Скромного интеллекта моего брата хватает лишь на роль левого полузащитника футбольного клуба «Пест», и благодаря работе своих ног он уже привлек к себе внимание знаменитых тренеров. Я кормился за счет брата, что при его доходах не представляло никаких трудностей, однако об этом стоит упомянуть потому, что услуги, которые я ему оказывал, хоть и имели некоторую ценность, но были все же не Бог весть как важны: я готовил для него еду, следил за его диетой, делал ему массаж. Особенное внимание я уделял мышцам его ног, составлявшим основу нашего благосостояния.
Мой брат совсем неплохой парень, он может быть даже очень приятным, но, конечно, для характера человека (если он таковым обладает) очень опасно иметь пару таких редкостных ног, которые составляют предмет зависти множества больших спортивных клубов.
Кроме чисто физического труда, которому я придаю все же второстепенное значение, я взял на себя также интеллектуальную опеку над своим братом. Это было уже потруднее, и здесь я вынужден излить всю накопившуюся в моей душе горечь. Мой брат отнюдь не глуп, в самом деле не глуп, он даже обладает неким намеком на интеллигентность, честное слово. Я говорю не pro domo[6], — но в некоторых областях его способность к восприятию в самом деле незначительна. К счастью, у нас определенные профессиональные карьеры привязаны к определенным экзаменам, и мой брат, у которого есть не только прекрасные ноги, но и честолюбие, вбил себе в голову, что станет тренером. Для этого ему следовало сдать экзамен, требовавший также известного минимума знаний по психологии. Я совсем невысокого мнения о психологии, но, если хочешь стать тренером, нужно ее знать, хотя бы немного, и здесь начинаются мои трудности, так как мне не удалось пересадить способности из ног моего брата в его голову. Мой брат стал невыносимым, потому что я советовал ему оставаться левым полузащитником и не стремиться к тренерскому венцу. Но он упорствовал, не отступался от своих требований и мучил меня. Мы измусолили два учебника практической психологии футбола, так и не придя к какому-либо практическому результату.
— Знай, сверчок, свой шесток! — сказал я своему брату, но он находился в том состоянии, когда цитирование пословиц может доконать человека, и брат выставил меня из дома.
С тех пор дела мои совсем плохи. Я брожу вокруг ресторана футбольного клуба «Пест», потому что из-за своего костюма считаю невозможным туда войти. Я раскаиваюсь, вспоминая оскорбление, которое я нанес такому популярному футболисту, как мой брат, и с подобающим смирением вспоминаю мясные блюда, которые я вкушал у этого труженика ног.
МЫСЛИ В ГОД ШИЛЛЕРА
Слова Шиллера: «Коль в доме есть топор, то плотник ни к чему», вошедшие в пословицу, — это распространенное заблуждение, опровергнуть которое я считаю своим долгом даже в год Шиллера. В любой дом — кроме дома самого плотника — топор приносит беду, дает работу целителям-шарлатанам, а сам большей частью ржавый и тупой.
Мой приятель Бодо, который уже в ранней юности подпал под влияние Шиллера, действовал в жизни согласно своей собственной вольной интерпретации этого изречения из «Вильгельма Телля»: «Коль в доме есть станок для печатания денег, то банк ни к чему». Тщетно ссылался Бодо на Шиллера — убедить следователя ему не удалось: он получил три года тюрьмы. После освобождения, все еще преклоняясь перед авторитетом Шиллера, он придумал другой вариант: «Коль в доме есть самогонный аппарат, винокуренный завод ни к чему». Но и на этот раз юристы не посчитались с Шиллером. Бодо получил пять лет.
Но он опять-таки не отвернулся от Шиллера. Я встретил его вскоре после освобождения, угостил стаканом молока благочестивых рассуждений и получил возможность заглянуть в его заскорузлую ментальность.
— Телль, — заявил он мне, — Телль был, пожалуй, не тот человек, и теперь я начну новую жизнь. В тюрьме я перечитал еще раз «Разбойников», этот том имелся в тюремной библиотеке; блеск, скажу я тебе.
Боюсь, что мне придется отступиться от Бодо, он никогда не станет добропорядочным членом общества: для этого он слишком начитался Шиллера. Я послал ему по почте «Орлеанскую деву», но книжечка вернулась с краткой припиской: «Получатель переехал, новый адрес неизвестен». Эта приписка заставила меня задуматься.
А у меня теперь есть все основания быть довольным собой, ибо я как раз и являюсь добропорядочным членом общества, хотя тоже видоизменил изречение Шиллера насчет топора в доме — правда, самым приличным образом: «Коль в доме есть женщина, умеющая играть на скрипке, то ни к чему радио, концерты, проигрыватель и магнитофон». Поэтому я с юных лет старался уделять больше внимания тем дочерям моей страны, которые окончили консерваторию.
И весьма рано положил глаз на Лиану и женился на ней примерно в то же время, когда Бодо получил свой первый срок. Лиана подарила мне счастливые годы супружеской жизни, в то время как Бодо влачил горестные годы тюремного заключения. Все дело в том, что он слишком радикален. Я высказал свои мысли по этому поводу в брошюре «Шиллер истинный, Шиллер ложный», однако мне и доныне не удалось найти для нее издателя. И все же я постоянно — вот уже двадцать лет кряду — наслаждаюсь искусством своей жены, которая играет для меня, покуда я поглощаю заработанный честным трудом ужин, либо веселый танцевальный мотивчик, либо некий берущий за душу романс, который, кстати сказать, у нас недостаточно известен. Спокойный, сытный ужин, вкушаемый в собственном доме и сопровождаемый звуками, извлекаемыми из скрипки моей доброй Лианой, — какое умиротворение в этой картине и какой контраст с заброшенностью Бодо!
Вечером мне в самом деле очень нужен покой: от отца я унаследовал мебельный магазин и теперь занимаюсь продажей самых современных предметов, какие только имеются в области меблировки: смело изогнутые кресла самых ярких тонов, столы, похожие то на застывшие молнии, то на храмы, то на хоромы; с восьми утра и до семи вечера я с неизменной улыбкой продаю наимоднейшую мебель. Так что каждому понятно, что вечерами я предпочитаю окружение другого рода: бабушкины картины, бабушкин стол — и спокойный, заработанный честным трудом ужин, вкушаемый под звуки веселенького танцевального мотивчика или берущего за душу романса, исполняемого на скрипке Лианой.
Часто за ужином я вспоминаю о Бодо: жует ли он опять черствый тюремный хлеб? Ведь он, несомненно, был одаренным человеком и своеобразным и смелым интерпретатором Шиллера. Но разве смелость не заводит всегда слишком далеко? Разве радикальность не всегда приводит к несчастьям? Это всё мысли, которые я должен буду включить в свою брошюру — ведь когда придет время, я наверняка найду для нее издателя. Критики всполошатся, а молодежь — я надеюсь — последует за мной.
ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ
Мужчина и женщина сидели, не зажигая света, у камина и поглядывали на светящийся циферблат часов. В 20.15 должна была начаться радиопьеса писателя Д. Было 20.14.
— Уже можно включить, — сказала женщина.
Мужчина кивнул и нажал на кнопку радиоприемника, стоявшего рядом с ним на стуле. Не прозвучало ни названия пьесы, ни вступительных слов, они сразу оказались в середине диалога.
— Папочка, — сказал женский голос, — должен же ты, в конце концов, понять, что Карл заслужил отпуск. Сейчас его очередь отдыхать, и я могла бы встретить его завтра в Лондоне.
— Этого нельзя сделать, — тихо ответил отец, — ты ведь знаешь, что Кюн болен и я не могу обойтись без Карла, кто же будет в Гамбурге…
— Вот всегда так, — перебил женский голос. — Всегда Карл всех выручает. Сейчас болен Кюн, месяц назад заболел Груббе, а через месяц будет болен кто-то еще. Я считаю, папочка…
— Наши часы, по-видимому, опять отстали, — говорит женщина у камина, — мы не услышали названия пьесы.
— Да, — подтвердил мужчина. — Часы отстают.
— Плохая пьеса, — заметила женщина, — актеры говорят свой текст отвратительно, это такой пошлый натурализм, который не следовало бы предлагать слушателям. Выключи.
Но мужчина чего-то ждал. Теперь разговаривали две женщины, мать и дочь.
— Мамочка, поговори с папой. Пожалуйста, поговори с ним. Я два года не видела Карла, а ведь он бы мог без труда завтра приехать сюда из Ливерпуля…
— Но ты же знаешь, — сказала мать, — что я никогда не вмешиваюсь в его дела. Я в них ничего не понимаю, нам, женщинам, следует…
— Но этот вопрос отнюдь не связан с делами, речь идет о Карле и обо мне, о нас обоих…
— Это наверняка какая-то ошибка, — сказала женщина у камина, — такое дерьмо Д. никогда не напишет, а В. не сделает такой глупой инсценировки.
Это и впрямь оказалось ошибкой, но выяснилось это, лишь когда зажгли свет и осмотрели как следует радиоприемник: дети, перед тем как пойти спать, сдвинули стрелку на два миллиметра влево и тем самым переключили его со средних волн на короткие. И в динамике у родителей работал не радиопередатчик, а радиотелефон океанского лайнера. Диалог все еще продолжался. Он был мучительным и совершенно частным. Послышался плач, а в мужском голосе зазвучала энергия:
— Ну нельзя, не получается, и все тут, и тебе придется примириться с этим.
Плач, потом опять голос матери:
— Ну будь же благоразумна, доченька.
— Прошу тебя, — нервно сказала женщина у камина, — выключи сейчас же, и побыстрее.
Мужчина протянул руку к кнопке, нажал, и в комнате стало тихо.
— Мне стыдно, — тихо сказал женщина, — что я приняла это за отрывок из плохой радиопьесы. А ты сразу все понял?
— Да, — ответил мужчина, — я сразу догадался, что это не пьеса. Даже самая плохая пьеса, поставленная бездарным режиссером с посредственными актерами, не может быть такой плохой, каким кажется кусок жизни, если его ошибочно принимают за искусство и оценивают соответственно.
Однажды я нечаянно подслушал слова какой-то женщины в соседней кабинке телефона-автомата: «Значит, ты меня больше не любишь и хочешь меня бросить». Подобную фразу можно встретить в любой дешевой книжонке, но эта фраза, сказанная незнакомой женщиной, произвела на меня более сильное впечатление, чем многие вполне прилично написанные романы как бы взятые из жизни, в которых я и двух страниц не мог прочесть, забыв, что это — всего лишь бумага. То, что мы сейчас слышали, было вырвано из жизни, но — слава Богу! — это не искусство.