1
Нельзя человеку без дела. И если семь лет от роду человеку, ему тоже без дела никак нельзя. А почему, это и детям известно: ночью к ленивому волк Коловул придет, может просто за бок укусить, а может и в лес унести.
Щука Мамушке помогала горох лущить. А только увидела со двора, что Ягда по Селищу с Кащеем идет, не выдержала и бросилась следом. И Утя, он тоже матери помогал: Яся тяжелые жернова вращала, а он в них зерно подсыпал, — но увидел через плетень, что Ягда и мальчик из степняков по Селищу рядом бредут, что руки у мальчика лопухом и еще тряпицами перевязаны, — разгорелись у Ути глаза, бросил он матери помогать и через плетень перемахнул.
А Заяц вместе с Удалом посреди своего двора стрелы перебирал, наконечники проверял, не надо ли их к кузнецу снести да получше их заострить — вдруг передумает Родовит, вдруг отпустит Удала с Кащеем в Дикое поле. Глядит, а степняшка-то мимо двора их идет! Выскочил на дорогу Заяц, стал у Щуки и Ути спрашивать, чего это он на воле гуляет? Но только не знали этого Щука с Утей, на расстоянии от Ягды с Кащеем держались. Тогда и Заяц тоже стал крадучись рядом с ними идти.
Вот дошли Ягда с Кащеем до кузницы. Увидел мальчик, как ловко Сила молотом по мечу раскаленному бьет и сразу Симаргла вспомнил. Выхватил из плетня сразу несколько прутьев и стал ими, будто Симаргл мечами своими, играть. Потом в небо рукой указал:
— Ягда! Говоры! Ну? Говоры!
А только девочка удивленно плечами пожала:
— Это — растение палка. Это шатер — небо.
— Шатиор, — шепотом повторил Кащей, отбросил прутья и за Ягдой покорно пошел.
Вот дошли они до Лясова дома. Сказитель, как водится, на зеленой крыше сидел, струны пальцами трогал.
— Это человек — Ляс, — сказала Ягда Кащею. — Левым глазом он касается нас, а правым — богов!
Но Кащей не смотрел на Ляса. Обожженные утром руки снова заныли, и он стал ими взмахивать, от дуновения ветра становилось немного легче. А когда он пустился вприпрыжку, боль почти унялась.
— Убежит, — сказала испуганно Щука.
— Пусть только попробует! — хмыкнул Заяц.
А Кащей все пылил по дороге. Вот уже добежал до Перунова дуба.
— Стой! — Ягда следом бежала. — Это наше священное дерево! Когда я стану княгиней, я буду входить в него! И слушать волю богов! И разговаривать с ними. Смотри на меня! Вот так!
И замерла на мгновение, и, поймав наконец взгляд Кащея, запрыгала, забесновалась:
— И-и-и! А-а-а! Вуа-ва! Там внутри, понимаешь?
Кащей удивленно пожал плечами. Потом оглянулся, на большом сером камне в двух шага от себя он увидел бога с семью мечами и опять закричал:
— Говоры! Ну? Говоры!
Подбежал, схватил Ягду за руку, потащил к священному камню:
— Говоры, Ягда! Ну?!
— А-а, это — Симаргл! — улыбнулась мальчику Ягда.
— Сымарыгыл, — шепотом повторил Кащей.
— Сын Мокоши и того, чье имя вымолвить разом…
Но Кащей ее больше не слушал. Он закинул голову в небо:
— Сымарыгл…
В небе плыли белые облака. И тогда Кащей сам стал танцующим богом. Он запрыгнул на камень, он стал играть воображаемыми мечами, — и это у него получалось так легко, так стремительно, так похоже, что даже Щука, даже Утя и Заяц с почтением притихли вдали.
С камня Кащею была хорошо видна степь. Она начиналась сразу же за рекой. А там, в восьми переходах отсюда, был дом, а в нем мать, две старших сестры и два младших брата.
— Эр-бегер, — сами шепнули губы. — Мой шатиор — там! — а потом он что-то гортанное крикнул, чтобы себя подбодрить, и бросился к склону, и от волнения оступился, и уже кубарем полетел вниз к реке.
— Кащей! Стой! Нельзя! — от бессилия Ягда била руками колени.
А мальчик уже плыл через реку. А Ягда уже плакала в голос:
— Что ты сделал? Дурак! Что теперь будет?!
Щука, Утя и Заяц, обгоняя друг друга, бежали обратно. Заяц был всех быстрее. Он первым ворвался в Селище с криком:
— Степняшка сбежал! Отец! Степняшка сбежал!
Конь стоял у Удала все эти дни наготове. Только вскочить на него осталось, только ласковым словом ободрить. Доскакал до реки Удал: надо же, какой прыткий мальчишка, — лишь черная точка виднелась в степи — будто маковое зерно над травою неслось. Поднялся Удал в стременах, крикнул по-птичьи:
— Фью-фью-фья! Кра-кура!
И дозорные поняли: надо ловить беглеца. И послали Удалу свой звонкий ответ:
— Цвинь-цвиуть! Цвиуить-цвинь!
Значит, тоже уже беглеца разглядели. А только не закатилось бы маковое это зерно в какую расщелинку! И пустил Удал своего коня осторожно, по склону, а потом уже по степи — во всю прыть.
2
Вот и еще один не разрешенный людьми вопрос: для чего было Мокоши видеть грядущее — чтобы успеть его изменить или чтобы смиренно принять? Но разве способны к смирению боги? Или перед неизбежностью рока смиряются и они? Не знали, спорили люди. И когда Лада над бадей с водою склонялась, будущее надеясь в ней различить, опасались люди: не прогневается ли на это богиня — одной Мокоши в будущее смотреть дано — и спешили они Мокошь задобрить, пучки льна для нее вязали и в дар ей несли или пряжи немного, которой до рассвета напряли.
Одна Мокошь среди всех остальных богов даром предвидения владела. Оттого и Перун ее опасался порой. Опасался, что знает Мокошь такое, чего и ему, громовержцу, знать не дано. А только всё ли в грядущем и Мокоши было открыто? Или только Стрибог, при начале мира стоявший, знал и начало его, и конец? Одному ему было видеть дано все верхние звезды, что плавали над землей, и всё неоглядное море — оно называлось Нижним — в котором, будто желток в белке, парила земля. А Мокоши? Ей, быть может, досталось видеть не море, а лужицу только? Не знали, спорили люди.
А ведь и правда: Мокошь, чтобы в грядущее заглянуть, в лужицу — в след от копытца смотрела. Пробежит небесный олень, рассеется звон его колокольчиков, затянется след небесной водой, склонится над следом Мокошь, шепнет сокровенно: «Меси, вода! Неси года!» — да и увидит уже не свое отражение, будущее увидит.
На этот раз Мокоши захотелось заглянуть в грядущее Жара и Ягоды. Узнать, кто из них станет княжить, кому из них посох от Родовита достанется. А только увидела Мокошь не то, о чем у небесной воды спросила. В копытце привиделся ей мальчишка из степняков, подросший, ловко размахивающий мечом — мечом норовящий Жара проткнуть! И вот уже ранящий Жара!
— В грядущее смотришь? — это Перун к ней приблизился и ревниво спросил. — И что же там видишь?
Встала Мокошь с земли, улыбнулась, поправила волосы, чтоб не змеились:
— Дождь вижу! Скоро дождь на земле пойдет!
И рассмеялся Перун:
— А ведь правда! Как в воду глядела! — и руку ей протянул. — А хочешь вместе, жена, прокатимся на колеснице?
— Ты же знаешь, у меня от ее грохота уши болят! — и попятилась. И складки одежд своих расправить решала, и увидела: стали они сурового, темного, будто железного цвета.
Побаивался ее, такую, Перун:
— Ну как знаешь, — сказал. — А мне людей Родовита еще побаловать хочется! — и присвистнул, чтобы кони его уже ждали. И в долину небесной реки широко зашагал.
А Мокошь задумалась, на цветистый пригорок присела. Ей не нравилось будущее из лужицы от копытца! И с пригорка сбежав, смерчем сделалась Мокошь. Оторвалась от небесного сада и над землей понеслась.
3
Снова сидел Кащей на цепи. С тех пор как настиг его в чистом поле Удал, жить Кащею в кузнице определили. И чтобы ел он свой хлеб не зря, велели во всем кузнецу помогать.
В кузнице было жарко, как дома, в степи. И оружие в могучей руке кузнеца тоже, как дома, быстро и ярко сверкало. Только вот цепь на ноге была, будто на звере диком. Мешала, гремела, дальше двери не пускала. То и дело на дверь оглядывался Кащей, Ягду ждал. Еду ему Ягда носила. Хотелось мальчику думать: он не Ягды, он только еды дожидается. И еще ждет того, как весело ему девочка скажет: «Это еда — сыр, это еда — хлеб!»
А Ягда, чтобы просто и весело это сказать, сейчас возле кузницы, на траве сидела и говорила себе, что нельзя ей войти и заплакать, оттого что Кащей — на цепи. Говорила себе: он сам виноват!
На небе опять хорошо, черно, густо тучи сходились. Встала Ягда с земли. Увидела: возле самого края земли смерч несется. А может быть, и не смерч — может, это Мокошь-богиня спешила куда-то. Так подумала Ягда. И чтобы в кузницу легче было войти, смерчу до земли поклонилась: «Помоги мне, Мокошь-богиня!» И с улыбкой вошла.
Кащей раздувал мехи. В отблесках пламени волосы были у него по-особенному черны, и глаза по-особенному, как река в жаркий день, синели. И улыбка — он так и вспыхнул улыбкой, только Ягду увидел — была еще белозубей, чем прежде.
— Поклянись, что ты больше не убежишь! — сказала вдруг Ягда и протянула холстину. В холстине был увязаны хлеб и горшок с молоком. — Тогда я опять попрошу за тебя отца.
Кащей взял холстину, глазами у Силы спросил: а поесть можно?
— Поешь, тоже надо! — словами ответил кузнец.
И усевшись на пол, Кащей развязал большой узел. Отпил из горшка, стал жадно ломать хлеб.
— Поклянись, что ты больше не убежишь! — уже с гневом сказала Ягда.
Кащей покачал головой:
— Мой шатиор там! Клянусь! — и ладонью накрыл свой золотой амулет: — Качшей убежишь!
Ярче огня полыхнули у Ягды щеки. Выбежала она из кузницы, от обиды себя не помня. И так вовремя, так хорошо остудил ее с неба сильный и благодатный, с горошину, дождь.
4
Лихо и Коловул играли в «умри-отомри». Великанша сидела над озером, на огромном, треснувшем камне, а у нее за спиной резвился, прыгал, гонялся за толстым своим хвостом Коловул. Но волком он был недолго. Из шерсти, как круглый лесной орех выступает из скорлупы, вдруг проявилось лицо, а из передних лап руки.
— Умри! — грянула в этот миг великанша и обернулась. И зашлась басовитым, грудным смехом. Ничего не видела она в жизни смешнее этого недоволка.
Обиделся, хотел зарычать Коловул, а только ртом зарычишь разве?
— Отомри! — со смехом позволила Лихо.
И Коловул стремительно сделался снова волком. И с рыком бросился к Лихо, куснул ее выше локтя.
— Ты чего? — великанша вскочила, обхватила ручищами Коловулову шею. И вот они уже по траве покатились. То Коловул клыками ее хватал, то Лихо его руками одолевала. И не заметили оба, как смерч принесся на их поляну. И как из смерча Мокошь шагнула. Улышали только:
— Всё забавляетесь?! А у людишек чужак! Сильный, опасный!
Встала Лихо с травы, подол отряхнула:
— Мамочка, о… Какие у тебя сегодня глаза! Будто ты в будущее смотрела!
— Да! — Мокошь крикнула. — Я смотрела!
— И меня научи! Я тоже хочу! — это Лихо заныла.
А Коловул, чтобы мать не трясла его за загривок, сам завертелся волчком и сделался человеком. А голосом еще хриплым, звериным протяжно сказал:
— И что там увидела?
Мокошь выхватила из волос свой гребень, бросила его оземь. И прямо среди травы родник вдруг забил. Склонилась над ним богиня.
— Вода, туда, вода сюда, — зашептала.
И близнецы тоже с волнением подошли. Они думали будущее покажет им мать. Но нет, в грядущее Мокошь никого не пускала. Показала им Мокошь лишь нынешнего Кащея — в кузнице мальчишка сидел, хлеб жевал, молоко допивал из горшка.
— Детеныш, — умилилась вдруг Лихо.
А Мокошь сказала:
— Этот детеныш не должен стать взрослым! — и гребенку из травы подняла. И тут же заглох родник, даже мокрой травы по себе не оставил.
— Умри и не отомри? — спросил Коловул.
Мокошь понятливости его улыбнулась.
— Не медлите! Отправляйтесь к людям сейчас же!
И чтобы избавить себя от лишних вопросов, закружилась, опять стала смерчем и понеслась вдоль ущелья, обрушивая вниз камни, легко на лету их ловя и унося за собой.