— Я тебе не могу ето сказать!
Завазел аж зашелся в крике:
— Можешь, можешь!
Видя, что от него не избавиться, Коштял закричал ему в ухо:
— Она горевала об тебе, мол, ужо совсем не слышишь, глухой как тетерев, и все хужей и хужей, и что ей с тобой делать... ты, балда!
Этим умиротворяющим ругательством Коштял всегда завершал свой разговор, а дальше, обыкновенно, была предложена бутылка.
Но Завазел отказался, а Коштял, пожав плечами, отхлебнул сам и заторопился в путь. Через минуту он уже на полсотни шагов обогнал Завазела, и тот впал в глубокое раздумье, поняв, что из Коштяла ничего не вытянет.
Недели через три они снова сцепились по дороге на работу, не в пример яростней, и на том шаткой их дружбе навсегда пришел конец.
Основания к этому накапливались сперва медленно, потом обстоятельства все ускоряли беду, пока она наконец не разразилась. Завазел молчал, ибо от всяких речей ему было мало проку, и только высматривал, но то, что видел, было малоутешительным. В саду по-прежнему работали с усердием, как того и требовал сезон, и Завазел тем временем валялся под своими сливами, теперь уже без храпа, широко открытыми глазами следя за обоими.
Держались Мариша с Коштялом подальше друг от друга, гнули спины на парнике или на грядке как проклятые, со стороны казалось, что они и не подозревают о существовании напарника. Даже и не глядели друг на дружку.
Завазел в эти дни вставал первым и ложился последним, но с тем же успехом мог сидеть и на чердачной лестнице хоть с четырех, хоть до полуночи, вместе их застать ему больше не удавалось.
Над садом и над домом сгущалось что-то грозное, что неумолимо приближалось к развязке и ничем, кроме как страшным злом, не могло разрешиться.
Заметнее всего это сказывалось на Марише, она таяла прямо на глазах, но в один прекрасный день вдруг явственно обнаружилось, что худеть-то она худеет, да не во всем теле. А вскоре стало ясно, где и отчего, напротив, прибавляет.
Разве что слепой не приметил бы этого, а поскольку Завазел, в последнее время уже и онемев, слепым-то по крайней мере не был, глаза у него окончательно раскрылись и на смену подозрениям пришла уверенность.
Нет, он не устроил скандала, он заклято немотствовал — пусть ни жена, ни ее полюбовник не догадываются, что он знает; так нужно, чтоб удался его замысел, который в нем к тому времени созрел.
Когда уже сомневаться больше не приходилось, он приступил к делу.
В то утро Завазел приложил все усилия, чтобы Коштял от него не улизнул и чтоб он за ним поспевал. Тот слышал за спиной сиплое дыхание и, ничего хорошего для себя не ожидая, все прибавлял шагу, пока Завазел не схватил его за рукав:
— Эй, Коштял, пожди, поговорить надоти!
Было это на спрямляющей путь тропинке, протоптанной в густой придорожной роще. Коштял остановился и, увидев непривычно свирепое лицо Завазела, понял, что не помешает быть начеку.
Безо всякого вступления разъяренный Завазел бросил ему:
— Мариша с прибылью! От тебя! Не запирайся!
И не успел Коштял не то что возразить, а и рта раскрыть, как Завазел занес руку с чем-то сверкнувшим металлическим блеском.
Коштял безотчетно перехватил его за запястье и, ловко стукнув по кулаку кувшином, который держал в другой руке, заставил выпустить оружие, и оно вывалилось в траву. Оба нагнулись за ним, но солодовник, со всей силой толкнув противника в плечо, отбросил его шага на три, и тот свалился точно куль.
Коштял подошел и стал рассматривать предмет, которым его собирались прикончить: это был старый, но еще не употреблявшийся напильник без насадки, его острие, вставляемое в ручку, было заточено, как шило. Страшное это орудие как нельзя лучше годилось для Завазелова намерения. Скорее всего оно сохранилось у него еще с тех пор, как он слесарничал, пока не пересел на трамвай.
— Твое счастье, что ты напал на меня не со спины, — сказал Коштял, а про себя подумал: «Верней, это мое счастье».
Видно, Завазел не решился казнить его без приговора.
Коштял размахнулся, и напильник, мелькнув в воздухе, прорезал зеленую ряску большой мочажины, гниющей рядом в зарослях.
Это вконец доконало поверженного соперника, и тот от унижения разразился скрежещущими рыданиями, какими плачут обыкновенно глухие.
Коштял подскочил к нему, приподнял и затряс за грудки.
— Закрой рот, балда, и радуйся, что тебя никто не видал! — Он поставил его на ноги и сильным тумаком послал вперед. — И давай топай передо мной, лежебок етакой, не зря ить Мариша кличет тебе: етот мой лежебок.
Завазел повернул к нему свое залитое слезами лицо, он не соображал, что ему говорят, но послушно шел и плакал, как мальчишка, который получил заслуженную взбучку и ему до смерти обидно.
Он так и не понял, что ответил ему Коштял — и ответил ли вообще — на его прямое обвинение насчет Мариши. Но теперь ему стало безразлично, какой был бы ответ. Сомнений не осталось никаких, и самое из всего этого ужасное — что он не смог расквитаться.
Пока человек строит планы мести за смертельное оскорбление, ему невдомек, что толкает его на это ярость и обида, но если ярость сломлена насилием, остается лишь обида, и такая нестерпимая, что неудавшееся убийство кажется ему страшной бедой, бедой неизбывной, ведь только месть могла восстановить жестоко попранную справедливость.
Зато огонь ярости, пригашенный в Завазеле, перекинулся в Коштялову душу, да так вспыхнул, что того даже в жар бросило.
У Коштяла тоже кое-что брезжило в голове, просто искушение либо какая задняя мысль, и вот теперь она быстро созревала в намерение. Прежде он легко отгонял или подавлял ее в себе, а сейчас, после нападения Завазела, зло возобладало в нем, да с такой силой, что его охватило нетерпение. Злонамеренность его была бесхитростной:
«Ах, ты так! Ну дождёсси у мене!»
Потом к этому простому выводу прибавились и другие соображения, до того меткие да смекалистые, что Коштял даже поразился собственной смышлености. Хотя бы из-за хитроумия этого дела жаль будет от него отказаться. Правда, делом это не назовешь, наоборот, соль шутки в том, что он ничего не сделает своему сопернику, да и вообще никому.
Вот именно — шутка, ха-ха-ха!
Не сделает, и тем добьется своего!
Он прямо-таки сгорал от нетерпения — скорей бы уж сделать то, чего вовсе не надо делать!
Как раз сегодняшний день годился по всем статьям.
Было ровно одиннадцать, когда настал удобный момент.
За все утро они и словом не обмолвились, ни незадачливый убивец, ни спасшаяся жертва. Если требовалось по работе, объяснялись взмахом руки. За старшего в их паре был, само собой, Коштял. И стоило ему в случае чего прикрикнуть на Завазела, как у того из-под опущенных век начинали катиться слезы.
Больше всего Завазела унижало то, что Коштял и не думал меняться местами. Ведь если рельсы шлифуются на таком крутом склоне, как сегодня, совсем не все равно, куда толкать десятикилограммовый напильник — вверх или вниз. А Коштял все наваливается и наваливается снизу, откуда вдруг такая доброта? Это что же, за сегодняшнее?
А как он рявкал на Завазела всякий раз, когда тот по своей воле хотел стать снизу! Вот и сейчас...
Да, Коштялу как раз сейчас это было вовсе не с руки. Потому что в этот момент наверху, из-за поворота улицы Крутой показался трамвай; он ехал от вокзала битком набитый пассажирами и с опозданием минут на десять, а то и больше, которые требовалось во что бы то ни стало наверстать. Вниз он поедет по инерции, под действием собственного веса, на этом участке трамваи по инструкции движутся обесточенными, но зато и несутся как стрела. Да еще без тормозов! А что на путях стоят два ремонтника в голубых униформах, это вагоновожатых не смутит. Все трамвайщики привыкли к тому, что дорожники уклоняются от подъезжающих вагонов в самую последнюю минуту, с элегантностью, как бы колеблясь, — в том-то и состоит особый шик, приводящий в трепет неискушенного зрителя: а вдруг не успеют отскочить?
Так все было и на этот раз.
Трамвай стрелой мчался сверху, и чем ближе он надвигался, тем усерднее орудовал Коштял напильником.
Даже если б Завазел и уловил приближение вагонов, он бы не обеспокоился, потому как это дело стоящего снизу — увидев трамвай, вовремя убрать напильник.
Но Коштял, рассчитав все до доли секунды, держался до последнего, пока вагоновожатый не всполошился и не стал трезвонить изо всех сил.
Тормоза взвизгнули так, что задребезжали окна ближних домов, но было уже поздно. Коштял потянул в сторону свою рукоятку, но прежде чем удивленный Завазел последовал его примеру, трамвай — вжик! — остановился, да так, будто оттого, что уткнулся ему в спину.
Звякнула большая фара, и Завазел, раскинув руки, свалился меж рельсов на мостовую.
Он упал не сразу, а как-то замедленно, но замер уж настолько основательно, что не поднялся ни сам, ни с посторонней помощью, и пришлось его поднять, чтоб отвезти в больницу, однако на ноги он так и не встал до самой своей смерти.
Никаких угрызений совести Коштял не испытал, хотя со службы его немедленно уволили, сочтя, что он, алкоголик, непосредственно повинен в несчастье.
Вот те раз! Он уже давно не пьет, тем паче сегодня во рту у него не было ни капли. Обязан был, по-ихнему, предупредить товарища, зная к тому же, что тот глуховат? Дак при чем тут Коштял, если путейное начальство нанимает на службу глухих? Он тянул инструмент со всех сил, даже рукоятку из Завазеловых рук вытащил, да что толку, и крикнул ему, но тоже не подействовало. Какое глуховат, сущее полено! А вообще на крутых участках всегда так работают, много ли сделаешь, если будешь ждать по полминуты, пока трамвай не проедет, да еще когда напильник идет как по маслу и не хватает всего какой-то доли секунды? И так далее, в том же духе.
— Товарищ, говорите? — помрачневшим голосом закончил Коштял свои объяснения перед выпытывающим у него инженером. — Кажный пусть отвечает за себе и ни за кого другого!