Коштял так и сделал и, вернувшись к своей лопате, трудился до самого полудня.
В полдень заглянул к Завазелу — ан нет еще, не побрился. Коштял, поцарапав себя пару раз по щеке и поводив рукой у лица, спросил:
— Ну дак что?
— Тупая, — выдохнул Завазел между двумя стонами, такими надрывными, что казалось, он ждет не дождется конца; тогда Коштял сам навострил ему бритву на ремне, да так, что волос рассекала на лету. Самолично ему это показав, Коштял ласково улыбнулся и пошел по своим делам.
Но Завазел не побрился ни к вечеру, ни в последующие две недели, зато в точности подтвердил предсказание лекаря насчет того, что самые нестерпимые боли еще впереди. Бывали такие приступы, что Коштял предпочитал спать в саду за печью, лишь бы не слышать вопли страдальца, проникающие не то что через потолок в каморку, а и к самым небесам.
А бриться Завазел все-таки не брился. Коштял, правда, не терял надежды, не станет же, в самом деле, человеческое существо терпеть такие муки, какие уготованы этому бедолаге еще по крайней мере месяца на полтора, если у него под рукой бритва, да такая, что волос на лету рассечет.
На четырнадцатый день Завазел все же дал понять, что мысли о вечности ему не чужды, вспомнив безо всяких напоминаний о священнике. Коштял с готовностью пошел за ним, а Завазелка решила по такому случаю остаться дома. Она решила приготовиться к минуте, когда снизойдет Всевышний, и по сему поводу, перед тем как прийти священнику, открылась Коштялу насчет семи тысяч на вкладной книжке и трудностей с их получением.
Когда тот услышал о семи тысячах, волосы у него зашевелились, и было отчего! Его, по всем статьям Завазелова преемника, весть о девизе, дважды повторенная Маришей для ясности, и о том, что умирающий отказывается сообщить его своей жене, возмутила, как человека, которого, если он не примет мер, вот-вот ограбят.
— Ничо себе! — прошептал он; сердце у него екнуло так, что аж голос сорвался.
Они стояли друг против друга у призбы под окном, сквозь которое доносились стоны умирающего, прерываемые лишь для вдохов. Они в самом деле умирал, ибо уже не вопил так заливисто, как еще третьего дня. А они стояли, впившись один в другого широко раскрытыми настороженными глазами, одновременно и говорящими и слушающими, что́ в том и другом подспудно делается такого, чего словами вряд ли передать.
Потом раздался костельников колокольчик — приближался священник, божий посланец. Звук этот зажег в Маришином взгляде искру спасительной мысли.
— Пожди, — прошептала она, — я доверюсь в етом его преподобию!
Коштялу самое время было скрыться за углом, потому что соседи напротив уже преклоняли колени и крестились. Пора было и Марише коленопреклоненной занять свое место на ступеньке у порога.
Священник вошел в калитку, а следом и толпа встретивших его по дороге; почтив поклоном, они потянулись за ним к жилищу умирающего христианина и здесь снова преклонили колени. Священник обернулся и еще раз благословил всех; сопровождаемый Завазелкой, он вошел в дом, и сад опустел.
Мариша, справившись с богобоязненным трепетом, одолевающим в таких случаях всякую верующую душу, набралась духу и заговорила со святым отцом:
— Целую руку, ваше преподобие, осмелюсь попросить вас.
Но священник даже не обернулся — пока в руках у него святой образ, он не смеет вымолвить ни слова мирского. Только положив образ на покрытый белой скатертью стол, меж двух зажженных свечей, он обратился к ней:
— Что у вас на сердце, дочь моя?
Мариша нерешительно оглянулась на костельника, и святой отец выслал того на минуту за дверь, после чего она и открыла духовнику свое сердце. В ответ на его удивленный взгляд — как это, мол, она не боится быть услышанной — Мариша объяснила:
— Дак он ничо не слышит.
Не во всем Мариша открылась, но и того, что сказала, было достаточно.
— Семь сотен из них пошло б на мессу, ваше преподобие!
Была в этом и просьба, и обещание.
Святой отец ничего на сие не сказал, лишь скорбно покивал головой, как бывало, когда доводилось отпускать грехи особо тяжкие, и поскольку беседа их происходила у самых дверей, взялся за ручку и прошел к умирающему.
А Мариша заторопилась во двор, нисколько не сомневаясь, что уладила все наилучшим образом.
Его преподобие примирял Завазела с Господом Богом очень долго, так что Коштял даже подослал к ним Маришу:
— Поди погляди!
Но перед дверью сторожил костельник. Едва он заговорил с нею, как дверь отворилась и показался святой отец, суровым взглядом отсылая Маришу туда, откуда пришла.
Ничего хорошего это не предвещало, и когда его преподобие с самым удрученным видом удалился, не дав оробелой Марише и слова молвить, оба, она и ее полюбовник, ворвались в светлицу; алчность придала им отваги.
— Дак что? — вскричала Мариша уже с порога, но, увидев мужнину голову на подушке, заломила руки и запричитала голосом вопиющим:
— Ради бога, Цирил! Неужли умрешь и ничо мне не скажешь?!
И в самом деле казалось, настал последний его час, подозрительней всего было, что он уже не стонал.
И все-таки, хоть и с усилием, он открыл глаза и проронил:
— Скажу, но только тебе на ухо, чтоб больше никто не слышал!
Мариша наклонилась над ним, а он набрал поглубже воздуха и... плюнул ей в глаза.
Мариша пронзительно вскрикнула в испуге и отпрянула назад.
Коштял, увидев такое дело, подскочил к Завазелу и протянул руку, будто хотел схватить его за горло. Но не решился, лишь нагнулся к нему, чтоб тот мог услышать, и заорал со всей мочи:
— Ну что, будешь говорить, али нет?
И тут он отшатнулся назад, еще резче, чем перед тем Мариша, но не вскрикнул, потому что к его голосовым связкам воздух уже не поступал. Он как-то странно дернулся и попятился, чтоб не упасть навзничь. Но всего-то ему и удалось, бедняге Коштялу, что упасть на руки.
Мариша подскочила к нему, но, углядев кровь, брызжущую из горла так, ровно из него затычку вышибло, кинулась к дверям. Она кричала, выла, вопила, но дальше порога с места сдвинуться не смогла, ни вперед, ни назад.
И вдруг затихла, ужас сковал ее от жуткого зрелища. Коштял сперва молотил вокруг себя руками и ногами, потом только дергал ими, а затем лишь слабо елозил.
Хрипел он страшно, но и хрип затих, а продолжалось все это с полминуты, не больше.
Мариша кинулась к Завазеловой постели, у которой растеклась огромная лужа крови; взглянув на постель, она издала такой пронзительный вопль, какой даже от нее никто б не ожидал: там валялась Коштялова бритва, оброненная Маришиным мужем.
На ее крик Завазел никак не отозвался, хотя она вскрикивала вновь и вновь. Видя, что здесь уже ничем не помочь, она выбежала наконец из дома, беспрерывно издавая все те же чудовищные, раздирающие ее горло и чужие уши вопли.
— Люди, люди, люди-и-и!
Мариша бежала уже где-то по дороге.
Завазел, приподнявшись на локте, не спускал с Коштяла глаз и в таком нестерпимо мучительном положении держался до тех пор, пока тот еще подавал хоть какие-то признаки жизни.
Потом рука под ним подломилась, голова упала на подушку — он тоже был мертв...
(1924)
СТО ГРАММОВ ТЕЛАПеревод В. Путяты
Посвящается доктору медицины Ф. Буриану[190]
Старуха Реза, испокон веку работавшая кухаркой при пекарне «Могизл и сын» и дослужившаяся до обращения «пани Реза», стояла на кухне у огромного противня и, помешивая большой деревянной ложкой шипящий лук, готовила обед для работников, которые, по давнему пражскому обыкновению, столовались у хозяина. Ее помощница Люцка молча перетирала тарелки к обеду, когда на дощатой, слабо освещенной галерее перед окнами появилась тень высокого мужчины.
Хотя Люцка не оставляла без внимания ни одного человека, попадавшегося ей на глаза, на этот раз у нее не было времени рассмотреть незнакомца. Но, даже мельком взглянув на него, она взвыла, точно фабричная сирена в полдень, и выронила тарелку. Пытаясь ее поймать, беспомощно взмахнула руками, но ужас оказался сильнее, она шлепнула себя по лицу ладонями, и тарелка с треском разбилась о плитки кухонного пола.
На подоконнике зашелестели письма — бросив кипу, незнакомец стал быстро спускаться по лестнице; позвякивали обитые железными пластинками края ступенек, и тут только пани Реза, которая была не из пугливых, отвернулась наконец от плиты. Какое-то время она молча наблюдала за своей помощницей, но, увидев, что та, всхлипывая как малое дитя, оцепенела и, не двигаясь с места, терла кулачками глаза, точно хотела выдавить из них все, что они углядели минуту назад, «пропела»:
— Ну что стоишь, как столб соляной-то?
Ноги у новоявленного «ветхозаветного столба» подкосились, Реза бросила орудовать мешалкой, швырнула ее в сторону и, трижды переступив с ноги на ногу, развернула свое грузное тело к Люцке, заковыляла к ней и еще успела подхватить ее под руки:
— Люцина! — крикнула Реза в одеревеневшее лицо своей товарки, но, заметив, что это не помогает, хорошенько встряхнула ее за плечи и выплеснула на нее с пол-литра воды, оставшейся в кувшине после глажки белья.
Люцина мгновенно опомнилась, облизала воду с губ — лицо ее было совершенно мокрым, капли дрожали на ресницах, превратившихся в густые щеточки, — и что есть мочи заголосила:
— Божетымойгосподи! Ведь это был сам граф Как-к-лиостро!!!
Пани Реза только покачала головой, и без того трясущейся от старости, мол, ну-ну-ну, быть того не может, но, осознав услышанное, всплеснула руками и плюхнулась на лавку, давясь от смеха, который вырывался из нее, словно пар из кипящего чайника. Прямо-таки пунцовой стала Реза, чуть не задохнулась от смеха и даже вынуждена была развязать тесемки чепчика, которым прикрывала остатки волос, смешной звездочкой собиравшиеся на затылке в пучок. Переход от испуга за Люцину к приступу безудержного смеха был таким резким, что она была в состоянии только стонать «ой, не могу...», при этом ее старая, седая, большая голова описывала в воздухе отчетливые равномерные круги.