Вынув носовой платок, Реза принялась за Люцку и, не церемонясь, стирала островки пудры с ее лица. Затем она встряхнула платком, будто тряпкой, которой только что собирала пыль. Глаза у нее загорелись, она то кивала головой, то покачивала ею из стороны в сторону, тараторя без умолку:
— Я сейчас от Дольфи, еле дух перевела... Они его ждут сегодня, самое позднее завтра. Рудольфа то бишь. И завтра же последний срок сватовства, ты понимаешь? Вот я и бегала к нему в палату, но он уже сам все знает, что не сегодня завтра дело это надо решить, видать, прямо отсюда к ним поедет... Дольфи прежде захотела на фотографию взглянуть, какой он из себя, Рудольф-то, а он ни в какую; говорит, а что как не поверит, что это он?
Реза то и дело бросала выразительные взгляды на достопочтенную сестру, молча сновавшую по палате, и в конце концов тихо спросила Люцку:
— Что это с ней сегодня? Даже не поздоровалась!
— Уговаривает меня уйти в монастырь, но что-то пока не уговорит никак, — бросила Люцка как бы между прочим.
— Ну?! — только и выговорила Реза по этому поводу и продолжила свое: — Он, понятное дело, на себя, на прежнего, какой до войны был, ну ни капельки не похож, зато даже лучше стал, красивше, ей-богу, красивше...
— Мне-то что, я ведь его вообще никаким не видела, — ввернула Люцка, но глазки у нее так и забегали.
— Люди добрые! — притворно ужаснулась Реза. — Да как же это так? Вы ведь, чай, месяца три в одной постели лежали, хе-хе!
— Ну вот уж это нет! — вмешалась наконец сестра Марта. — Уж до этого дело никак дойти не могло!
— Все почти так оно и было, достопочтенная сестрица! — горько усмехнулась Люцка. — Одно тонкое полотнище нас разделяло... Вы и представить себе не можете, сколько я всего натерпелась!.. Лежу, как пес ободранный... С собак, правда, шкуру живьем не сдирают... — и губки ее надулись, готовые исторгнуть рыдание.
— ...Дольфи-то, значит, ждет его не дождется, — продолжила Реза, — да и он готов в любую минуту ехать, но хозяйка уломала его сперва тебя повидать, ну, и заплатить, что обещано... А Дольфи, невеста-то, говорит, чтобы ты, как выйдешь отсюда, к ней приехала, что она тебе, Люцка, купит все, что ни пожелаешь, если, конечно, денег хватит... Я возьми да и спроси, надобно ль мне быть при том, когда пан Рудольф...
Реза говорила все медленней, пока совсем не умолкла. Прищурив глаза, она сосредоточенно смотрела на Люцку, вернее, сквозь нее, куда-то в бесконечную даль... И вдруг спросила, явно застав ее врасплох:
— А ради кого это ты давеча пудрилась, уж не ради ли того молодца, что вот-вот сюда пожалует? Ты гляди, причесалась даже...
Велюровые розы на видавшей виды бархатной шляпке старой кухарки, покачнувшись от резкого движения, угрожающе нависли над Люцкой, смущенно потупившей глаза.
— Ах ты, змея подколодная! — обрушилась на нее Реза.
— Чего это я змея-то? Пусть отдает обещанное, и до самой смерти глаза б мои его не видели! — пробурчала Люцка. — Расквитаемся — и дело с концом...
Добавить что-либо к этим словам пани Реза просто не успела.
Из коридора донесся громкий разговор, кто-то ненароком ткнул носком ботинка в дверь, она распахнулась — и комната наполнилась веселыми мужскими голосами. На пороге мялись врачи, уступая друг другу право первым войти в палату. Наконец, после слов пана директора: «Вы сегодня среди нас главная фигура, пан Могизл!» — вошел тот, кто сопротивлялся больше всех.
Едва заслышав это имя, Люцка с головой зарылась под одеяло, насилу выдохнув:
— Божетымойгосподи!
Все вошедшие в палату гости — а вместе с двумя докторшами их было пятеро — дружно рассмеялись.
Радость витала в воздухе.
В частной клинике доктора Бибикса царил настоящий праздник: впервые удалась пластическая операция по пересадке части тела одного пациента другому; у обоих процесс выздоровления прошел без осложнений. Подобного случая медицина еще не знала, и потому лавры заслуженно принадлежали главному врачу клиники Яну Буру, искусство которого даже отметил один очень известный профессор хирургии, через своего ассистента передавший ему поздравления и пожелания всяческих успехов.
Доктор Бур стоял в окружении своих коллег по клинике, продолжавших обсуждать операцию, хотя, казалось, все дебаты были уже позади. Обсуждение затеял именно ассистент того самого светила от хирургии. Он расхваливал доктора Бура и как прекрасного хирурга, и как своеобразного художника-скульптора, добившегося совершенного эстетического результата при помощи материала, с которым до него никто не работал — живой человеческой плоти. Он сравнивал этот кропотливый, изнурительный труд с английской игрой в составление сложнейшей мозаики «puzzle», а в конце даже пошутил, что не колеблясь доверил бы доктору Буру перекроить собственное лицо, чем вызвал возглас удивления у двух молоденьких врачих, ибо был писаным красавцем. Все вновь рассмеялись, а девушки вспыхнули от смущения. Настроившись на серьезный лад, ассистент подчеркнул, что с точки зрения эстетики результат замечательный, а уж с точки зрения физиологии, как выяснилось во время обследования, он вообще сравним только с чудом.
— Я был просто поражен, — заключил он, — когда обнаружил у пациента совершенно нормальные рефлексы, свидетельствующие о том, что приживленные части полностью иннервированы... Ну, а о методах своей работы счастливый хирург, полагаю, доложит нам в специальном отчете.
— Этот отчет, господин ассистент, — возразил доктор Бур, — явится составной частью моей докторской диссертации...
— Вот и прекрасно... — Ассистента не интересовал больше ни Бур, ни Рудольф, лицо которого только что служило иллюстрацией его речи. Он направился к Люцкиной кровати.
Совместными усилиями директору клиники и сестре Марте удалось заставить Люцину выглянуть из-под одеяла. Попытки более подробного осмотра оказались тщетными, поскольку она судорожно натянула одеяло до самого подбородка.
— Так вот он какой, ангел доброты, пожертвовавший сто граммов тела для восстановления облика этого молодого человека! — солидным тоном произнес ассистент светила.
— Она нисколько не похудела, даже поправилась, как мы сегодня обнаружили, на пять килограммов! — отметил доктор Бур за спиной ассистента.
— Ну, не упрямься, овечка ты наша! Мы ведь все медики... — уговаривал ее доктор Бибикс. — Мы только посмотрим, как у тебя все превосходно зажило!
— Я не хочу-у-у! — защищалась Люцка, чуть не плача от злости и бессилия. Подбородок у нее дрожал, как в лихорадке.
— Ладно, — все так же солидно произнес ассистент. — Чего мы там, собственно, не видели? Достаточно того, что ткани полностью восстановились, раны бесследно затянулись...
— У нашей прелести ни одной ямочки там не осталось, не то что на щечках! — пошутил главный врач.
— Vigro?[195] — поинтересовался ассистент.
— Intacta![196] — уточнил главный врач.
— Редкостный пример отменного здоровья! — похвалил девушку ассистент.
— Полная регенерация всех тканей и функций, — подтвердил доктор Бур. — Я же говорю, прямо ягодка... И ни разу за все время температура не падала ниже минимальной нормы!
— Ну тогда мне ясно, откуда на новых щеках этого бледного юноши такой нежный румянец... Кожу подтатуировали?
— Ни в коем случае, — заверил доктор Бур. — Подойдите сюда, пан Могизл! Поближе, поближе, пожалуйста!
Молодой человек не без смущения выполнил просьбу врача, и ассистент, приметив это, заявил:
— Вы только посмотрите, как способно мучить человека оказанное ему благодеяние, что в данном случае психологически объяснимо... Хотя, уважаемый коллега, я бы все-таки посоветовал вам подтатуировать кожу лица и сделать ее более смуглой, в соответствии с природным цветом кожи этого юноши, сейчас он выглядит неестественно. Но это мое личное мнение, не более.
Отчаянный вопль Люцины заставил врачей вздрогнуть и повернуться к ней. В крике этом, коротком, но словно током ударившем присутствовавших, прозвучал испуг, изумление и горечь отчаяния одновременно.
Нахохлившаяся Люцка, сев на постели, в замешательстве, словно ее холодной водой окатили, не то в восторге, не то в ужасе таращилась на Рудольфа, впервые увидев его в новом обличье. Она протягивала к нему руки, не замечая, что грудь ее при этом обнажилась.
Так и не переведя дух, она вымолвила:
— Нет, нет... не мо-жет быть!.. Это... это не-прав-да! — И по ее побелевшим щекам — весь румянец вмиг сошел — потекли ручейки слез, точно накренил кто-то две до краев налитые рюмки. Она плакала безудержно, как и три месяца назад, когда поднялась на чердак в поисках молодого хозяина. Однако на этот раз не из крайнего к нему сострадания. Напротив, в счастливом порыве она исступленно сложила крестом руки на груди, не заметив, что помешала достопочтенной сестре Марте застегнуть пуговицы на ее рубашке.
Вряд ли Люцка отдавала себе отчет в том, что сейчас с ней происходит.
— Это на самом деле пан Рудольф?! Разве это молодой пан Могизл?! — задыхалась Люцка, ибо грудь ее распирало глубокое волнение.
Она продолжала пожирать его глазами, в которых и радость и гордость за него выражались столь трогательно, что никто из присутствующих не остался равнодушным.
Если бы эту сцену завершить так, как разыграла ее Люцка, то Рудольфу Могизлу следовало бы броситься в объятья девушки. Но он, опустив голову, стоял, точно соляной столб, и ожидать от него, как все поняли, было нечего, поскольку отпрыск славного пражского семейства булочников попал в щекотливое положение.
До сей поры врачи смотрели на него как на некий объект или муляж — так в медицинской педагогической практике называют учебные пособия, имитирующие тело человека и его внутренние органы. Сейчас же они увидели молодого человека, которого словно бы пригвоздили к позорному столбу на глазах у своей спасительницы.