нка, да только и на лице у него кой-чего недостает... Она и слышать не хочет, достает, недостает — что из того, нам суждено быть мужем и женой, наш брак заключен на небесах; Рудольф, говорит, есть и будет мой, даже если за ним ухаживать придется или на каталке перед собой возить! Милая, говорит, пани Реза, я же не брошу любимого человека только потому, что его лицо на войне изуродовано, и виду никогда не подам, что он не такой, как все... А не придет — сама к нему отправлюсь, пусть тетка говорит, что хочет, ни у кого нет права вмешиваться в нашу жизнь! Я ей тогда и говорю: разве что у меня, ведь я вам обоим счастья желаю, Рудольфа я еще в люльке качала... Но тебе, говорю, Дольфи, не след первой к нему являться, погоди, может, и сам отважится... Тут, видно, кое-что до нее дошло. Неужто, спрашивает, он такой уж урод?.. Я ей ни да ни нет, плечами пожала да про себя подумала: коль так тебе невтерпеж — иди, смотри... И она, бедняжка, на следующий же день и пришла. Я как раз несла к завтраку яйца всмятку — три хозяйке, для детей по два, — гляжу — батюшки мои! — на кушетке в гостиной Дольфи моя, горемычная, сидит! Тетка перед ней и так и сяк, я, мол, тебе ничего советовать не могу, чтобы зря не болтали, будто я из-за собственных детей против вашего брака. Лучше сама пойди посмотри, поднимись к нему, он из комнаты, говорит, почти не выходит, только ступай осторожно, а то услышит — на ключ запрется... Дольфи головой кивнула и не долго думая пошла. Меня ровно толкает кто за ней следом, иди, беги, только-то на секунду забежала я на кухню, да так и не успела ее задержать. Все у меня на виду и разыгралось. Влетела она туда, Рудольф умывался. «Кто там? — спрашивает. — Что нужно?» Эх, да что и говорить, ни за какие деньги не должен он был поворачиваться, раз оказался без тряпицы своей... Дольфинка на цыпочках подкралась, думала, бедняжка, удивить его, глаза ему сзади руками закрыла — мол, догадайся сам, кого к тебе Бог привел. Пусть бы все что угодно делала, только не это! Потому как такой на нее нашел ужас, она как заорет: «Господи помилуй!!!» — и отпрянула, точно за камень раскаленный схватилась. Рудольф обернулся — забыл от неожиданности, что без маски — и это-то Дольфи совсем доконало, уж таким истошным голосом она завопила и — бац на пол! Я едва подоспела ее подхватить, чтобы она голову не расшибла, а когда привела в чувство, Рудольфа уж и след простыл... Дольфинку мы потом домой, к матери, отвезли, и она еще долго не вставала с постели, думали даже, не помешалась ли. Кто знает — где ему начало и где конец-то, здравому разуму? Целыми днями обливалась она горючими слезами, но Рудольфа видеть не желала, да и сам он теперь почти не показывается на свет Божий, сидит все больше в своей каморке... При всем при том она его по-прежнему так любила, пробовала даже отравиться... Тогда-то несчастному Рудольфу малость нос подправили, говорю тебе, хрящика реберного в мякоть добавили... Пяль, пяль на меня глазища свои, гляди только, Люцка, чтоб они у тебя на лоб не вылезли! Все это сущая правда, за что купила, за то и продаю. Но Дольфинке Рудольф даже с носом теперь не нравится, потому как, миленькие вы мои, щек у него вообще нет, одни зубы от уха до уха. Это я собственными глазами видела, и даже мне, старухе, — прости меня, господи! — такого жениха ни за какие мильёны не надо, хоть и люблю я его как родного! А Дольфи от одних фотографий только чуть снова не спятила — ему доктора как что новое прилепят, тут же фотографируют и ей шлют...
Вода, закипевшая в огромном горшке, где варились кнедлики на десять человек работников и прислуги, не дала Резе договорить. Она помешала варево ложкой, и обе хранительницы очага сообща оттащили горшок на край плиты. Люцка снова вся превратилась в слух.
— Что-то теперь будет? — задумчиво произнесла кухарка, но Люцка ни за что не решилась бы ответить на этот вопрос. Реза и ответила себе сама: — Одному Господу Богу известно, миленькая моя! Хотя все в руках у Дольфинки. Ежели выйдет она за Рудольфа, оба, считай, в выигрыше. Она пока ничего не решила, видно, ждет, попросит ли он ее руки; но, по-моему, коль девка в обморок падает, завидев своего жениха, а потом еще две недели с постели не встает, много ума не надо, чтобы понять, чем дело кончится. А Рудольфу тогда останется пустить себе пулю в лоб. Только одно может его спасти: если Дольфи решится сто граммов тела своего пожертвовать, чтобы он на человека стал похож...
— Сто граммов те...ла??? — поперхнулась Люцка.
Видимо, у Резы не было сил продолжать этот жутковатый рассказ стоя, она тяжело опустилась на лавку и, положив руку на стол, несколько раз сжала пальцы в кулак.
— И... и что же она? — от ужаса у Люцки зуб на зуб не попадал.
— Хе, что она... Она, понятное дело, соглашается, но как дело доходит до операции, никак не решится. Эх, мне бы ее годы! Вот и приходится докторам обращаться к другим людям с просьбой пожертвовать эти самые сто граммов. Сперва пять тысяч крон сулили, теперь уже десять, но пока что-то не нашлось охотников. Кровь — ту покупают и продают, а вот тела кусочек... Да и не всякий человек для этого дела подходит. Лучше всего, говорят, девка молодая — кожа должна быть гладкая, для лица ведь, Люценька, не для чего-нибудь... По правде говоря, у Дольфи такой кусочек и взять-то неоткуда, не то что у тебя, негодница! — рассмеялась кухарка и дважды отвесила Люцине по самому мягкому месту — с одной и с другой стороны.
— Мамочки родные! — вскрикнула Люцка, обеими руками схватилась за ягодицы и, брякнувшись на стул, стала егозить по нему, стараясь приглушить жгучую боль.
Еще бы, рука у пани Резы оказалась тяжелой!
Наконец она поднялась, все еще потирая зад и для вящей уверенности поглядывая на него через плечо.
Реза вдруг тихо проворчала:
— Держи только, ради бога, язык за зубами! — Она сознательно понизила голос, ибо на кухню вошла хозяйка, пани Могизлова.
Благодаря мягким туфлям на толстой войлочной подошве, похожим на котурны, Могизлова передвигалась по дому бесшумно и везде, в том числе и на кухне, требовала тишины, как в костеле во время причастия. Она слыла самой нервной булочницей во всей Праге, и, как говаривала Реза, чихни муха на потолке — хозяйку даже это вывело бы из себя.
С тоской глядя припухшими глазами на кухарку, булочница уныло спросила:
— Ну, что у вас тут опять?
— Нет, ничего, сударыня, — кротко и как можно вежливее ответила Реза. — Учу вот Люцку, чтоб зря не болтала, о людях попусту не судила не рядила... Ишь, много вас тут таких — из грязи в князи!
«В иных домах, бывает, слуги потихонечку воруют у хозяев — это вроде как платные грабители... А наша Реза — платная губительница, мне на погибель!» — жаловалась порой хозяйка за спиной кухарки, не отваживаясь открыто отвечать на ее колкости. Еще бы, Реза за словом в карман не лезла, на слово отвечала двумя и многое себе языком позволяла. Обе хорошо знали почему: Реза была беззаветно предана хозяевам, в особенности бедняге Рудольфу. Бывают же такие слуги, верные как собаки!
Но если что было не по ней — поистине лай поднимался в доме!
В такие-то минуты и могли посторонние люди невзначай узнать кое-какие подробности из жизни пани Могизловой, которые та за семью печатями ото всех держала: кухарка была живой историей дома и в стычках с хозяйкой не раз и не два одним залпом выкладывала все, что знала.
Однажды она запросто обратилась к молодой вдове «Милая Юлька!», как обращалась к ней еще при жизни первой жены покойного Могизла, когда эта самая Юлька безропотно посыпала испеченные для господ калачи и пышки сахарной пудрой и еще не превратилась из обыкновенной служанки в хозяйку дома. При этом оказалось, что у страдавшей одышкой Резы — кто бы мог подумать! — дивное меццо-сопрано, которое прекрасно слышно не только в нижнем, но и на всех четырех этажах старинной пекарни «Могизл и сын»!
В другой раз она столь же фамильярно напомнила хозяйке кое-что из ее любовных похождений со старым Могизлом еще при его жене, коснувшись таких подробностей, которые нынешняя владелица пекарни по праву считала самыми что ни на есть интимными.
Сперва кухарка позволила себе лишь намекнуть, весьма недвусмысленно, что ей многое известно. На кухне они были одни, но Реза, зная, что в этом доме и у стен есть уши, была беспощадна.
«Пани Реза, пани Реза, прошу вас, не надо!» — ломая руки, умоляла ее хозяйка, но кухарка, в отместку за умершую первую жену Могизла, непреклонно довершила свою месть.
Поскольку хозяйке не удалось заткнуть Резе рот, она кинулась закрывать хотя бы окна, но тем громче разразилась воспоминаниями Реза, подойдя наконец к самому пикантному моменту и стараясь весь свет оповестить о том, что ни в одной семье еще не бывало, чтобы женщина на шестой неделе после родов и всего через неделю после смерти первой жены будущего супруга объявила о помолвке...
Ей-богу, она добилась бы своего, если бы хозяйка не набросилась на нее и не оттащила, как припортовой буксир трансатлантическое судно, к себе в комнату, где заперлась с ней на ключ.
Силы теперь были равные. Реза, раскрыв от неожиданности рот, прислонилась к двери спиной, ожидая, что последует дальше.
Рассохшийся паркет трещал под ногами хозяйки, стекло и фарфор зазвенели, когда она приблизилась к горке. Могизлова сунула руку в давно неиспользуемую по прямому назначению супницу и вытащила из нее огромных размеров «браслетку», которую Реза, не успев даже глазом моргнуть, тотчас ощутила на запястье. Ни в одном американском детективе не надевают наручников быстрее.
Был это тяжелый, старинной работы браслет, одной своей формой способный поразить воображение простого человека; его разъемная дужка, увитая коралловыми змейками, сходилась на запястье двумя золотыми узорными бляшками. Редкая вещица, об истинной цене которой ни одна, ни другая не имели никакого понятия.
Кухарке браслет показался и вовсе бесценным, поскольку принадлежал прежней хозяйке.
Неожиданный щедрый дар буквально ошеломил Резу, и на глазах ее выступили слезы. Она и представить не могла, что придется когда-нибудь целовать руку этой пройдохе Юльке — и вот, поди ж ты...