая порода в изломе.
Как трава на лугу в солнечный день…
Слова Кащея про фиалки вспомнились, я зажмурилась от страху и сказала, вцепившись в руку этой молодицы:
– Вот моя матушка…
И вдруг потеплела рука, словно оттаяла…
– Аленушка… – услышала я и глаза распахнула.
Матушка плакала и краем платка слезы утирала, а они все катились и катились.
– Вот шельма! – Водяной со зла подпрыгнул почти до потолка пещеры, заметался там, словно места ему не было.
– Должок за тобой, – спокойно напомнил Кащей.
– Да знаю, знаю…
Из-за скалы подводной мужчина вышел, в портах простых холщовых да онучах, прямая рубаха на нем с узкими рукавами да без воротника, на груди шнуром завязана. Колером рубаха дивным лазоревым, так и бьет по глазам. Кожаный пояс с бляхами, длинная нагрудная цепь вьется потемневшим от времени серебром. Свитка на нем тоже прямая, чуть выше колен, расширенная книзу. Борода широкая, с седой прядью, волосы стрижены полукругом, схвачены обручем простым.