1
В этот день Удалу очередь вышла возле клетки с Кащеем сидеть. Взял он свирельку с собой. Шел и думал: уж лучше коров бы пасти, всё дело повеселей, чем сиднем возле степняшки сидеть. А только много всего удивительного в этот день увидеть ему довелось. Оказалось, что ходит к Кащею старый бык — всякий день к клетке его подходит — тот самый, которому Жар когда-то шкуру поджег, а тот от боли и ярости чуть Родовита с рябины не скинул. Быку этому Ягда жизнь даровала, — за то, что Кащея не тронул. И вот ведь: узнал он степняшку, что ли? Каждый день шел к Сныпяти на водопой и к клетке сворачивал. И голову свою ему подставлял, а Кащей ее гладил, почесывал, в ухо ему слова какие-то говорил. Своими глазами видел это Удал. И Фефила опять же — вот на что зверек своенравный! — три раза за день к нему прибегала: то ягод на веточке принесла, то просто в ногах у Кащея сидела, мордочкой к ним прижималась, а то он ей мякиш от хлеба дал, слепил из него фигурку и дал, а Фефила схватила фигурку и убежала. А еще приводила Лада к нему Степунка. И тоже, оказывается, всякий день приводила. Потому что почуял кряжистый конь, что близко его хозяин. И уж такое стал в конюшне творить, так с привязи рваться, что сам Родовит разрешил: ладно, сказал, пусть видятся лучше, чем он конюшню мне разнесет.
А только вечер спустился — дети к клетке сбежались. И опять удивился Удал: оказалось, что дети здесь всякий вечер проводят. Мечи сюда деревянные тащат, луки со стрелами. И Кащей их из клетки сражаться учит. А то и сам берет в руку меч — коротенький, деревянный, и уж так им ловко играет — у мальчишек глаза горят. И они потом с новой страстью между собою дерутся, и с охотою новой, и с новым уменьем.
Смотрел на это Удал, чесал себе темя, а потом и затылок чесал — никак в толк взять не мог: если степняшка — чужак, то зачем ему это? И вообще, какой из него чужак, если он им ставит в пример Симаргла? А про Мокошь с Перуном так складно рассказывает, что детвора и дышать боится — только бы слова не пропустить. Долго, до темноты, думал об этом Удал. А когда убежали мальчишки и Кащей попросил научить его на свирели играть, вдруг Удала и осенило: своим Кащей хочет им сделаться — с потрохами своим. А потом на Ягде жениться, а потом посох княжеский отобрать. А потом без всякого боя и отдать степнякам их Селище, до седьмого колена их данниками степняцкими сделать.
Потянулся к свирели Кащей, а Удал его хлоп по руке:
— Это — наша свирель. Не тебе в нее дуть! — и с земли поднялся, и к скорей к Родовиту пошел — опасениями своими делиться.
И уж так был ими взволнован Удал, что бежал вдоль реки, а плеска и не услышал.
А еще потому он его не расслышал, что тихо, тайно Заяц с Уткой гребли. Как им велел Родовит — темноты кромешной дождавшись. Ягде плыли достойного мужа искать. А Ясе сказали, что будто бы в лес идут, на охоту, надолго, а вернутся и не знают когда — когда уже лист желтым станет.
2
А только напрасно так торопился Удал. Мамушка его и на порог не пустила:
— Плох Родовит… Уж до того плох! — и слезы стала с лица вытирать. И дверь за Удалом закрыв, опять разрыдалась.
Горше всего было Мамушке то, что это ведь по ее вине хрипел сейчас Родовит, к речке Закатной от них спешил. Одна надежда на Мокошь была. А вторая надежда — на Ладу. Суетилась Лада, настоями Родовита поила, голову его седую держала и заговор над ней говорила. А Мамушка что могла? Только задвинуть подальше короб этот злосчастный с каменьями несусветными!
В подпол сегодня за квасом для князя полезла да с лестницы и свалилась, да так в этот короб вдруг головой и воткнулась. Чувствует, топью несет. Вот и подумала: дай-ка, вытащу к свету поближе, рассмотрю, что за диво. А потом они с Ладой по всей округе Родовита искали. А потом домой его привели. Тут и князь это диво увидел: никогда еще в княжеском доме таких богатых камней не бывало. И хоть плох уже был Родовит, а все же посохом об пол брякнул:
— Что за диво? Откуда?
Заплакала Мамушка, закричала:
— Не знаю! Не знаю! Хоть убей… не скажу!
Вот как вышло: проговорилась. А Родовит ее за руку хвать:
— Чего ты не скажешь? — и так посмотрел — на колени в испуге упала.
— Князь-отец… А-а-а-у! Надо мне было прежде княгинюшки умереть…
Думала, он хоть поплакать ей даст. А он нет — посохом пригрозил:
— Говори, всё как было!
А только и самого уже ноги не держат. Рядом с Мамушкой на пол сел, глазом горящим в короб уперся. Жилы синие вздулись, всё лицо обхватили — будто корни трав уже вокруг обвились. Страшно сделалось Мамушке. Вот от страха и рассказала, что знала: и как костяной ягоды княгинюшке захотелось, и как они с нею вдоль речки к лесу пошли, и как из леса как будто бы медвежонок выбежал и ласкаться к княгинюшке стал, а потом вдруг медведем огромным сделался, подхватил он княгинюшку на руки и в темный лес поволок… А только когда на следы его Мамушка посмотрела: один был медвежий след, а другой-то — кабаний! А потом, страшно вымолвить, Жар народился. И, видимо, тайно от всех к Велесу бегать повадился, потому что одежка его порой топью пованивать стала… Вот откудова и каменья, должно быть!
— Жар — сын Велеса? — прохрипел Родовит.
Думала Мамушка: он убьет ее. Посохом стукнет по голове — вот такие были у князя глаза. А только вдруг застонал Родовит и на пол валиться стал. Завыла, запричитала Мамушка:
— А-а-а-у! Укрепи, Мокошь, его нить! — и Ладу искать побежала.
На Ладу и Мокошь теперь вся надежда была.
3
А на рассвете Ягду из погреба без разрешения пришлось отпустить. Не у кого Мамушке было теперь спросить разрешения.
— А-а-а-у! Отходит от нас князь-отец! Отплывает! — и ключ в замке повернула.
А Ягда только на волю выбралась, сразу и закричала:
— Где он?
Заплакала Мамушка:
— На постели лежит… В дому…
А Ягда:
— Кащей! Где Кащей? — и зачем-то фигурку из хлеба ей показала.
А потом всё же в дом побежала. Мамушка поняла это так, что с князем проститься. А только Ягда княжеский посох взяла и с ним через двор понеслась.
Всплеснула руками Мамушка:
— А-а-а-у! — заголосила. — Князь-отец, не уплывай от нас. А-а-а-у! Переплывает! Через Закатную реку.
Выбежали на улицу люди в рубахах одних — кто в чем спал. На княжеский дом с испугом глядят. А женщины и выть уже потихонечку стали:
— А-а-а-у! Не уплывай, князь-отец!
Вдруг видят, Ягда дорогой бежит, посохом Родовитовым потрясает, а сама босая, простоволосая. Подбежала к Роске, жене Калины:
— Где Кащей? Говори!
А Роска только громче заплакала:
— А-а-а-у! Князь-отец!
Тогда Ягда к Кореню бросилась. Потом до кузницы добежала:
— Где Кащей? Сила, хоть ты… — и посохом оземь ударила, потому что не было у нее больше слов.
А Сила уже ей сказал, что в клетке Кащей — на берегу. И оттого, что в клетке, и оттого, что живой, охнула Ягда и к Сныпяти со всех ног побежала.
Возле клетки старый гончар лежал. Он под утро Удала сменил, прилег на песок и уснул. А Кащей, видно, только-только проснулся. И такая улыбка была у него на лице, будто видел он удивительный сон…
Ягда бросилась к клетке, посох в землю воткнула.
— Дар сказал, что научит меня из глины лепить горшки! — и опять улыбнулся, и руки к ней протянул.
А Ягда пальцы свои и его покрепче сплела.
— Совсем как тогда, — сказала. — Ты помнишь?
«Это еда — сыр», — он ответил сначала без губ, а уже потом спохватился:
— Это еда — хлеб! Говори! Ну? Говори!
Нет, говорить ничего не хотелось, а лишь стоять, друг за друга держаться — только бы их не разлучили опять. И в глаза друг другу смотреть. Так Мокошь, должно быть, в след копытца глядит — будущее узнаёт… «А только в этих синих глазах куда больше увидеть можно!» — это Ягда подумала и спохватилась. И за посох снова взялась:
— Дар! Эй! Просыпайся!
А когда очнулся старик, так сказала:
— Теперь я здесь милую и казню. И волю дарую! Ключ у тебя? Открывай!
Дар с земли поднялся:
— Почему это? А Родовит?
И как раз до реки уже донеслось:
— А-а-ау! Не уплывай, князь-отец!
И тихонько заплакал старый гончар, и лицо руками закрыл:
— Не уплывай!
А потом снял с груди своей ключ — он у него на веревке висел. Сгорбился больше прежнего и поплелся домой.
Время озарений
1
Стояла Мокошь у веретенного дерева, держала в руке Родовитово веретено. Смотрела, как нить истончилась, — чуть шевельни рукой и порвется. А шевельнуть ли, порвать ли, не знала. Хотелось Мокоши лишь одного небывалого — того, которое ей Симаргл обещал. А приблизит ли небывалое Родовитова смерть или же отдалит? А вдруг и вовсе его отменит? Что-то внутри ее говорило: и вовсе отменит! Говорило: пусть еще поживет Родовит! Ягда, Жар, Родовит и Кащей — от кого же еще небывалого ждать? И зевнула, подумав: «Не от Перуна же в самом-то деле!» И быстрыми пальцами Родовитову нить в истончившемся месте разорвала и тут же связала.
Ну вот, а теперь в ожидании небывалого можно было и смерчем по степи пронестись. А можно было и мимо топи! И увидев, как расцветился ее наряд в голубое и желтое, рассмеялась:
— Не мимо топи! Нет! Через топь!
И сначала волосы взвихрила, а потом, уже на бегу, и подол. А потом всю себя, и возле самого края сада, на высоком каменистом уступе, смерчем сделалась, и запела — уж так ей было сегодня легко! — и ведь знала: пугает людей это «у-у-у!» — а пелось само, низко, густо:
— У-у-у-у! — и ниже еще: — У-гу-гу!
И когда в топь ворвалась, когда чуть не всю ее вобрала в себя вместе с Велесовой перепуганной нечистью, поносилась с нею над лесом, тысячемордое это полчище на елки и сосны поразбросала, свое «у-у-у» на грохочущее сменила:
— Аха-ха!
Тут и Велес из топи вылез. Потому что не было больше топи. Так, на дне только жижи немного плескалось. А возле — просека ровным кругом легла.
— Что творишь? — закричал. — Или мне от вас и под землею уже не будет покоя?
— А ты не сиди под землею! — захохотала. — Хочешь, с собою возьму полетать?
— Ты возьмешь! — и лохматую грудь почесал. — Поносишь, поносишь и бросишь!
— Одному тебе, что ли, можно? Ах-ха-ха! Сторицею отплачу! — и еще одну просеку с грохотом проложила — прямую на этот раз, потому что прочь улетая.
Зарычал Велес вслед, кулачищами воздух потряс и вырос над лесом. И в ярости принялся те деревья валить, до которых Мокошь не дотянулась. Рвал их с корнем, отбрасывал и кричал:
— Отомщу! Отомщу! Отомщу! И уже знаю, как!
И на верхушке сосны родную буро-зеленую мордочку вдруг приметив, ей в ухо шепнул:
— Озарило меня! Зови всех!
И понеслось, и закружилось над лесом, и еще долго носилось с ветки на ветку:
— Его озарило! Опять!
— Эй! Сюда!
— Смотрите! Смотрите! Он опять озаренный!
2
Пока Заяц с Уткой вверх по Сныпяти плыли, пока веслами до кровавых мозолей махали, Утка устройство придумал сделать, когда они возвратятся домой: чтобы весло не в руке держать, а гвоздик в него воткнуть и чтоб оно на гвозде ходило. А Заяц всё в толк никак взять не мог: как же оно тогда двигаться будет, если к лодке его прибить? Часть пути об этом проговорили. А еще часть — про Жара. Когда он вернется, отберет ли посох у Родовита или сам ему Родовит княжеский посох отдаст. И что же они тогда с женихом из ладейных людей делать будут? Сам жених будет делать что, когда Жар на него огнем дунет? И почему это боги молчат, когда у людей такое творится? Когда до богов добрались, особенно горячо спорить стали. Заяц считал, что надо было и дальше молиться лишь Велесу одному, потому что по сути своей ближе к Велесу человек. Не зря же и человек — на земле, и Велес тут — возле. Человеку победокурить охота, и Велес то Мокошь у Перуна похитит, то топь свою чуть не до Селища разольет, а то и землю начнет так качать, что сердце, кажется, прямо под ноги ухнет. А раз Велес и сам такой, значит, он человека быстрее поймет и простит.
А Утка — нет. Теперь Утка снова за Перуна и Мокошь стоял. Они хотя высоко, хотя далеко и человек с ними пусть почти ни в чем и не схож, а вот же, а все-таки… А все-таки вот!
— Что все-таки вот? — Заяц уже из себя выходил.
А Утка слов никак подобрать не мог. Посмотрел вокруг, какие высокие берега вдоль Сныпяти стали и как деревья бегут по ним вверх, к небу тянутся… Веслом по воде от волненья ударил:
— А я себе, может быть, крылья сделаю! У гусей и уток перьев надергаю, к тонким веточкам прицеплю… И тоже ближе к ним стану!
Долго Заяц смеялся, такое услышав, — до самого озера, про которое им Родовит говорил, чтобы они в него не входили. И тогда они зацепили лодку веревками и по траве за собою поволокли. По высокой траве — тяжело тащить было, быстро проголодались. И тут как раз плеск в камышах раздался. Сдернули они с себя луки — птицы набить захотели. Подкрались поближе к озеру, тихонько вошли в камыши, постояли, раздвинули их… А вместо птицы прямо перед собою одноглазую великаншу увидели — как она с сопеньем одежку стирала. И закричали, и бросились прочь:
— А-а-а! Пронеси!
— Чур меня!
А великанша хмыкнула только:
— Будете знать, что есть Лихо! — и снова о камень рубаху тереть принялась.
А Утка с Зайцем отбежали немного, в траву закопались и так до темна в ней лежали, шелохнуться страшились, а не то что друг другу голос подать. А когда уже крепко стемнело, поползли потихоньку — по волнистой траве, как по бурному морю поплыли, — за лодку схватились, отдышались немного, веревки в траве отыскали и дальше лодку поволокли.
3
Страшен ли, грозен ли был Велес-бог? Теперь для нас это — решенный вопрос. Видели, знаем: и страшен, и грозен. А жалостлив ли, а сердоболен хотя бы к собственным детям? И коршун когтистый, и волк зубастый своего детеныша приласкает. Говорили, будто и Коловул с какой-то волчицей волчаток полдюжины нажил. Сам скажет Лихо, что на охоту идет, а нет, к волчаткам своим бежит — накормить, поиграть. А как же иначе? Или Велес иначе мог?
Нам одно достоверно известно: только выгнал он Жара, тут же Лихо и Коловула следом послал. Велел найти его, рану ему залечить, в пещере своей дать на время приют… А вот из жалости ли, из нежности ли отцовской Велес так поступил или был у него свой на Жара расчет, этого даже и близнецы не знали. А только сделали всё, как отец им велел.
Это ведь Жару Лихо рубаху стирала, когда Утка с Зайцем сунулись в камыши. Стирала и думала — потому и пугать их толком не стала — чем же младшему братцу помочь. А вот выкрикнул Утка, да как хорошо, как истошно: «Чур меня!» — и осенило тут Лихо. Выкрутила она рубаху и побежала к пещере скорей. Чур — это пращур ведь значит. Вот пускай Родовит и поможет им с чужаком, с подросшим детенышем совладать. И Перун пусть поможет. Пусть все помогают! И два раза чуть не упала, бежала пока, потому что про ноги, про землю под ними — про всё на свете забыла, так новой мыслью упоена была. А когда в упоении еще и глаз свой к небу скосила, то все-таки рухнула, но хорошо, что возле пещеры уже и что не камень, овца подвернулась — вот и обрушилась на овцу. А потом заставила Коловула из волка юношей сделаться, чтобы не про охоту, не про волчиц разных думал, а жадно внимал. И Жару сказала: мол, хватит жевать, дело важное, а главное — верное дело!
— Раз Кащея огонь не берет…
А Коловул тут прибавил:
— Его и страх не берет!
— Значит, — Лихо сказала, — его Перун приберет! Молнию ему в самое темя втемяшит!
И до того ей стало от этой шутки смешно, что за бока ухватилась, а все равно ходили бока, и всё ее тело большое так на земле и подпрыгивало. И оба брата тогда с надеждой заулыбались, а потом и смеяться стали за нею вслед. Только бы Лихо им поскорее сказала, что за верное дело им предстоит.
— Ну так вот, — огляделась сестра, головы их взяла за затылки и к себе притянула. И шепотом им в два уха: так, мол, сказала и так…
Скоро и мы тайну эту узнаем. И если кому-то глупой бабищей Лихо казалась, могущей только камни швырять, да рыбу из речки хватать, да в жены проситься, — нет, убедимся: не так-то уж Лихо была и проста.
А если потом и вздохнула украдкой: «И умна! И хитра! И сильна! А не любит меня Коловул!» — то при этом и не заплакала даже. Настолько своей новой мыслью озарена была.
4
А в Селище вот что происходило. Ягда с княжеским посохом между домами расхаживать стала. На рассвете Дажьбога с крыши встречала. Днем в Священное дерево входила и слышали люди: о чем-то спрашивает она у богов. Выудила из Сныпяти золотые браслеты, которыми Жар ее к свадьбе украсил, и по дворам понесла. А если кто свой браслет обратно брать не хотел, — Жара, видимо, все еще опасался, — посохом по земле ударяла. Но только не говорила уже: «Я здесь княгиня!» А так говорила:
— Мне здесь княжить! Мне отбирать, мне даровать.
Потому что Родовит на постели лежал. Был миг, показалось: всё, оборвала Мокошь его нить! А вот миг этот минул, и легче вдруг стало. И силы стали не быстро, а все-таки каждый день прибывать.
Яся всякое утро на капище бегала. Перуна и Мокошь просила, чтобы они Утю в темном лесу берегли и Зайца тоже, чтобы злого зверя с пути их убрали, а незлого оставили — чтобы они обратно с богатой добычей пришли.
А Кащей вдруг гончарным делом увлекся. Так во дворе у Дара дни напролет и сидел. Поначалу учился только. А потом на своем настаивать стал. Такие горшки решил делать, каких Дар и не видел-то никогда, их и горшками-то уже назвать трудно было: горло узкое, сами в боках широкие, а где дно должно быть — там почти острие. Глины бессчетно извел. Хорошо еще, Корень с Калиной не отказывались ее из-за речки носить. Горшки-то у Кащея поющими получались. Свистнешь в них, и звон стоит — долго. А только Кащей говорил: нет, недолго, надо, чтобы дольше еще! И то шире им горлышки делал, то немного сужал бока… Интересно было на руки его смотреть, — выше локтя испачканные, а такие проворные! — и как лицо у него при этом немного светилось. И люди даже стали работу бросать, чтобы возле плетня постоять, поглядеть, над чем это там степняшка колдует. Но для чего ему эти горшки и куда их такая страшная прорва, угадать не могли. И у Корнея, и у Калины потихоньку выспрашивали. А те отвечали только: «Для сохранности Селища!» Большего, видно, и сами не знали.
А вечерами — должно быть, для той же сохранности — Кащей на поляне с мальчишками занимался. Теперь не только уже с мальцами — со всеми, кто захотел научиться вот так же ловко, как он, управляться с мечом. И из лука в яблоки попадать без всякого промаха — хоть бы три человека, а хоть бы и шесть эти яблоки друг за другом бросали. А Ягда стояла немного поодаль и им любовалась. А Кащей только краем глаза следил: где маковое, где васильковое? — там! И стрелы его от этого еще веселей звенели.
А вечером, когда шли они посидеть у реки или в степь уносились — он на своем Степунке, а она на отцовом, буланом, — люди смотрели им вслед, и не знали, что же им думать про это. Само за них думалось, само в голове вертелось: «И если вам скажут однажды: ничто под небом не вечно… Скажите в ответ на это: мы видели храбрость и верность, мы сами видели это!»
И вздрагивали от слов этих люди, пугались, не понимали, как могут эти слова вместе с другими ужиться — про Родовитову храбрость, про внуков вепря, которые степняков одолели и дальше их будут одолевать — всегда!
А потом обратно скакали Ягда с Кащеем или, за руки взявшись, неспешно шли от реки — такие оба лучистые, как будто бы солнце и месяц нашли на небе друг друга и вот — теперь рядом плывут. А только ведь каждый знает: нет, этому быть невозможно. Так думали люди, когда вслед им смотрели, и Лясову песню про них старались больше не вспоминать.