Каштаны на память — страница 6 из 8

ЭХО СТАЛИНГРАДА

1

Десантники сняли ордена и медали с гимнастерок, отдали их генералу Шаблию. Лишь Артур Рубен не торопился снимать свои боевые награды — ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Переминаясь с ноги на ногу, неуверенным голосом обратился к генералу:

— Я же лечу комиссаром боевого отряда, а не в подполье. Разрешите на новое задание пойти с орденами.

Генерал Шаблий молчал. Он понимал, почему Артуру хотелось лететь с орденами на гимнастерке. В отряд будет приходить новое пополнение, возможно, среди этих людей будут и командиры, а у Рубена никаких отличий. Наверно, попадутся и такие, которые засомневаются: что, мол, за птица этот комиссар? К тому же некоторые партизаны носят ордена, особенно в крупных отрядах и соединениях. Правда, отряд Опенкина насчитывает пока что всего двадцать человек. Это уж там, в тылу противника, он вырастет до сотни или больше бойцов в зависимости от обстоятельств, в которых придется выполнять боевые задачи. А дислоцироваться они будут не в больших лесных массивах, как на Сумщине или Черниговщине, а в степных районах, почти на глазах у врага. И отказать комиссару Шаблий не смог:

— Полетишь с орденами.

— Палдес. Спасибо! — поблагодарил Рубен.

Артур положил руку на грудь, закрыв ордена, а потом опустил ее. Его лицо раскраснелось от волнения, а голубые глаза смотрели на генерала немного виновато и одновременно светились благодарностью.

Семен Кондратьевич провожал за линию фронта двадцать бойцов. Военное командование согласилось дать для этого три дальних бомбардировщика, и отряд прибыл на аэродром еще вечером, хотя самолеты должны были стартовать только ночью.

Парашютисты были навьючены как верблюды: ранец с парашютом, ранец с минами, мешок с семидневным запасом провианта, автомат, а кое у кого еще и подсумок с гранатами. У радистов Стоколоса и Рубена было также по два «пакета» с рацией и питанием к ней. Десантники молча улеглись на землю.

Пахло степью, травами. Над головой вечернее небо, которое тоже будто вобрало в себя ароматы донецкой степи. Андрей Стоколос зажмурил глаза, и в памяти возникла другая — бессарабская степь над Прутом, несущим свои мутные воды с Карпат, звезды над нею, среди которых они с Лесей искали звезды. «Каким школярским, наивным все это было…» — грустно улыбнулся Андрей и тотчас нахмурился, припомнив ту памятную передачу из-под Миргорода.

В группе парашютистов сидел и отец Андрея — Шаблий. Ему уже приходилось провожать десанты, летевшие в степи под Херсон, к Одессе, в запорожские плавни, в Холодный Яр, в другие районы. К сожалению, пока что очень мало материалов о действиях партизан и подпольных организаций в тех краях, ведь на связи с ними работает лишь с десяток радиостанций. Это капля в море на полторы тысячи отрядов, действующих сейчас на Украине. Двусторонняя связь штаба с партизанами особенно волновала сейчас Шаблия. Впрочем, есть надежда, что эта проблема будет вскоре решена. Еще в первые месяцы войны сконструирована партизанская рация. Она все время совершенствовалась, и недавно новая модель передана в серийное производство. Теперь слово за промышленностью. Скоро совсем отпадет необходимость посылать во вражеский тыл и оттуда бесстрашных связных.

Шаблий был доволен тем, что работает с таким опытным организатором минно-подрывного дела, как Илья Веденский.

В созданном по решению Государственного Комитета Обороны территориальном партизанском штабе полковник Веденский возглавляет инженерный, то есть диверсионный, отдел, один из главнейших. После того как Опенкин доставил пленных Гейдена и Броера, настроение у полковника Веденского улучшилось. Узнав о показаниях пленных саперов, те, кто не верил в успех радиомин в партизанской войне, вынуждены были признать, что Веденский имел все основания отстаивать свою идею о применении на железных дорогах противника МЗД-5 (мин замедленного действия). Правда, эти мины требуют опытных минеров, а потому отдел инженера Веденского должен подготовить свыше пяти тысяч подрывников, которые сумеют пользоваться МЗД и смогут нанести ощутимый удар по коммуникациям противника. Для будущей операции Илья Гаврилович уже придумал и название — «Битва на рельсах»…

Шаблий поднялся с земли, отряхнув сухие стебельки травы, прицепившиеся к брюкам, и вдруг перехватил погрустневший взгляд одного из парашютистов. Подошел к хлопцу.

— О чем задумался, Киселев? — спросил негромко.

Тот лишь виновато улыбнулся и тяжело вздохнул. Шаблий расспрашивал его о доме, о матери и даже о девушке. Пообещал писать всем письма, пока Киселев и весь десант будут во вражеском тылу. Он и писал подробные письма, успокаивая родных и близких. Иногда Шаблий приглашал на аэродром кого-нибудь из членов правительства Советской Украины, находившихся в то время в Ворошиловграде. Был убежден, что такая чуткость — немаловажная поддержка десантникам, отправляющимся на выполнение опасного задания.

— Как мы там поместимся вместе с бомбами? — кивнул Колотуха на самолет. — Это же надо согнуться в три погибели.

— Поместишься! — заверил Рубен, который был и ростом выше, и в плечах шире, как борец.

— В твой самолет, Артур, меньше людей втиснут из-за твоих плеч, — заметил Колотуха.

— Зато у нас будет еще стокилограммовый мешок с минами, — не растерялся Рубен.

— Сядешь верхом на этот мешок, как Вакула на черта, — вмешался Андрей Стоколос, — и… в немецкий тыл за черевичками для своей Сильвии или Алмы.

— Я женюсь на твоей землячке, — покачал головой Рубен. — На Марусе.

— Хорошо, что я уже женат на Галине Цымбал, — пошутил Колотуха. — А то за этими латышами да осетинами и дивчины на своей родной земле не найдешь, хоть на Кавказ лети.

— По самолетам! — прозвучала команда.

Десантники поднялись, стали дружно проверять, все ли привязано как следует к парашютным лямкам, ремням. Перевязаны бечевками были даже сапоги, чтобы не соскользнули с ног. Пилотки и фуражки хлопцы попрятали в мешки, и сейчас теплый ветер с востока нежно ласкал их волосы.

— Пошли, братцы! И никаких гвоздей! — тихо сказал командир десанта.

— Отец! Скажи ей… пусть не сердится, — задержавшись на минутку, тихо сказал Андрей, кусая губы. — Я не мог иначе. Леся должна это понять.

— Скажу. Все будет в порядке, сын. Будь осмотрителен. Я, видишь ли, хотел послать тебя в спецшколу, война ведь в июне сорок второго не кончается.

— Не нужно об этом. Я с хлопцами своей заставы.

— Ты прости меня, — тихо обронил Семен Кондратьевич. — Знаешь, я бы сам сейчас парашют за спину — и с вами. Было бы стократ легче, чем посылать тебя в третий раз.

Стоколос шагал рядом с отцом вслед за десантниками.

— Когда же действительно придет этот день — и мы, десантники, партизаны, выйдем навстречу своей армии? А, отец? Скоро? Наши ведь развернули наступление под Харьковом.

— Настанет, сынок, непременно настанет!

Один за другим влезали десантники в чрево самолета через бомбовые люки. На первом «бомбовозе», как шутили ребята, должны лететь Опенкин, Гутыря и Стоколос с бойцами, другую группу возглавил Мукагов, третью — Рубен и Колотуха.

Последние парашютисты влезли в самолет, и бомбовые люки закрылись, стало темно, тесно, каждый сидел, подобрав ноги, наклонив голову. Свободно было только рукам, но и ими никак не достать до одеревеневшей шеи.

Генерал Шаблий долго стоял и смотрел на три бомбардировщика, которые перенесут дорогих его сердцу людей в тыл врага. В самолете не было иллюминаторов, и потому никто из пограничников не мог видеть его одинокую фигуру. «Не рассеялись бы во время десантирования… — с тревогой думал Семен Кондратьевич. — Скорость у самолета не та, что у транспортного. Да и низко спуститься он не может…»

Загудели моторы. Бомбардировщики медленно стронулись с места и поползли, слегка покачиваясь на бетонной дорожке. Еще минута — и, разогнавшись один за другим, ДБ-3 оторвались от земли, сделали круг над аэродромом и стали набирать высоту.

А у партизан-парашютистов свои заботы в эти длинные минуты. Прыгать с самолета, да еще впервые, страшновато. Однако о тренировочных полетах не могло быть и речи: где взять свободные самолеты для этого?

Иногда по бомбардировщикам стреляли немецкие зенитки, и самолеты забирались еще выше, а их пассажиры спинами и ранцами наваливались на тех, кто сидел сзади. Временами ДБ-3 падал вниз, и тогда каждый чувствовал себя совсем невесомым.

Наконец пилоты просигналили, что подошли к месту десантирования. Открылся люк, уши сразу же заложило от рева моторов и ветра. Парашютисты бомбами стали вываливаться друг за другом.

Десантники приземлялись на поле. Ветер был не сильным, но все же наполнял парашюты как паруса. Тех десантников, которые не успели вскочить на ноги, шелковые шатры, похожие на гигантских медуз, поволокли по забурьяненной ниве. Все же хлопцы постепенно смиряли их, и они гасли, а ветер-проказник, наигравшись с парусами, внезапно появившимися в степи, стих.

Укротив парашюты, десантники сворачивали их и спешно готовили оружие к бою. Еще в воздухе они видели, как по ним и самолетам стреляли. Как ни старались пилоты найти тихое место на вражеской территории — не повезло. Вот что значит десант вслепую. Теперь партизаны, возможно, поплатятся за это собственной жизнью, так и не начав выполнять задание, ради которого сюда прилетели.

Десантники договаривались о сигналах после приземления: кто-то будет щелкать языком, другой стучать деревянной ручкой ножа о приклад автомата… Но сейчас все эти сигналы ни к чему, потому что попали не в лес, как думалось. В лунную ночь далеко видно в поле. Почти каждый партизан видел одного или двух бойцов, прыгнувших перед ним или вслед. На поле десантировалось четырнадцать человек, было сброшено несколько мешков (на парашютах) с боевым снаряжением. Все быстро сосчитали и убедились, что на этом поле приземлились люди лишь с двух самолетов, где за старших были Опенкин и Гутыря, а бойцов комиссара Рубена с третьего бомбардировщика отнесло куда-то дальше.

Вдруг по ту сторону села, дома которого цепочкой вытянулись вдоль долины, застрочили пулеметы, затрещали автоматы. Выстрелы эти ножом полоснули по сердцу.

— Не могут немцы так быстро собраться и выступить против нас, — засомневался Иван Опенкин.

— Может, это они на всякий случай? — Стоколос жил в эти минуты той же надеждой, что и командир.

— Собирайте быстрее грузы! — крикнул Гутыря.

— Есть! Мешки уже собраны!

— Шмель! — приказал Опенкин Мукагову. — Бери двоих хлопцев и обойди село. Встретишь наших — веди сюда. Мы будем возле оврага.

— Есть! — коротко ответил Мукагов.

Шмель с полуслова понял командира. Десантники Артура Рубена оставили свой самолет на минуту позже, и их могло занести на ту сторону села. Не успел Шмель, а с ним еще два бойца исчезнуть во мгле лунной ночи, как за селом вновь ударили пулеметы и автоматы. Десантники переглянулись, и руки их инстинктивно легли на оружие. Теперь они ясно слышали, что стучал ручной пулемет «дегтярь» — значит, стреляли не только немцы, но и наши. С каждым мгновением стрельба нарастала, волной катилась по степи.

— Нужно идти Рубену на помощь. Может, немцев там не так и много, — предложил Андрей.

— Нужно, — согласился командир. — Но ты, Гутыря, и еще два бойца останетесь. Вот там, в лесочке.

— Нет, — возразил Андрей, — я с вами!..

— Ты радист! — твердо сказал командир. — Даже если останешься один, сможешь связаться с Большой землей. Все! И никаких гвоздей!

По ту сторону села трассирующие пули огненными струями прорезали ночь, подсвеченную серебряным сиянием луны. Но вот вверх взметнулось огромное пламя, будто из кратера вулкана, разбрасывая брызги огненной лавы, а через четыре-пять секунд прогремел могучей силы взрыв.

— Это взорвались наши мины! — воскликнул Гутыря. — Кто-то из наших подорвал мешок с минами!..

Ему никто не ответил — каждый понимал, что мина сама собой не взорвется, ведь детонаторы, капсюли положены отдельно. Чтобы она сработала, нужно вставить в нее заряд. И кто-то сделал это.

Все замерли, в ушах стоял звон — таким сильным был взрыв. Но вот звон прошел, и уши уловили тишину, мягкое дуновение ветерка, успевшего вернуться в поле и теперь о чем-то шептавшегося с бурьяном. С той стороны села больше не стреляли. А еще через несколько минут забрехали собаки. Всего пятнадцать минут десантники на вражеской территории, хотя и на своей родной земле, а июньская ночь уже встретила их выстрелами, огненным взрывом.

Проходило время, а над степью стояла все та же гнетущая тишина. Лишь собаки дико брешут где-то в селе.

— На краю поля, у лесочка, как договорились встретиться со Шмелем, займем оборону, — наконец нарушил тягостное молчание командир.

Когда за спиною не безграничное поле, а овраг, все-таки чувствуешь себя безопаснее. Ясное дело, этот байрак утром непременно привлечет внимание карателей, поэтому Опенкин, Гутыря и Стоколос решили встретить немцев именно тут, заминировав линию обороны. Было три пулемета, но Опенкин приказал оборудовать целых пять пулеметных гнезд, чтобы создать видимость большой огневой силы у десантников. Пулеметчики должны были маневрировать по всей дуге обороны.

Время текло в напряженной работе — партизаны копали окопы, оборудовали пулеметные гнезда. За работой и не заметили, как на востоке разгорелось розовое зарево: коротка ночь в июне.

— Наши! — раздалось вдруг на правом фланге обороны, у первых яворов.

Это пришли Мукагов с двумя бойцами и четверо из шести десантников, приземлившихся по ту сторону села. Они были в изорванных гимнастерках, без пилоток, которые так и не успели достать из ранцев.

— Воды!

Кто-то подал Рубену баклагу, и он жадно пил и пил, пока она не опустела. Переведя дух, комиссар опустился рядом со своими бойцами, коротко рассказал о том, что случилось за селом.

По ним открыли огонь из пулеметов, когда парашютисты были еще в воздухе. Приземлились на околице и едва успели приготовить автоматы и пулемет, как пришлось встречать огнем немецких солдат. Первую атаку отбил фактически один комиссар, который сам залег за пулемет. Фашисты, наспех переформировавшись, сразу же пошли во вторую — поняли, десант небольшой. Стреляя из автоматов и вопя, солдаты приближались к десантникам. В эту-то минуту и передал Киселев комиссару свой планшет, сказав, что попробует задержать врага, а другие десантники пусть отползают в поле.

Вскоре немцы окружили Киселева тесным кольцом, и он прекратил стрельбу. Убит? Ранен?.. Этого не знали ни Артур со своими товарищами, ни фашисты. Десятка три их бросилось к мешкам с грузом, уже даже и ухватились за парашютные стропы, а Киселев не собирался бежать. Он неподвижно лежал возле мешка, запустив в него обе руки. Уже стали слышны выкрики: «Хенде хох! Рус! Сдавайса!» И тогда Киселев выкрикнул в ответ: «В плен не сдаюсь!» Еще мгновение — и вспыхнула искра, а за нею гром, будто залп целой батареи. Из земли взметнулся высоченный столб огня. Тысячи осколков веером разлетелись во все стороны, поражая фашистских солдат. Этот взрыв мешка с минами, которыми Киселев подорвал себя и десятки солдат, принудил ошеломленных гитлеровцев отступить. Именно тогда на помощь бойцам Рубена подоспел Мукагов и вывел их на соединение с отрядом.

Артур поднялся и тихо сказал:

— Товарищи! Последними словами Киселева были: «В плен не сдаюсь!» Он погиб, чтобы мы до конца выполнили задание штаба… Мы отомстим за смерть нашего боевого побратима!

2

Десант Ивана Опенкина все-таки избежал преследования и теперь занялся своим обычным делом — поставил несколько мин замедленного действия на железнодорожном полотне и ожидал взрывов под эшелонами. А на фронте в эти дни внезапно изменилась обстановка: захлебнулось наступление войск Юго-Западного фронта. Наши части столкнулись с крупной группировкой фашистских войск, все прибывавших и прибывавших с других фронтов и из стран Западной Европы на Харьковщину, где, по планам гитлеровского командования, должны были развернуться основные события лета 1942 года.

О большом сосредоточении немецких войск ежедневно передавал по радио Андрей Стоколос, называя номера полевых почт этих частей и их маршруты. Иногда брали в плен «языка», находили на месте недавних остановок врага конверты с надписанными адресами, номерами полевой почты, фамилиями солдат. Андрей работал утром и вечером, посылая в свой партизанский штаб весьма неутешительные сведения.

В этот вечер связной, ежедневно ходивший на железнодорожную станцию, принес сообщение, оставленное в консервной банке под сосной. В записке железнодорожник-подпольщик сообщал, что на рассвете с запада пройдет какой-то важный эшелон. Мина замедленного действия не может взорваться именно под этим поездом, его можно подорвать только управляемой миной мгновенного действия с помощью шнура или электровзрывателя. А потому Гутыря еще до темноты привел подрывников к колее.

Когда солнце зашло, оставив багровое зарево на западе, на линию вышел патруль из трех солдат с собаками. Гутыря предупредил:

— Пропустим патруль и выходим!

— Ты глянь на собаку. Еще и мины не заложили, а уже нюхает, проклятый пес! — промолвил Мукагов.

— На то он и пес, чтобы нюхать, — спокойно заметил Андрей.

— Помолчим, хлопцы! За дело! — предупредил главный минер. — Веди своих, Шмель.

Минеры стали подкрадываться к полотну. Патрульные отошли уже на несколько сот метров, но их фигуры еще рисовались на фоне розоватого от вечернего заката неба. Залаяла собака. Шмель вздрогнул, выругался: «Шайтан!..»

Хлопцы, которые пошли с Гутырей, выкопали под шпалой лунку, ссыпая верхний слой балласта в одну кучку, а нижний — на расстеленную плащ-палатку. На связанные плитки тротила осторожно положили мину. К ее взрывателю присоединили электрошнур. Андрей протащил его под рельсом и передал весь клубок другому подрывнику. Тот побежал к кустарнику, из которого они следили за дорогой, на ходу разматывая шнур. Когда засыпали мину балластом из верхнего слоя, Гутыря приказал партизану, обутому в немецкие сапоги, пройтись взад-вперед, оставив следы от шипов: резиновые шипы на подметках красноармейцев существенно отличались от металлических немецких.

— Поезд! — подал сигнал боец группы прикрытия, которая разошлась в обе стороны от минеров.

— Успели? — нетерпеливо спросил Шмель.

— Да. Скорее «освятите» мину мазутом! — приказал Гутыря партизану, державшему бутылку с жидкостью. — И исчезаем!..

Минеры и группа прикрытия оставили насыпь, залегли в кустарнике, густо укрывавшем маленький холмик среди болотца. На насыпь, тяжело отдуваясь, выскочил поезд. На платформах кучи руды или угля. Подрывники на мгновение затаили дыхание, когда передние колеса паровоза прокатились над закопанной миной. Все в порядке, локомотив только обдал паром шпалы. Теперь мину заметить еще труднее.

Уже загорелась утренняя заря. Капли росы на траве, на осоке, на листьях кустов вспыхнули как алмазы. Андрей прислушался: где-то далеко куковала, кукушка.

— Пятнадцать… Шестнадцать… — считал он шепотом. — Счастье кому-то. Еще шестнадцать лет будет жить.

— Последние песни кукушки, — проговорил задумчиво Гутыря: — Завтра смолкнет — хлеба уже выкинули колос.

— Все-то ты знаешь! — заметил Андрей и насторожился. — Поезд!..

— Неужели слышишь? — удивился Гутыря.

— Точно. Поезд идет на запад! — подтвердил кто-то из бойцов.

— Приготовиться!

В такие минуты Устам Гутыря всегда обращался больше к себе, чем к тем, кто был рядом. Сегодня он немного волновался. Это будет его двенадцатый эшелон. Много это или мало за год войны, а точнее, за четыре месяца пребывания во вражеском тылу? Все зависит от того, с чем сравнивать.

Гутыря потер руки, как это делают, когда собираются поднять что-то тяжелое. Минеры сосредоточились. Вскоре увидели пассажирский, идущий с востока.

В тамбурах, в вагонах солдаты на костылях, с забинтованными головами и ногами…

— Да их там как селедок в бочке! — послышались голоса минеров.

— Это же, наверно, все офицеры. Для рядовых подали бы «телятники».

— Пропускаем этот эшелон! — вдруг решил главный минер.

— Ты что?.. Почему? — удивился Шмель Мукагов.

— Мы же не бандиты, чтобы громить санитарный поезд.

— Так там же наши ярые враги, фашисты!..

— Знаю. Но они раненые, — ответил Гутыря, провожая взглядом эшелон, как раз проезжавший над миной. — Раненые едут домой, а не на фронт.

— Может, в одном из вагонов — генерал? Поэтому и написал железнодорожник, что важный поезд? — высказал предположение кто-то из минеров.

— Нет, — твердо сказал Гутыря. — Наш поезд еще не прошел…

Взошло солнце, и мириады капелек на траве отразили его лучи.

— Кажется, летит «мессер», — предупредил Андрей Стоколос. — Причем низко над землей.

— Ну и акустик же ты! Почем знаешь, что низко, а не высоко? — недоверчиво спросил Мукагов.

— Эхо сильное. Звук как бы бьется о землю, а не тает в небе, — объяснил Стоколос.

Минеры повернули головы и впрямь увидели над дорогой самолет, сквозь рев которого внезапно прорвалась пулеметная очередь. Инстинктивно прижали головы к земле. «Мессершмитт» пронесся молнией, раскалывая утреннюю тишину, еще несколько раз пальнул из пулеметов вдоль колеи и исчез за горизонтом.

— Это он что — на всякий случай? — сам себя спросил Стоколос.

— На всякий случай не станут гонять «мессер», — не согласился Гутыря. — Видно, очень важный поезд должен пройти.

Ему очень хотелось, чтобы самолет действительно пролетел не случайно, чтобы вслед за «профилактическим» полетом вдоль дороги пошел этот важный поезд. Его двенадцатый эшелон… О, тогда бы у него не дрогнула рука, он бы отомстил фашистам за смерть Киселева…

Вскоре из-за края неба, откуда должен был появиться патруль, выросло два султана дыма, а еще через несколько минут на взгорок змеей выполз длиннейший эшелон с двумя паровозами. Издали было видно: на платформах стояли танки, накрытые брезентом. Были тут и цистерны, и два пассажирских вагона.

— Вот это наш, — сквозь зубы сказал Гутыря, не сводя глаз с поезда.

— Давай! — не выдержал Андрей.

— Есть! — выкрикнул Гутыря и резко повернул ручку электровключателя.

За метр от паровоза вспыхнул огонь и прогремел взрыв, вырвавший кусок рельса. Охваченный паром и огнем паровоз еще пробежал по инерции вперед и повалился с насыпи. За ним — второй; натыкаясь одна на другую, полетели платформы с танками.

— Огонь! — крикнул Гутыря. — По вагонам, по цистернам!..

Красные вагоны, в которых были снаряды, вдруг стали взрываться. В небо полетели каски, пилотки, ранцы, доски, куски брезента…

Несколько ранцев, которые, видимо, были сложены на нарах, долетели до минеров. Рядом на куст упала полевая сумка, которую тут же подхватил Андрей Стоколос и лег, закрыв голову руками.

За пулеметом лежал Мукагов. Он был весь в грязи, потому что поднятая взрывами саперов земля частым дождем сыпалась на минеров. Шмель беспощадно поливал эшелон огнем. Пули пробили одну цистерну, вторую, из них широким потоком разлилось пламя, густой черный дым завис над насыпью.

Андрей с нетерпением ждал тех минут, когда он передаст по рации о двенадцатом эшелоне противника, уничтоженном Устимом Гутырей. Не забыть бы еще добавить, что подрывники обстреляли вагоны зажигательными и бронебойными пулями. Может, это пригодится подрывникам из других отрядов и групп. И еще скажет Андрей, что этот главный минер, с глазами, пылающими ненавистью к врагу, пропустил на запад эшелон с ранеными немецкими солдатами.

И Андрей Стоколос передал по радио генералу Шаблию об эшелоне, который не довез танки до места назначения. А еще много места в радиограмме заняло сообщение о трофейных бумагах, попавших в руки партизан во время диверсии на железной дороге. В полевой сумке немецкого офицера оказалось письмо, в котором офицер писал, что они живут накануне события, сравнимого разве что с первым днем войны, что скоро он будет со своими танками далеко от Харькова.

Это была правда. Немецкое командование стягивало войска, готовясь к новому броску в глубь России. Еще в марте 1942 года все штабы фашистской Германии изучали директиву Гитлера, план второго «молниеносного» похода против Советского Союза под кодовым названием «Блау». Теперь фюрер считал, что путь к победе лежит через юг. По плану «Блау» основные силы Красной Армии должны быть уничтожены в районе Дона, потом танковые армии ринутся на Сталинград, в степи Северного Кавказа, к перевалам через Кавказский хребет и, конечно же, к Баку… Гитлер пошел даже на то, чтобы сосредоточить свои основные силы на юге советско-германского фронта, ослабив войска групп «Центр» и «Север», — русские ведь тоже должны будут бросить резервы сюда за счет других направлений. Отовсюду стекались на юг эшелоны с техникой, войсками. Вот почему захлебнулось наступление частей Юго-Западного фронта на Харьковщине.

Рывок танков и мотомехчастей противника в июле сорок второго года в направлениях Волги и Кавказского хребта поломал и планы штаба, возглавляемого Шаблием. В эти критические дни нужно было во что бы то ни стало сохранить несколько сот курсантов партизанской школы, вывести их из-под огня. Штаб еще не имел своих машин, поэтому шли пешком курными шляхами знойного лета сорок второго года. Иногда приходилось ввязываться в стычки с немецкими частями, вырвавшимися вперед.

Однажды с колонной партизанской школы поравнялась «эмка» армейского генерала. Он вышел из машины, расставив ноги, стал посреди дороги.

— Что это за организованный «драп нах остен»? — с иронией спросил генерал. — Какая часть? Какой дивизии?

— Мы не из дивизии, — ответила Леся Тулина, шедшая впереди первой роты. — Мы курсанты партизанской школы. Минеры и радисты.

— Какие еще такие курсанты? — не поверил генерал. — Есть тут еще командир, кроме вас?

— Так точно! Генерал-майор Шаблий! — четко ответила Леся.

— Не знаю такого генерала! — сердито сказал военачальник, отыскивая глазами человека со шпалами или кубиками на петлицах, который мог бы ответить вместо этой смуглой румянощекой девицы в военной гимнастерке и кирзовых сапогах.

— Разрешите идти, товарищ генерал? — спросила Леся.

— Не разрешаю! — решительно оборвал генерал и повернулся к одному из своих командиров: — Майор Сильченко! Выведите из строя девушек, остальную команду берите и атакуйте балку!..

— Есть, — неохотно ответил майор. — Но это действительно курсанты партизанской школы. И есть такой генерал Шаблий. Я был с ним в Киеве.

— Вы должны отбить у немцев балку! — повторил генерал, повысив голос. — Нет времени разбираться, чья колонна. Есть приказ Верховного — больше не отступать ни на шаг!

— Слушай мою команду! — крикнул майор партизанам. — Девушки! Три шага вперед!

Но из колонны никто не вышел. Майор Сильченко виновато потупил взгляд, еще раз просительно посмотрел на генерала, но тот был непреклонен в своем решении.

Сильченко повторил команду. Ни одна из девушек не стронулась с места, а Леся стала в первую шеренгу.

— Тогда… Вся колонна! Кру-гом! — скомандовал сам генерал.

Партизаны четко повернулись по этой команде и стали лицом на запад.

— Ведите, товарищ майор! — обратился генерал к Сильченко. — Шагом марш!

Колонна плохо вооруженных курсантов, поднимая сапогами пыль, медленно побрела туда, где раздавалась беспрестанная стрельба.

Через минуту на дороге остановилась еще одна «эмка», из нее выскочил генерал Шаблий.

— Товарищ генерал! Вы не имеете права распоряжаться нашими курсантами! — сказал он, приближаясь к командиру, который только что повернул партизанскую колонну.

— Какие еще могут быть курсанты в такое напряженное время! Есть приказ: «Ни шагу назад!» — сухо ответил генерал.

— Конечно, — согласился взволнованный Шаблий. — Но я прошу вас немедленно вернуть людей.

— Это мой участок фронта! Я за него отвечаю перед маршалом Тимошенко!

— А я отвечаю за курсантов перед Центральным Комитетом партии, перед собственной совестью! — вспылил Шаблий.

— Фронт трещит… — уже тише сказал генерал, заметив, что на кителе Семена Шаблия был депутатский значок.

— Поймите, есть указание Центрального Комитета любой ценой, даже в этих страшных обстоятельствах, сохранить курсантов партизанской школы, не бросать их в бой на фронте. Их фронт — вражеский тыл! — объяснил Шаблий.

— Какие указания, когда под угрозой государство? Зачем разводить демагогию? Майор Сильченко сейчас пополнит свой батальон и вернет важную балку, захваченную немцем. А тогда пусть идут своей дорогой, — возразил генерал.

«Ну что ты скажешь этому командиру дивизии? — подумал Семен Кондратьевич. — Балку он, может, и вернет, но сколько радистов и минеров из этих четырехсот останется в живых? Что же тогда будет?..»

— Прошу вас в последний раз, генерал, как начальник партизанского штаба. Прикажите майору возвратиться с моими людьми! — Шаблий быстро достал из кармана гимнастерки сложенную вчетверо бумагу и подал генералу: — Тут на бланке секретаря ЦК КП(б) Украины слово в слово написано все, что я вам сказал.

Армейский генерал подержал в руках бумагу, которую ему дал начштаба партизан, неохотно приказал своему адъютанту:

— Гони «эмку» за майором Сильченко. Пусть возвращается вместе с этими трусами!

— За майором Сильченко? — переспросил Шаблий. — Федор Сильченко отходил из Киева с саперами, которые уничтожали мосты. Он?..

— Тот самый Сильченко, — кивнул генерал.

— Так вот майор Сильченко вам скажет, что Шаблий никогда не командовал трусами! Впрочем, не время оскорблять друг друга, товарищ генерал. Со временем поймете, что вгорячах послали партизан-курсантов. Они — надежда партизанской войны в тылу врага, они — пока что единственный наш второй фронт. Много их погибнет, но там, в тылу, в боях с фашистскими эшелонами и карателями, куда они пойдут, чтобы помогать своей армии на фронте… Вода тут есть у кого-нибудь? — обернулся он к командирам, сопровождавшим своего генерала.

Шаблию подали фляжку, и он стал жадно глотать воду.

— За время войны впервые встречаю партизанского генерала, — вдруг заметил армейский генерал.

— Еще встретите, когда пойдете на Украину снова.

Вскоре возвратилась колонна курсантов во главе с майором Сильченко.

— Здравствуй, друг мой! — Шаблий обнял за плечи Сильченко. — Вот как довелось встретиться.

— Не говорите, Семен Кондратьевич. Везет на встречи, когда приходится отступать, — огорченно ответил Сильченко.

— Досадно, — согласился Шаблий. — Но будем надеяться, что в следующий раз, Федор, встретимся, когда наши полководцы поведут свои армии не к Волге, а к Днепру! — Он многозначительно взглянул на армейского генерала и поднес руку к козырьку.

Сейчас ему почему-то припомнились шеренги таких же измученных красноармейцев и бойцов-чекистов сентября сорок первого под Киевом. Тогда у Шаблия щемило сердце от мысли: как далеко еще опаленным огнем красноармейским ротам до выхода на священные западные рубежи, откуда началась война… А нынче, в июльский день сорок второго, когда подразделение красноармейцев оставляло последнее украинское село, он был удивительно спокоен. Какая-то внутренняя уверенность полностью овладела Шаблием: советские войска непременно вернутся на запад!

А пока что весь небосклон на западе был затянут черным дымом. Где-то там, за окровавленным горизонтом, стелились степи Украины, разоренные оккупантами, где-то там вели нелегкий бой с фашистами родные его сердцу ребята Опенкина, а среди них его названый сын Андрей.

3

Пламя то взметалось вверх, то угасало. Дождь не унимался, люди промокли до нитки и со всех сторон тянулись руками к огню.

Опенкин устало смотрел на огонь. Так бы упал на землю и заснул. Даже под дождем. Одеревенели ноги и все тело, горело раненое плечо.

— Колотуха вернулся? — спросил он.

— Пока нету.

Дождь наконец-то утих, и костер разгорелся. Запахло дымом, смолой.

— Стой, кто идет?

— Колотуха! — донеслось в ответ.

— Наши! — облегченно вздохнул Опенкин.

— Нашли патроны к пулеметам и автоматам, — доложил Колотуха, дергая за повод коня, навьюченного двумя мешками.

— Думаешь, оторвались от немцев? — спросил командир.

— Не очень.

Опенкин опустил голову, а потом снова стал смотреть на костер, пожиравший крупные сучья. Его большие серые глаза под широкими бровями смотрели сквозь огонь, а немного припухшие губы застыли в горькой улыбке. Наконец он поднялся и твердо сказал:

— С рассветом поднимать людей и копать окопы. В этом наше спасение, с такими ослабевшими людьми нам не уйти.

Бойцы вышли в поле, когда еще было темно. Возвратились через полтора-два часа мокрые, в грязи. Первые лучи солнца в это время уже пронзили лесок и прогнали сон. Птицы вокруг партизанского лагеря пели так звонко, что люди на мгновение забыли о войне, о том, что на сотни километров вокруг — враги.

— Товарищ командир, окопы вырыты!

— Тогда на кухню! Есть трофейные консервы. Подкрепиться!

Две железные бочки, в которых сварили похлебку, были опустошены мгновенно. Группа бывших пленных подошла к Опенкину.

— Благодарим! Спасибо, командир.

— Кто хочет, может стать бойцом нашего отряда. Есть оружие, есть патроны. Но и задерживать вас не будем. Можете разбиться на группы и идти к линии фронта.

— Где теперь та линия?

— Еще скажу: партизана, если попадется в лапы фашистов, ждет только смерть. Вы знаете, почем фунт лиха для красноармейца в плену. А для партизана — лютые пытки, мучительная смерть. Так что думайте… — предупредил командир.

Пока кто-то из бойцов перевязывал ему рану, возле штабеля трофейных карабинов устроилась очередь — получать оружие, патроны. Были и такие, что группками покидали лагерь, исчезая в сизой утренней дымке.

Поднималось солнце. Его лучи уже успели поджечь верхушки молодых сосен и дубков, когда прибежал кто-то из дозорных.

— Немцы! Под самым носом уже! А мы тут похлебку варим!

Бойцы всполошились. Все ждали распоряжений командира. Лишь повар продолжал хозяйничать у железных бочек, служивших котлами. На добродушном лице Опенкина появилась улыбка.

— Под носом, говоришь? А под чьим? Если под моим, — прикоснулся он к своему слегка курносому, — то немедленно нужно занимать боевые позиции. А если под Шмелевым, то успеем и перекусить.

— А точнее, — продолжал разведчик, — немцы выходят из села. Нарушили даже свое расписание. Всегда выступают после завтрака, а сейчас только шестой утра!

— Может, уклонимся от боя, отойдем? — спросил кто-то.

— Если знают, где мы, то только и ждут, когда выйдем из этого яра. Бой — и никаких гвоздей! — решил Опенкин.

Бойцы поспешно заняли подготовленную час назад позицию. Опенкин расставлял людей, инструктировал новичков, особенно пулеметчиков, от которых многое зависело в предстоящей схватке.

Полевой дорогой впереди шел взвод разведчиков. За ним на расстоянии нескольких сот метров длинной змеей извивалась колонна солдат. Этих первых подпустили к яру, возле которого застыли кусты краснотала. Когда отрезок дороги, который контролировался партизанами, был заполнен карателями, внезапно ударили пулеметы, «дегтярям» и «максимам» помогали трехлинейки, полуавтоматические винтовки, карабины, свои и трофейные автоматы. Перекрестный огонь, как и тогда, под Малой Обуховкой, в заснеженный январский день, когда был разгромлен полк регулярных войск, посланных на партизан объединенного отряда, посеял во вражеских рядах страшную панику. Вскоре стрельба утихла.

— Ты прикрой меня! — обратился Колотуха к Мукагову. — В тридцати шагах — трофеи. Нужно забрать автоматы.

— Прикрою! — кивнул тот.

Не впервые Колотухе собирать оружие. На этот раз за ним к трупам гитлеровцев поползло еще несколько красноармейцев, бежавших из плена, — ведь им нужно вооружаться за счет противника. Не так-то просто было взять эти автоматы. Солдаты, которые только что отступили, успели опомниться и, укрывшись в мельнице, открыли огонь. Припадая к земле, Колотуха и его товарищи быстро ползали между убитыми. Вернулись назад измазанные с ног до головы, но с автоматами и ранцами, в которых были сухари и консервы.

— Товарищ командир! Эти немцы только что пришли из села, но у всех сухари, а не хлеб, — заметил кто-то из партизан.

— Это у них фронтовой паек. Но их, видимо, задержали, бросив против нас…

— Броневики! — выкрикнул наблюдатель.

— Пулеметчики и бронебойщики! — быстро среагировал Опенкин. — Целиться в скаты! Под башню! И никаких гвоздей!..

— Есть! — дружно ответили партизаны.

Опенкин прошел с ними не одну сотню километров по вражеским тылам. В Ивана верили. Но, наверное, только ему самому да еще Рубену, Гутыре, Колотухе, Мукагову и Стоколосу известно, как нелегко давались эти решения, распоряжения, приказы и даже шутки. Иногда хотелось спросить совета у генерала Шаблия: «Как же быть дальше?..» Но за последние дни Андрей всего лишь несколько раз имел радиосвязь со штабом. Слышно их было плохо, потому что радиостанция где-то на ходу — не на стационаре.

Как все эти стычки и бои не похожи на те партизанские действия, о которых говорил в Ворошиловграде Шаблий. Только и того, что отряд назывался партизанским. В действительности же он вынужден воевать как на фронте — только с противником, многократно превышающим его силой, имеющим неограниченные резервы. К тому же фашисты знали (об этом побеспокоился штурмбаннфюрер Вассерман), что они охотятся за отрядом Героя Советского Союза.

Затрещали пулеметы. Партизаны стреляли по броневикам и пехотинцам, которые, пригнувшись, бежали за машинами. Огонь отсек солдат от машин, вынудил их залечь. Тем временем бронебойщики сосредоточили огонь на первых двух бронемашинах, которые захлебывались, стреляя из башенных пулеметов. Но когда у одной вспыхнул бак с горючим, экипажу стало не до стрельбы. Водитель и пулеметчик попытались спастись через люк, но меткие партизанские выстрелы уложили их.

Вторая бронемашина уже не стреляла, застыв на обочине. Партизаны бросились сбивать пламя плащ-палатками. Огонь отступил. Партизанские механики и пулеметчики захлопотали у броневика, разворачивая его на врага.

— Немцы подтягивают орудия! — поступило еще одно сообщение от наблюдателя.

Прячась за орудийные щиты, артиллеристы продвигали свою грозную технику все ближе к партизанским окопам. И вот из орудийных жерл вырвалось пламя. В то же мгновение с воем взорвались снаряды, расшвыривая землю, срезая кусты, ветви на деревьях. Еще залп — и перед глазами Андрея Стоколоса вырос черный столб. Вместе с землей, листьями, ветками в воздух поднялся моток провода и обломки радиостанции.

«Рация!» — с ужасом подумал Андрей, безнадежно посмотрев на командира.

— Не расстраивайся, — сказал ему Опенкин. — Не понадобится она теперь штабу нашего фронта. Наши отступают… Послушайте меня все! — поднялся командир. — Отсюда нам ближе к орудиям, нежели их автоматчикам. Возьми, Андрей, человек сорок, и атакуйте орудия!

Андрей мгновенно выскочил из окопа и побежал вдоль бруствера:

— На батарею немцев! За мной! Впе-е-е-ред!

— В атаку! — крикнул и Иван Опенкин, поддерживая раненую руку.

Еще минуту назад немецкие артиллеристы издевались над бессилием партизан. Но Стоколос с бойцами так стремительно преодолел эти триста метров, что немцы растерялись. Одни побежали с поля боя, другие подняли руки вверх, третьи пытались защищаться. Андрей то стрелял, то бил прикладом или ногой, то хватал артиллеристов за грудь, швырял их на ящики из-под снарядов. Партизаны, оставшиеся на позиции, открыли огонь по вражеской пехоте, чтобы отсечь ее от артиллеристов, не дать ей подойти к батарее.

— Развернуть орудия на сто восемьдесят градусов!

Среди освобожденных из плена красноармейцев были и артиллеристы, даже один командир батареи, который тут же хрипло скомандовал:

— По пехоте — прямой наводкой!

Три пушки и два пулемета с броневиков, где распоряжались хлопцы Колотухи и Мукагова, ударили по неприятельским рядам. И вновь, как и три минуты назад, снаряды поднимали в воздух комья земли, но теперь уже во вражеском стане.

В этот день немцы больше не беспокоили партизан. Но это не утешало. Завтра они снова придут с еще большими силами, а отбиваться уже нечем: патроны к отечественному оружию почти израсходованы. Много убитых и раненых. Вокруг ни лесов, ни болот, куда бы не могли пробиться со своей техникой вражеские части. Да и не в оружии только дело — его можно добыть в бою. Отряд не может вести разведку для партизанского штаба, для Красной Армии. Без радиостанции не передашь разведданных, нельзя вызвать самолет с минно-подрывным снаряжением для дальнейшей работы. Без рации тут не обойтись отряду.

Андрей корил себя: почему не спрятал радиостанцию под деревом, не укрыл ее дерном? Нужно было, наверное, навьючить ее на себя. Только где гарантия, что осколок или пуля не прошили бы радиоаппаратуру и на спине? Он тяжело вздохнул. «А разве послал бы меня Опенкин в атаку на фашистских артиллеристов, если бы я был с рацией? Да ни за что на свете командир не послал бы меня в рукопашную! А если бы мы не пошли на артиллеристов, то через десять минут они сделали бы месиво из нашей позиции». Но факт остается фактом — рация разбита немецким снарядом, а без нее отряд все равно что человек без ушей и без глаз.

Командиры групп сошлись на совет, уселись на ящики из-под снарядов, на лафеты, окружив Опенкина.

— Большое спасибо, хлопцы, за мужество в бою! — сердечно поблагодарил командир. — Наше положение критическое. Что вы все думаете о завтрашнем дне?

— Мелкими группами можно идти вслед за немцами, где-то пересечь линию фронта и выйти к своим, — первым предложил Колотуха.

— Правильно, группами к позициям нашей армии!

— Другого выхода нет.

— И я так думаю, — подытожил мысли товарищей комиссар Рубен.

— Ну что же, — согласился Опенкин. — Другого выхода у нас, видимо, действительно нет. Одну группу поведут Шмель и Устим, вторую Андрей и Колотуха, третью — комиссар, а четвертая пойдет со мной.

— Ты же ранен, Иван, — возразил Рубен. — Нужно, чтобы третья группа пошла с Максимом и Андреем. А мое место сейчас рядом с раненым командиром.

Иван Опенкин виновато опустил голову. Это правда, он очень ослаб после ранения. «Спасибо тебе, друг!» — мысленно поблагодарил Артура.

— До свидания, Андрей! — Артур положил руку на руку Стоколоса. — Свейке, Шмель, Устим, Максим!.. Вы настоящие друзья. Лай дзиву драйзиба! Я сказал: «Да живет дружба!»

Устим Гутыря снял свою пилотку и подал ее командиру:

— Может, махнем, товарищ командир?

— Махнем! — улыбнувшись, согласился Опенкин.

Гутыря отдал командиру пилотку, а тот ему — свою фуражку.

4

Партизаны одолевали последние километры украинской земли. Идти дальше не было сил. Измученные жаждой, голодом и ранами, бойцы Опенкина оказались среди дня у затерянного в степи хуторка, укрылись в забурьяненном саду. Не успели перевязать раны, как часовой сообщил:

— Какие-то красноармейцы идут к нам!

Группа людей в красноармейской форме направлялась к саду. Рубен, приготовив в кармане гранату-«лимонку», ступил им навстречу:

— Кто такие?

— Партизаны!

— Какого отряда?

— «Красный партизан». А вы?..

— Мы окруженцы, — осторожно ответил Рубен. — Отстали от своей части. Возьмите в свой отряд? — Выжидающе прищурил голубые глаза.

Однако во взглядах незнакомцев он не уловил ни радости от встречи, ни сочувствия к несчастным окруженцам, наоборот — какое-то нетерпение, даже злорадство. Рубен неожиданно выхватил гранату, выдернул кольцо, крикнул:

— Руки вверх!

В это время на обессиленных партизан, лежавших в траве, набросились каратели, стреляя из автоматов. С другой стороны тоже бежали и стреляли на ходу солдаты — и переодетые в красноармейцев, и в зеленых мундирах. Граната Рубена взорвалась среди вражеской цепи. Но за спиной комиссара фашистская команда уже расправлялась с партизанами, так глупо, не сделав и выстрела, попавшихся в плен.

На Артура прыгнуло несколько солдат. Напрягшись он отшвырнул их. Но каратели, видимо, не хотели убивать пленника с орденами Красного Знамени и Красной Звезды на гимнастерке, и вновь, как волки добычу, окружили комиссара, навалились на него, прижали к земле, связали веревкой.

Схваченных в коварной и неравной стычке партизан отправили в лагерь военнопленных. Опенкина ранило в другую руку, и теперь он был совсем беспомощным. Пока их вели, договорились называть себя красноармейцами…

Однако они не знали, что за партизанами-парашютистами Опенкина и Рубена охотился штурмбаннфюрер СС Вассерман. Не знали, что каратели не спускали с их отряда глаз вот уже восемь месяцев, что отряд рассекретил себя своими боевыми действиями, взрывами на железной дороге, что «почерк» Опенкина и Рубена был давно известен немецкому командованию.

Опенкина и Рубена заперли в отдельной камере. Вечером к ним зашел вахтман, одетый в теплый жилет. Он все время держался за поясницу. Зоркий глаз пограничника остановился на жилете. Вроде бы где-то видел Артур эту одежку… Кусал губы, припоминая, и вдруг заморгал от изумления… «Неужели это жилет, отобранный Пужаем у связного из Малой Обуховки?!»

Вахтман, видимо, поймал на себе пристальный взгляд Рубена, потому что некоторое время тупо смотрел перед собой, ничего не понимая, а потом внезапно ударил Артура здоровенным, скользким от пота кулаком под челюсть. Комиссар дернулся. Тело его так напряглось, что бечева, которой были связаны его руки, лопнула. Освободившаяся рука нанесла такой мощный удар, что надзиратель распахнул своей головой тяжелые двери.

Когда фашист быстро запер их на засов, Артур наклонился над раненым Опенкиным…

— Ваня! Этот жилет, который на вахтмане, один тип отобрал у связного из Малой Обуховки.

— Что-то я не понимаю, — покачал головой Опенкин.

— Ты тоже встречался с этим липовым командиром — Пужаем. «Помилуй бог» — все говорил он…

— А-а! — припомнил Опенкин.

— Тогда Пужай еще и предал нас перед боем. Андрей даже хотел прикончить его…

— А как же жилет мог очутиться на немце, — не понимал Опенкин. — Ты хочешь сказать, что немцы взяли Пужая в плен еще под Миргородом?

— Возможно, — пожал плечами комиссар, взявшись за щеку.

— Больно?

— Этого вахтмана хорошо вышколили, — вздохнул Рубен и выплюнул кровь. — Но сдачи он получил.

Разгадка «тайны» настала утром. Рядом с надзирателем, все время державшим руку на пояснице, стоял в поношенной гимнастерке, но в новых галифе и хромовых сапогах с подвернутыми голенищами (очевидно, они, как и валенки, не налезали на толстые, как груши, лытки) Пужай. Он о чем-то тихо переговаривался с новым владельцем жилета. Рубен понял: Пужай отдал жилет новому хозяину, вахтману, а сам, наверное, снял с какого-нибудь пленного командира сапоги и галифе. Не подыскал только гимнастерки: слишком толста и коротка шея.

— Не смотри на него, — предупредил Опенкин.

Но это предупреждение было уже ни к чему. Пужай узнал их обоих, подался назад. Перемену в лице Пужая сразу же заметил вахтман и быстро спросил:

— Вас ист лос?..

Все может случиться на войне. Но встретить в лагере старых знакомых, да еще и недругов, каковыми считал он Опенкина и Рубена, Пужай не ожидал никак. Его перекосило. Отвел от них глаза, но наткнулся взглядом на жилет, который пришлось подарить вахтману, потому что тот жаловался на радикулит. «Может, прикинуться, что не заметил? Черт с ними, этими пограничниками! Им все равно не жить! А если выживут? Если Красная Армия вернется и мне придется мотать от немцев? Жизнь, она такая…»

Однако Пужай не выдержал пронзительного взгляда вахтмана и крикнул:

— Помилуй бог! Какая встреча!.. Славные пограничники стали, понимаешь, на немецкое довольствие! Ха-ха-ха!

После завтрака в лагерь прибыл штурмбаннфюрер Вассерман. В сторожке вахтмана он учинил допрос пленным, на которых указал Пужай.

— Я армейский старшина, — ответил Опенкин на первый вопрос Вассермана и назвал вымышленный номер военной части.

— Мы попали в окружение, — подтвердил Рубен.

— Вы очень похожи на немца, — внимательно присматривался к нему Вассерман. — О, вы с орденами? Неужели генерал Шаблий посылает к нам парашютистов с наградами? Сюжет!

— Мы красноармейцы! — повторил Рубен.

— У нас есть основания утверждать, что вы Опенкин, Герой Советского Союза, что вы были командиром полтавских отрядов.

— Вы с кем-то спутали меня. Я обычный армейский старшина, — ответил Опенкин.

— О, вы необычный! Вы чекист Опенкин! Вы посланы сюда уже второй раз генералом Шаблием и инженером Веденским. Вы причастны к радиоминам в Харькове. Неделю назад вы захватили артбатарею. Вы… Вы… У меня пальцев не хватит перечислять ваши бандитские преступления против великой армии фюрера! А вы не немец? — Вассерман вновь уставился на белобрысого голубоглазого Рубена.

— Может, и немец! — загадочно ответил Артур по-немецки.

Тем временем вахтман принес охапку палок и приказал Опенкину лечь на широкую лавку, недавно вымытую, но в пятнах крови, пропитавшей ткань дерева.

Вахтман начал зверски избивать командира. Из ран Ивана прямо на лавку заструилась кровь. Рубен с болью смотрел на своего командира и вздрагивал от каждого удара, словно били его. В глазах Ивана поразительное спокойствие, будто бы и не ощущал он нечеловеческой боли, ни одного стона не сорвалось с его окровавленных уст.

— Будешь говорить? — тыкал взбешенный Вассерман дулом парабеллума в грудь Рубена. — Это Герой Советского Союза?.. Вы посланы генералом Шаблием?

В это время в сторожку зашел Пужай.

— Позвольте, господин Вассерман, несколько слов, понимаешь… Врут они, что красноармейцы или старшины. Простых не посылают по нескольку раз в тыл к немцам. Это Опенкин, он майор, а этот, с орденами, — капитан. — Им все равно умирать, думал Пужай, а немцам не хочется, чтобы пленные были рядовыми, и потому решил «присвоить» им звания повыше. — Фамилию знать не могу точно — у них все под секретом. Но когда-то называли его дружки Артуром… Так что бросьте прикидываться бедными, понимаешь. Рядовым в вашей армии таких орденов не дают. Вот так, понимаешь.

— Один майор, второй капитан? Оба чекисты? Оба партизаны, то есть бандиты? Почему раньше не сказали? — окрысился Вассерман на Пужая.

— Помилуй бог! Я думал, что они сами, понимаешь, признаются…

— Ваша настоящая фамилия? Скажите все, что знаете о генерале Шаблии, о партизанском штабе. Скажи, капитан, это майор Опенкин? — показал Вассерман рукой на замученного командира.

Рубен не сводил взгляда с друга — искорки в его светлых глазах медленно гасли. У Артура потекли слезы.

— Чекист плачет! Вот это сюжет! Композиция, в которую не поверит рейхсфюрер СС! — весело выкрикнул штурмбаннфюрер.

— Теперь все равно, фашист! Да, плачу! Человек, которого считаете Героем Советского Союза, умер.

— Что? Перестарался, идиот! Ах ты ж сволочь! Нечего было дуть ром! — разбушевался Вассерман.

— Одним меньше… — попробовал оправдаться вахтман и оскалился на Рубена: — А ну ложись на лавку! Шнель!

Вассерман отстранил надзирателя рукой:

— Хотя бы этот мне нужен живым!

Через окно сторожки был виден клочок чистого неба, отражавшегося в озерке крови, в застывших глазах командира.

5

Сталинград — вулкан. В Сталинграде — непрерывный гром.

В августовском небе роятся армады «юнкерсов», «хейнкелей», «мессершмиттов». С исступленным ревом и воем пикируют они на растерзанный город, и тысячи бомб летят на заводские корпуса и жилые кварталы, на площади и скверы, на Волгу, заполненную большими и малыми судами с ранеными, беженцами, войсками, техникой, провиантом.

За два месяца на Сталинград не пролилось ни капли дождя, и все вспыхивало порохом, город слился в один сплошной гигантский пожар. Горела даже Волга — это из разбомбленных хранилищ растекалась по воде пылающая нефть. Столбы огня и дыма смерчами подпирали небо, поглотили солнце. Монотонно, не затихая, тататакали зенитки.

Таким увидели Сталинград, добравшись до берега, работники штаба Шаблия. В пути генерал Шаблий старался держаться поблизости от автофургона с рацией. Ведь из этой радиорубки на колесах была переброшена в неприятельский тыл единственная ниточка связи с партизанскими десантами, с отрядами, посланными за линию фронта накануне и во время наступления советских войск на Харьковском и Изюмском направлениях.

С болью в сердце Шаблий вот уже на протяжении двух месяцев вслушивается в горькие сообщения дежурных радистов: в эфир не выходит то первый, то второй, то десятый, то уже и пятнадцатый позывной. Замолк и «ЗСТ-5»…

Генерал понимал, что партизанские отряды и группы в восточных областях Украины столкнулись с многочисленными воинскими частями, подтягивавшимися к линии фронта, и попали в расположение вражеских дивизий, что в оврагах и редких лесах спасаться невозможно, а в степи партизанам против регулярных войск не удержаться.

Такого резкого поворота событий на южном крыле советско-германского фронта в июле сорок второго года никто не ожидал. В представлении большинства людей уже вырисовывались контуры победы.

Однако вместо победного наступления — потеря Севастополя и Керчи, трагедия на Изюм-Барвенковском направлении, отступление наших войск с тяжелыми боями до самой Волги. Так Сталинград стал центром всех событий на советско-германском фронте.

Шаблий добрался до блиндажа, в котором на рации дежурила Леся Тулина. Тут же был майор Перекалов, представитель партизанского штаба на Сталинградском фронте.

— Что нового? — с надеждой спросил Шаблий у радистки.

— Выходил в эфир «Красный десант», — ответила Леся.

— Это в районе Таганрога, — уточнил майор Перекалов.

— Откликались также «За тихий Дон» и «Отважный», — добавила дежурная радистка.

— Эти два отряда вблизи Ростова, — объяснил майор.

— Что же передают из «Красного десанта»?

— Просили обождать несколько минут. Есть важная радиограмма, — ответила Леся.

— Наш штаб передислоцируют в Москву, — задумчиво сказал Шаблий, обращаясь к Перекалову.

— Логично. Ближе к Ставке и партизанским отрядам на Днепре и Правобережье, которые должны сказать свое слово, когда армия двинется на запад.

Тем временем Леся всем своим вниманием углубилась в эфир, который высвистывал, разноязыко выкрикивал позывные. У Леси еще таилась надежда, что вот-вот среди этого шума и треска объявится «ЗСТ-5», и это будет означать — на рации Андрей или Артур. Пусть бы их слышно было чуть-чуть, на два балла, пусть бы Лесю сняли с вахты и заменили оператором номер один, мастером по приему азбуки Морзе в засоренном звуками эфире. Пусть!.. Лишь бы отозвался «ЗСТ-5»!

В этот миг засигналил далекий радист из «Красного десанта». Леся приготовилась к записи, поправив наушники, посаженные в байковые гнезда, чтобы меньше мешали посторонние звуки, стрельба и грохот над блиндажом.

Радистке пришлось самой расшифровывать текст. На это ушло еще с полчаса. Но генерал Шаблий не покинул радиорубку, пока не прочел сообщение.

— «Провели налет на штаб 375-го полка 544-й немецкой пехотной дивизии, захватили документы. Как только переведем, сообщим. К нам с Украины пришла группа партизан Шмеля и Устима. Их отряд в безвыходном положении разделился на три группы. Первую повели раненый командир и комиссар, вторую — радист Андрей и старшина Максим. Перешли ли они линию фронта? Устим тяжело ранен осколком гранаты, пристроили его у местных рыбаков. Есть надежда на поправку…» — прочитал вслух Шаблий и поднял голову:

— Вот и отозвались наши.

Как ни ждали вестей от «ЗСТ-5», радости эта радиограмма не принесла, наоборот, посеяла тревогу. Выживет ли Устим? Что с Опенкиным и комиссаром? Где старшина Колотуха и Андрей со своими?

В блиндаже воцарилось гнетущее молчание. Слышен лишь гул над перекрытием.

6

Ночью партизаны Андрея Стоколоса и Максима Колотухи увидели на востоке кровавое зарево, которое разливалось по далекому горизонту. Там был Сталинград… Однако идти дальше, утомленные и истощенные, со сбитыми в кровь ногами, люди уже не могли.

— Впереди большая балка. На той стороне кусты. Лучшего места не найти! — доложил партизанам Максим Колотуха, возвратившись с двумя бойцами из разведки.

Вся группа — полтора десятка бойцов — забралась в терновник. Опустились на опаленную жарой траву. Земля была теплая, пахло полынью и чебрецом.

Андрей лег рядом с Колотухой и протянул руку, чтобы ощущать локоть друга. Так они привыкли за два месяца скитаний во вражеском тьму.

— Может, охрану поставить? — прошептал, привыкший еще на границе к порядку и дисциплине, Колотуха.

— Какой черт полезет в эти колючие кусты? — усталым голосом ответил Стоколос. — Пусть ребята выспятся.

Андрей смотрел на потемневшее небо. «Где ты сейчас, Леся?..»

Он подложил под голову обе руки, смежил веки. «Вот так бы проснуться, а вокруг — ни немцев, ни войны! Настанет же когда-то день Победы, и доживут же до него самые счастливые из тех, кто воевал на фронте, партизанил. Когда это будет?.. Первого мая Верховный Главнокомандующий сказал, что решающим в разгроме фашистской Германии должен стать сорок второй год. Конечно, товарищ Сталин имел в виду, что союзники откроют второй фронт в Европе в этом же году. А что вышло? Где же этот второй фронт?.. Немцы уже на Дону, у Волги, в степях и предгорьях Северного Кавказа. Ох, как долго еще до того желанного дня Победы, сколько кровавых километров надо преодолеть, сколько жизней отдать проклятой войне!»

— Максим, ты спишь? — прошептал Андрей и, не дождавшись ответа, сказал сам себе: — Удалось ли Опенкину и Артуру, Шмелю и Устиму пробиться к своим?

Постепенно сон брал свое, и Андрей заснул. Он не слышал, как проснулся Колотуха, как он потом укрыл его трофейной плащ-палаткой. «Вот так, Андрей, и будем по очереди дежурить», — вздохнул Максим.

Вдруг послышался нарастающий гул. «Танки и тягачи», — определил Колотуха, не поднимаясь. Гудение моторов и лязг гусениц разбудили всех бойцов. Не сговариваясь, несколько человек пошли с Колотухой из балки вверх.

Это была пора, когда ночь уже умирала, а утро еще не родилось. На востоке серело. Выйдя из кустарника, партизаны увидели, что недалеко от них в овражек, поросший по краях кустами, направились полтора десятка немецких гусеничных тягачей и несколько легковых машин. Потом тягачи остановились, солдаты отцепили от них длинноствольные орудия и покатили их к котлованам. Орудий было двенадцать и занимали они позицию ломаной линией. Из кузовов других тягачей артиллеристы переносили в блиндажи ящики со снарядами.

— Гляди, какие длиннющие стволы! — обратил внимание Колотуха. — Таких мы не встречали.

Заря на востоке разливалась, охватывая полнеба. За позициями немецких батарей балка тянулась на север, и в ней за километр или полтора к обоим берегам степной речушки скромно прижался хутор. Дальше за ним виднелась железнодорожная насыпь, а возле нее — поваленные телеграфные столбы. Колотуха нацелил бинокль на хаты и хлева, на садочки и копенки сена — там всюду стояли танки. Повел биноклем по степи и увидел беспорядочно разбросанные по всему полю черные силуэты — сожженные танки. Перед партизанами было поле вчерашнего танкового сражения.

А когда совсем рассвело, все увидели на близком горизонте село, которое курчавилось деревьями, как островок в степном море.

— И надо же! — нарушил молчание Стоколос. — Не дошли к своим каких-то четыре километра.

— Уверен, что там наши? — засомневался Колотуха.

— Наши! И половина подбитых танков на этом поле из того села, — рассудил Андрей. — Сегодня бой продолжится, по всему видно.

— Странно, — сказал кто-то из бойцов. — Наши рядом, а мы думали, фронт в Сталинграде, за шестьдесят километров.

— Чего удивляться. Немцы привыкли двигаться клиньями. Жала свои гадючьи выбрасывают вперед! — пожал плечами Максим.

— Пока солнце не взошло, проберемся полем, между сожженными танками и воронками, если, правда, там свои, — предложил один из бойцов.

— Нужно сообщить о танковом пополнении и об арт-батареях! — поддержал мысль второй партизан.

— Нас много. И немцы могут заметить, а потом накроют минометным огнем, а то и пару танков пустят, Надо ждать до вечера, — сказал третий.

— Именно так, — вмешался четвертый боец.

— Да не очень… Ты можешь гарантировать, что они придут или не придут в наш овраг копать котлованы? Да еще я и сон видел.

— Что же за сон ты видел? — иронически поинтересовался Колотуха, напряженно обдумывая что-то свое.

— Да бабенку какую-то видел. И обнимался с нею.

— Знакомая бабенка-то?

— Не-е, — смущенно признался парень, будто бы речь шла не о сне. — И была она в чем мать родила.

— Тогда порядок! — насмешливо бросил Колотуха. — Тут останемся, к своим ли поползем — свидание состоится… с фрицем в ближнем бою. Обниматься будем! Сон этот проверенный уже не раз. — Колотуха решительно обернулся к Андрею: — Запомни расположение орудий. Таких длинношеих еще не встречали у немцев. Попробуешь, Андрей, прорваться один, предупредишь наших. А мы перебудем в этих кустах до вечера.

— А может, товарищ командир, всем вместе туда? — искал еще один боец лучшего варианта.

— Нет, — возразил Колотуха. — От Изюма мы идем на восток не потому, что нам не было где или с кем воевать, а потому, что без рации мы обычные окруженцы. А посланы-то были на большое дело. Говорите, всем идти к своим на завтрак?.. А заработали его? Вот так-то!

Это был приказ. Максим сожалел, что не пойдет вместе с Андреем, не хотелось ему отпускать парня от себя. Но солдатским чутьем понимал: лучше всего послать именно Стоколоса. Он понимал, через какое «сито и решето» пропускают по ту сторону фронта тех, кто пришел из немецкого тыла. И правильно, откуда нашим знать: с открытым и чистым сердцем пришел к ним окруженец или подослан врагами с фальшивыми «ценными сведениями» для дезориентации? Так что частенько такие сперва попадают в СМЕРШ для выяснения личности. Андрей из тех, кто умеет доказывать, да и отец у него генерал. Быстро разберутся.

— Может, у кого возражения?

Все молчали…

Андрей Стоколос полз к селу, за которым уже поднималось большое красное и как бы настороженное степное солнце. Как можно скорее нужно сообщить своим о танках и противотанковых пушках над яром! Андрей волновался. И не потому, что могут заметить его немцы и накрыть огнем. Уже на первых метрах этого поля Андрей понял: пройти будет не так трудно. Тут много подбитых и сожженных танков, еще больше — воронок от бомб и снарядов. Никакой пехоты вокруг не было, как не было и линии фронта. Просто сошлись две танковые армады броня на броню. Фашисты во что бы то ни стало хотят прорваться на северо-восток, ближе к Сталинграду, а советские танкисты изо всех сил стараются сдержать этот натиск, чтобы обеспечить фланг войскам, обороняющим город на Волге.

Но, возможно, сообщение Андрея поможет командованию принять единственно правильное в этой ситуации решение, поможет выстоять. Только этим и жил сейчас Андрей, переползая от одного подбитого танка к другому, от одной ямы к следующей. Временами он поднимался и бежал пригибаясь. За время, что он был в тылу врага, Стоколос передал свыше ста радиограмм на Большую землю, среди них были и такие, которые читали в Ставке Верховного Главнокомандования. Но за эти последние три месяца самыми важными данными из тыла противника Андрей считал сегодняшние.

— Стой! Руки вверх!

Андрей остановился и, зашатавшись, вытер рукавом пот со лба, который осветили первые лучи солнца. Он снял пилотку.

— Здравствуйте, родные мои! Наши…

Перед ним стояли два красноармейца в новых зеленых касках, с автоматами ППС. Один — совсем юный. Он и отозвался первым.

— Нашел наших! — иронично хмыкнул. — А может, ты шпион?

— Я свой. У меня важные сведения. Ведите в штаб.

— Так тебе и поверили! — скептически сказал юный красноармеец.

— Хочешь, чтобы я сказал пароль? — уже начинал сердиться Андрей и показал вылинявшую пилотку со звездочкой. — Вот, видишь? От самого Изюма и Барвенкова несу. Дайте напиться.

Другой, который был постарше, снял фляжку с ремня. Андрей жадно пил. Вытер губы, поблагодарил, сказал коротко:

— Ведите к командиру.

Красноармейцы нерешительно переминались с ноги на ногу, и Стоколос отдал им свой автомат.

— Поймите, и минута дорога!

— А может, спровадим его в СМЕРШ? Там разберутся, какой он «наш» и почему из ихнего тыла, — обратился молодой к напарнику.

От этих слов жесткие волосы на голове Андрея встопорщились. «Еще не хватало! — подумал он. — Там пока разберутся, кого к ним привели… Дорого ведь каждое мгновение!»

— И где только ты такой умный взялся! — рассердился Стоколос. — Командир сам отправит меня в СМЕРШ если нужно. А сейчас каждая минута… И чем больше вы тут о шпионах болтать будете, тем больше у вас шансов самим попасть прямехонько в военный трибунал!

Подействовало. Старший приказал молодому:

— Отведи на КП, к комбригу.

Возле большого бункера с несколькими накатами колод, под обтесанным осколками деревом, сидел на табуретке черноусый человек в комбинезоне. Шея его была обмотана белой салфеткой, треугольником опускавшейся на грудь. Возле больного топтался врач с блестящими щипцами в руке. Черноусый разинул рот, а стоматолог, щуря глаза, примерялся, как бы поудобнее ухватить больной зуб. Андрей невольно вздрогнул, и в тот же миг перехватил молящий взгляд черноусого пациента, полковника.

— У села задержали. Убеждает, что свой, а шел из ихнего тыла! — стал докладывать красноармеец. — Говорит, пришел с важными сведениями.

— А ты, мучитель мой, нашел время зубы рвать! Вон видишь, привели «языка» наши славные мотострелки!

— А когда же у вас время будет? — сердито спросил доктор. — Надо мной куры смеются, что не могу одолеть ваш зуб. Все нету времени, а точнее, вы просто боитесь! — откровенно выпалил стоматолог.

— Ты потише! Храбрый какой! Прилетят «юнкерсы» — первым в щель вниз головой… Из какой дивизии? — строгим голосом спросил полковник Андрея. — Окруженец? Где твоя часть?..

— Я партизан-парашютист. В сорок первом служил на границе, — ответил Стоколос, глядя полковнику в глаза.

— Туда, значит, направили быстро, а назад топаешь долго?

— Наш отряд действовал на Харьковщине. Там большинство и погибло. Снаряд разнес мою рацию. И вот топаем.

— Что же это за сведения такие важные?..

— То, что на хуторе танки, вы знаете, — Андрей показал рукой на запад. — А на рассвете пришло еще с тридцать машин. А вот там, в первой балке от хутора, с час назад немцы расположили двенадцать противотанковых орудий. Котлованы были вырыты заблаговременно. Стволы у этих пушек, товарищ полковник, какие-то необычные, слишком длинные… — докладывал Стоколос, считая, что и такая деталь пригодится танкистам, ибо в разведке не бывает несущественных мелочей.

— Вон как! — воскликнул недовольно полковник. — «Гадючки» немцы прикатили. Целых три батареи?..

Андрей не ответил, лишь кивнул головой, хотя толком не понимал, что это за «гадючки».

— Ага, — вслух раздумывал комбриг, — значит, они устроили нам ловушку. Они, значит, уверены, на хутор к насыпи мы не пойдем, там сосредоточены батареи, там главные силы их танков, а через балку — пожалуйста, идите прямо на «гадючек»! — Он решительно повернулся к танкисту, стоящему рядом: — Скажи радисту: комбатов сюда!

— Есть! — козырнул тот и побежал на КП, придерживая висевший на груди автомат.

— Где ваши люди? — спросил полковник у Андрея.

— Там, под кустами, еще пятнадцать человек, вечера ждут. Хотели вместе ползти, да побоялись всполошить немца. Так я один.

Командир танковой бригады похлопал Стоколоса по плечу.

— Сейчас иди на кухню, пока немцы не начали новый «сабантуй». — Он обернулся и крикнул: — Капитан Майборский! Твоя кухня ближе, накорми партизана. И переодень его.

Андрей Стоколос окаменел: не почудилось ли?!

— Какие еще там партизаны? — удивленно откликнулся знакомый голос.

Андрей слышал шаги капитана и все не мог шевельнуться. «Он или не он? Наш Майборский или танкист-однофамилец? А ведь Виктор Майборский оканчивал танковое училище, на границу пришел потому, что не захотел идти в кавалерию», — припомнил Андрей.

— И еще, Виктор, — назвал полковник комбата по имени, — учти: на твоем направлении появилось двенадцать «гадючек». Нужно что-то придумать.

Андрей решительно обернулся и увидел чернобровое, смуглое, опаленное не только жгучими донецкими ветрами, но и огнем лицо командира танкового батальона. Да, это был бывший политрук заставы Виктор Майборский. Это он писал Лесе письма, от которых она была в восторге. «Ну еще бы! Политрук, комиссар — да не напишет таких писем!» — не раз говорил Андрей, когда речь заходила о переписке между Майборским и Лесей.

— Это ты, Андрей?! — наконец радостно произнес Майборский, пожимая ему обе руки. — Живет все-таки наша пятая застава! Живет, как ни трудно. Недавно от Леси письмо получил. Тут она, где-то поблизости, — с отцом твоим Семеном Кондратьевичем. Я это по номеру полевой почты понял.

— Спасибо за добрую весть, — облегченно вздохнул Андрей. — Как ни велик мир, а мы встретились.

— Для нас этот мир не так и велик, — возразил Майборский. — Мы сейчас в центре всего мира! Тут решается судьба войны.

— Что тут у вас за террариум? «Гадюки» какие-то.

— Не у нас, а у немцев. Они сконструировали новое противотанковое орудие, от него пока что спасения нет — даже за броней КВ. А этот танк еще два-три месяца назад не брала ни одна их противотанковая пушка. Снаряд «гадючек» особенный, кумулятивный, он как бы ввинчивается в броню, прожигает ее, плавит металл. Да и снаряд не 37, как в прошлом году, а 75 миллиметров. Под Воронежем они уже дали это почувствовать нашим танкам.

7

Комбриг Гуменной давал распоряжения командирам танковых батальонов. Стоколос услышал лишь то, что касалось капитана Майборского.

— Когда начнем контратаку, взвод твоих машин пойдет левым флангом с автоматчиками на броне. Подкинь их к балке поближе, но незаметно.

— Есть! — ответил Майборский.

— А рота ваших автоматчиков, — обратился полковник уже к командиру мотострелкового батальона, — должна проползти до этой балки, — показал он по карте в развернутом планшете, который держал в руке. — Там вас ожидают партизаны — пятнадцать бойцов.

Командир батальона мотострелков удивленно, даже с недоверием взглянул на командира бригады:

— Какие партизаны? Откуда взялись? Откуда знают, что мы будем идти к балке?

Полковник Гуменной не ответил комбату, потому что вперед решительно выступил Андрей Стоколос:

— Я… Я проведу ваших автоматчиков к позициям артиллеристов!

— Добро! — сказал полковник. — Расчеты «гадючек» нужно уничтожить непременно. Задача ясна?

— Так точно! — козырнул командир мотострелкового батальона. — Рота автоматчиков садится на броню танков Майборского.

Нарастал гул вражеских самолетов, и комбриг, посмотрев на западный небосклон, крикнул:

— На КП! Передать экипажам: при бомбардировке двигаться! — И повернулся к комбатам: — По коням, товарищи! Во время атаки мой танк — КВ старшего лейтенанта Тернистого. И не забудьте о дымовых шашках.

Зенитный артдивизион, прикрывавший расположение бригады с воздуха, работал в полную силу, наполняя степь резкими оглушительными выстрелами. Самолеты носились над полем, сбрасывая бомбы на расположение батальонов, и десятки танков в поле маневрировали, то срываясь вперед, то внезапно останавливаясь, то давая задний ход, то разворачиваясь, чтобы броситься в сторону. Под одним КВ взметнулся целый сноп выброшенной земли. Бомба вырыла такую воронку, что тяжелый танк, который сполз туда по инерции, скрылся с башней.

— Тысячекилограммовая! — обронил кто-то из присутствующих на КП командиров.

Андрей с замирающим сердцем следил за полем, над которым воронами кружили самолеты. Один танк вдруг вспыхнул огнем, смешанным со струями черного дыма. Стоколос взглянул на комбрига Гуменного и увидел, как потемнело его лицо. Тем временем двое вытаскивали из подожженного танка третьего, охваченного пламенем. Положив раненого на землю, один из танкистов снял танкошлем и стал сбивать им пламя со спины товарища.

Один за другим задымились еще несколько танков. Андрею стало не по себе. Он никогда не видел, чтобы летчики могли так точно метать бомбы. Андрей вообще не очень доверял пилотам, считал: раз уж они не способны точно сбросить парашютистов, то попасть в какой-нибудь объект могут лишь случайно. А тут танки в движении. Повалил густой серый дым от нескольких танков в селе, дымился и КВ, который комбриг назвал своим танком.

Андрей боязливо, украдкой, будто бы он был виновен в такой трагедии, посмотрел на Гуменного. А у того под прищуренными карими глазами морщинки, а на губах хитроватая улыбка. Только теперь Стоколос понял, для чего перед нападением неприятельской авиации Гуменной что-то напомнил о дымовых шашках: «Так вот почему над танками серый дым!» — прикусил губу Андрей. Но и «свой» дым лез в глаза, и все присутствующие на командном пункте начали чихать и кашлять.

— Уже сорок дымов! — доложил кто-то из командиров, наблюдавших за обстановкой в стереотрубу. — Задымилось еще несколько машин.

— И сам вижу! — припал к стеклам прибора комбриг. — Это уже перебор! Заставь кое-кого, как говорят, богу молиться, так он и лоб разобьет! — недовольно буркнул Гуменной, а потом резко опустил руку. — Хватит!..

— Товарищ комбриг, самолеты сбросили весь бомбовый груз, возвращаются назад, — доложил наблюдатель. — Остается только «рама». Кружится.

— Это она фотографирует результаты бомбардировки, — сказал Гуменной.

Командиры батальонов доложили по радио о последствиях вражеского налета. Пострадало пять машин. У двух повреждена ходовая часть, разбиты гусеницы, выбиты катки. У одного выведена из строя пушка. Одна тридцатьчетверка подбита серьезно, а судьба экипажа КВ, который сполз в воронку, еще неизвестна.

— Молчит рация КВ… — закончил доклад штабист.

— Помолчал бы и генерал Гот, пока пилоты с «рамы» не передадут ему результаты своей съемки. Хотя бы они задержались с атакой, — сказал полковник Гуменной.

Андрей еще не понял, почему комбриг так хотел паузы в этом бою. Одно знал точно: первыми в наступление пойдут немцы, а бригада будет обороняться. Это означало также, что огонь «гадючек» сюда не достанет, что они предназначены для советских танков, которые пойдут в контратаку.

— Должны бы поверить «раме», — сказал кто-то из штабных офицеров.

— Пилоты Геринга — народ хвастливый, заставят и самого Гота поверить, что их налет и в самом деле был удачным.

«Вот почему хочет полковник паузы! Пауза — это внезапное изменение обстановки, когда сорок «подбитых» танков враз ударят из пушек по машинам врага, идущим в атаку!» — догадался Андрей.

И немецкие танки пошли. Решительно, один за другим выползли из села, разворачиваясь в боевые порядки. Вражеские танкисты осмелели. Они, видимо, уже знали сообщение пилотов, да и с наблюдательного пункта можно было через дальномер посчитать дымы на советских позициях. Комбриг Гуменной дал команду подпустить танки противника на верный прицел. И, словно по команде, дымовые шашки на сорока машинах были погашены мгновенно. Случилось чудо: танки, из которых только что вились дымы, танки, которые немцы считали подбитыми, сожженными, теперь ударили из сорока орудийных стволов, из пулеметов по бронированным машинам и немецким автоматчикам, бегущим за ними.

Такого в лагере противника не ожидали. Несколько минут боя — и вспыхнули настоящим огнем, задымились черным дымом десятки немецких танков. Как ошпаренные выскакивали танкисты из подбитых машин, метались по полю, хватались руками за головы, бежали не зная куда, попадая под шквальный огонь автоматов. Уцелевшие немецкие танки разворачивались и уходили назад.

— О! Дрогнули немчики, как зайцы! — весело выкрикнул полковник Гуменной. — По машинам!

— По машинам! — повторили команду командиры танковых батальонов и рот.

— Ты, Андрей, держись с той группой! — показал Майборский на группу бойцов в касках.

Среди красноармейцев Андрей узнал и совсем юного автоматчика, на которого он вышел сегодня утром.

От села и от железнодорожной насыпи начали бить противотанковые батареи врага. Снаряды высекали огонь из брони, взрывались между танками. Стреляли по неприятельским орудиям и тридцатьчетверки, и КВ, останавливаясь иногда, чтобы схватить цель. Выстрелив, машины снова бросались вперед, набирая скорость. Но вот одну из них потряс взрыв. В последний раз из выхлопной трубы вылетели кольца дыма и, тая в воздухе, поплыли над полем. Еще несколько машин расстелили перебитые гусеницы.

Батареи врага били не умолкая. Своей огневой завесой они должны были создать условия для решительного броска своих танков. Артиллеристы понимали: стоит тридцатьчетверкам ворваться на их позиции — и тогда смерть под гусеницами, а от пушек останется металлолом…

Напряжение росло. Остановилось еще несколько наших машин. В эфире прозвучал хриплый голос полковника Гуменного:

— Не узнаю вас, гвардейцы! Чего топчетесь на месте?!

В это время навстречу атакующей бригаде, рассредоточившись, шли фашистские танки.

Все свои танки Гуменной уже бросил в бой, ни одной машины не оставив в резерве. Как же хорошо, что помогли партизаны, сообщив о батареях, стреляющих кумулятивными снарядами, — иначе потери были бы значительно больше.

— Тернистый! — крикнул комбриг командиру танка. — Немедленно знамя сюда!

Гуменной открыл верхний люк. КВ уже мчался сквозь боевые порядки фашистских машин, стреляя из пушек, пулеметов, при случае тараня легкие танки врага. Гуменной высоко поднял древко знамени. Стяг заполоскался на ветру, его уже секли осколки вражеских снарядов. Два или три осколка впилось и в руку полковника Гуменного. Но пальцы не разжались, а еще крепче охватили древко.

О том, что танк комбрига идет под знаменем, старший лейтенант Тернистый сообщил всем экипажам в тот момент, когда расчехлил и передал самую дорогую реликвию бригады самому командиру.

Перед машиной комбрига шло несколько танков, прикрывая танк-знаменосец. Неприятельская колонна смята, десятки танков пылают факелами, остальные панически поворачивают назад.

Но бой еще не окончен. В эти минуты три танка из батальона капитана Майборского уже достигли балки. Автоматчикам не пришлось спрыгивать с танков, чтобы отыскать партизан; из колючих кустов выскочило полтора десятка людей в пилотках, в вылинялых и выцветших гимнастерках, даже в немецких френчах, а один — в морской тельняшке.

— Что за братия? — воскликнул командир мотострелков, который вместе с Андреем Стоколосом был на первом танке.

Красноармейцы были удивлены не столько видом партизан, сколько тем, что один из бойцов размахивал знаменем, держа в руках неровное, вытесанное из ветки глода сучковатое древко. Андрей припомнил, что один из окруженцев шел с ними от самого Донца, обмотавшись знаменем своего полка. Теперь же, увидев на поле боя знамя над машиной комбрига, быстро сориентировался.

Танки оврагом быстро двинулись на позиции «гадючек». А они уже выплевывали смертоносные жала в машины батальона капитана Майборского. Еще полминуты — и танки Майборского попадут под точный прицел «гадючек». Но именно в эти полминуты три тридцатьчетверки с десантниками на броне вихрем налетели на позиции артиллеристов.

— Гранаты к бою!

— Вперед! Ур-ра! — дружно закричали автоматчики.

Десант словно ветром сдуло с брони. Десятки гранат полетели к пушкам, в ящики со снарядами. Гитлеровцы заметались. Некоторые пытались развернуть орудия, чтобы встретить танки с десантом, но было поздно. Гранаты взрывались уже среди расчетов. Танки Майборского, мчавшиеся по фронту, с разгону налетели на пушки, раздавливая их.

Андрей Стоколос вел бой в котловане рядом с парнем, который утром задержал его. Куда и делся у того юношеский румянец — был он бледен, глаза неестественно бегали.

— Ты горлань! Кричи! Не так страшно будет! — посоветовал ему Андрей.

В этот миг где-то сбоку затрещал автомат, и Андрей схватился рукой за левое плечо! Еще мгновение — и почувствовал, как обожгло грудь. Но сознание его не покидало. Он видел: несли раненых на плащ-палатках, приспособленных под носилки, в брезент заворачивали убитых красноармейцев и партизан.

— Будешь со старшиной Колотухой, он тоже ранен, на моей машине, — сказал капитан Майборский, помогая санитару перевязать раны Андрея. — Ты потерял много крови. Проклятый фашист всадил разрывной.

— Я же партизан. А по партизанам — они разрывными. Видно, и тут меня узнали… — невесело пошутил Андрей. — А что, могут немцы снова броситься в наступление?

— Не бросятся. К такой битве готовятся неделями, а то и месяцами. Не пойдут. Не с чем идти. В том и стратегия нашего Гуменного — бросить сегодня, в этот час, в эту минуту, все, чтобы уже не пошли они ни после обеда, ни вечером, ни завтра. Бригада свое сделала, хотя и наших машин немало подбито. Но еще продержимся! — решительно сказал Майборский и взглянул на небо. — А вот стервятники прилетят. Это точно.

Танки гвардейской бригады полковника Гуменного возвращались на исходные рубежи. Капитан Майборский сидел на броне возле раненого Андрея, поддерживал его обеими руками.

Танки с ранеными остановились в степной балке. Андрея положили на носилки, опустили на землю.

Сверху в балку мчался мотоцикл. Мотоциклист — среднего роста, широкий в плечах старший лейтенант в полевой форме, но в танкошлеме. Его серые глаза нетерпеливо бегали по лицам раненых, словно искали знакомого.

Андрей узнал старшего лейтенанта Тернистого. «Так вот какой Тернистый командовал танком-знаменосцем! Школьный друг!»

— Вот и встретились мы. Только не в сорок пятом, как договаривались на выпускном вечере, — грустно сказал Тернистый.

8

Шаблий сидел в приемной Государственного Комитета Обороны, ожидая, когда его вызовут. На коленях он держал папку с документами. Среди бумаг была просьба о предоставлении штабу транспортной авиации, был и перечень оружия, боеприпасов и другого снаряжения для партизанских отрядов.

Ни один из территориальных партизанских штабов, образованных решением ЦК ВКП(б) и ГКО в начале лета 1942 года, не испытал таких трудностей, как штаб, возглавляемый Шаблием.

Сотни километров довелось преодолеть штабистам и курсантам партизанской школы, чтобы добраться до Сталинграда, а потом до Саратова. То был переход под обстрелом вражеских батарей, под взрывами бомб, но Шаблию все же удалось уберечь триста специалистов для будущих партизанских операций в глубоком тылу противника.

Месяц назад через радиостанцию ростовского отряда «Красный десант» откликнулась группа Шмеля Мукагова и Устима Гутыри, сообщив, что их отряд «ЗСТ-5» попал в трагическое положение. Вестей от Ивана Опенкина и Артура Рубена, которые повели бойцов на восток, нет до сих пор.

— Товарищ Шаблий! Вас приглашают.

Он поднялся, большим пальцем привычно поправил ремень, одернул гимнастерку. У него еще минута-другая времени.

У двери Семен Кондратьевич встретился с русоволосым человеком с тремя ромбами на петлицах. Шаблий сразу узнал его — генерал бронетанковых войск Федоренко. Он совсем не изменился: так же очерчены стиснутые губы, волевой подбородок. Только на висках стало больше седины. Остановился и танковый генерал.

— Вы, Семен Кондратьевич? Идете отчитываться, земляк?

— Да, Яков Николаевич, — ответил Шаблий, заметно волнуясь.

— А я собирался сегодня же разыскать вас по телефону. Мне с юга передали утром, что вместе с комбригом полковником Гуменным в госпитале и ваш сын Андрей.

— Правда? Значит, живой! Все эти три месяца я был на колесах и на ногах. Даже адреса не было постоянного. Вот так весточка! Спасибо! — пожал обеими руками Семен Кондратьевич сильную руку генерала Федоренко.

— Рад за вашего сына. Живой! Мы еще поговорим, когда встретимся.

— Спасибо, Яков Николаевич!

Шаблий вошел в кабинет.

— Как проходит рейд на правый берег Днепра двух посланных соединений? — спросил Сталин после небольшой паузы.

— Получена радиограмма: оба соединения форсировали Днепр вблизи местечка Лоева, — ответил Шаблий. — Местные немецкие гарнизоны такого дерзкого броска от партизан не ожидали. Оба соединения уже прошли четыреста километров, пересекли пять железных дорог, реки Десну, Снов, Днепр, Припять. Взято несколько районных центров, разгромлены их гарнизоны. Везде отряды пополняются за счет местного населения.

— Какими средствами партизанам удалось форсировать Днепр? — поинтересовался Калинин.

— Народными средствами, Михаил Иванович! Рыбацкие челны, колоды, плоты, бочки, даже ворота пригодились — все, что могло плавать и удерживать на воде партизана с его оружием, пошло в дело, — рассказывал Шаблий. — Партизанам на левом берегу помогли жители украинских сел, а на правом берегу Днепра — белорусских. Место для переправы командиры избрали не глухое, а у самого Лоева, что было неожиданным для врага. Днепр был форсирован ночью. Партизаны опыта набираются.

— Поздравьте партизан с этим успехом, — сказал Сталин, набивая пожелтевшим указательным пальцем табак в трубку. — Этот опыт пригодится и для армии. Что у вас еще, товарищ пограничник и партизан?

— Отрядам не хватает автоматического оружия, минометов, мин для борьбы с эшелонами. Здесь мы составили список необходимого. Вот. — Шаблий достал бумагу из папки.

— А за счет противника! — посоветовал кто-то строгим, даже недовольным голосом. Шаблий узнал этот голос, даже не повернув головы. Эту реплику бросил нарком, перед которым отчитывался Шаблий о пребывании в «киевском окружении».

— В гражданскую войну на Дальнем Востоке мы, партизаны, только и вооружались за счет Колчака или Семенова, — вспомнил Шаблий, поняв, что его слушают внимательно. — Но фашистская армия — не Колчак и не банды Семенова. У нас созданы Центральный и территориальные партизанские штабы, чтобы координировать действия, руководить и помогать партизанам. Конечно, партизаны стараются вооружаться и за счет врага. Однако обстановка требует развертывания масштабной диверсионной работы на коммуникациях противника. Необходима существенная помощь Большой земли. Партизанам уже сейчас нужно четыре-пять тысяч мин, взрывчатка, автоматы.

— Этот важный вопрос надо решить, — заметил Сталин. — Что у вас еще?

— Нашему штабу уже сейчас необходима также транспортная авиация. Мы просим полк транспортных самолетов! — сказал генерал Шаблий и положил бумаги на стол.

— Полк транспортной авиации? — раздался уже знакомый Семену Кондратьевичу голос члена ГКО. — Кроме вашего штаба, у нас есть еще пять территориальных партизанских штабов.

Но Шаблий будто и не услышал этого замечания. Он знал наперед, что такие вопросы, замечания и возражения будут. Главное для него — добиться транспортных самолетов, без чего невозможно посылать ни диверсионно-разведывательные группы, ни оружие и боеприпасы, ни вывозить из вражеского тыла раненых партизан.

— Во время отхода наших войск к Сталинграду, — продолжал Семен Кондратьевич, — наш штаб оставил от Азовского побережья до Харькова десятки разведывательно-диверсионных групп с радиостанциями. Этого мало. Приходится уже думать и о наступлении Красной Армии на запад, на Украину, к Днепру, еще и еще посылать за сотни километров от фронта партизан-парашютистов. Попутными самолетами это невозможно, а своих у нас нет.

— Это, конечно, верно, — подтвердил Сталин.

— Главные силы немцев сейчас под Сталинградом и на Северном Кавказе, юг немцы считают решающим своим фронтом вот уже второй год войны. Поэтому ЦК КП(б) Украины и наш штаб просят больше внимания уделить нашим партизанским отрядам, — сказал Семен Кондратьевич.

— Полк транспортной авиации мы дадим вам позже. Сейчас нет такой возможности. Хотя некоторый транспорт мы подбросим. Что там еще в вашем списке? — Сталин взял со стола бумаги. — А почему не вписаны пушки?

Вопрос был настолько неожиданным, что Шаблий даже растерялся и не нашелся что сказать.

— Обещанного союзниками второго фронта в Европе нет. В Сталинграде нам тяжело. На Северном Кавказе — тоже. Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды будут воевать на обоих берегах Днепра, да еще с орудиями, по тылам противника прокатится сильное эхо, — сказал Верховный Главнокомандующий и поднял руку, в которой держал трубку. — Непременно на первый случай получите и дюжину орудий вместе с другим боевым снаряжением.

В гостиницу «Москва», где Семен Кондратьевич жил вот уже неделю (с той поры, как штаб передислоцировался с юга в столицу), он возвратился далеко за полночь.

Сердце его тревожно билось от известий об Андрее. Все-таки нашелся сын в этом огненном вихре войны! И еще из головы не выходили слова Сталина: «Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды…»

В воображении Шаблия уже рисовались картины битвы за Харьков и Киев, за Днепр. Он видел участие в этих битвах и партизанских отрядов.

Он закрыл утомленные глаза, попытался заснуть, как вдруг зазвонил телефон. Быстро поднялся, подошел к столу и взял трубку.

— Товарищ Шаблий?

— Да.

— Доброе утро. Куда доставить орудия и снаряды? — спросили на противоположном конце телефонного провода…

После этого приятного звонка Семен Кондратьевич понял, что теперь уже не заснет…

9

Ноябрь сорок второго года был холодным. На безлистых веточках замерзали дождевые капли. Серая и неприветливая, скованная морозом земля. Между ветвями дубов завывает ветер.

Холодно было Терентию Живице и Ивану Оленеву в лесу. Они уже могли остановить несколько машин, промчавшихся по шоссе, но обоим хотелось дождаться более заметной «птицы» на легковой машине или на мотоцикле.

Прошел год, как Иван Оленев стал Лосевым и жил у Надежды Калины, как пришел из Молдавии тяжело раненный двоюродный брат Надежды и друг Ивана по пятой заставе Терентий Живица.

Друзья-пограничники еще прошлой осенью с помощью двух ребят-десятиклассников собрали детекторный приемник.

И протянулась к ним тонюсенькая нить из Москвы, из Саратова, откуда вела передачи радиостанция имени Тараса Шевченко.

Бывшие пограничники не только слушали радио из Москвы и пересказывали потом услышанное надежным людям. Навесив торбы с кукурузным зерном или какой-нибудь крупой, Терентий и Иван то и дело отправлялись в путешествие обменивать продукты на вещи, хотя выменянного товара у них так никто и не видел. И Надежда тоже. Она, правда, догадывалась, что «товар», видимо, стоил того, чтобы ходить за ним, потому что после возвращения настроение у хлопцев всегда было приподнятое.

А ходили они почти за сотню километров от села, на дорогу Киев — Харьков, вблизи которой еще в сентябре сорок первого шли ожесточенные бои между фашистскими военными частями и партизанским отрядом арсенальцев.

Места были памятны Ивану: тут он потерял руку, тут стояли насмерть красноармейцы и чекисты, возглавляемые Шаблием, всего двенадцать человек вышли тут из огня живыми. У края поля были вкопаны и наспех засыпаны длинные глубокие рвы. Из-под земли торчали черепа, кости.

— Сколько же наших людей тут расстреляно! — ужасался Оленев.

Листовок хлопцы не распространяли. Листовки, считали Терентий и Иван, — занятие для школяров. Им же нужно убивать фашистских солдат, офицеров тут, за шестьсот километров от фронта. Потому они и ходили к реке Трубеж, в лес, подступавший с обеих сторон к шоссе. Там у них была спрятана снайперская винтовка, послужившая Оленеву еще на границе.

Они залегали и стреляли в фашистов, ехавших по шоссе.

Оленев бил мотоциклистов без промаха, особенно тех, у которых на груди висели металлические подковы с фосфоресцирующими буквами, светившимися ночью: «Фельджандармерия». Это были эсэсовские патрули, убийцы, головорезы. Всякий раз после выстрела Оленев приговаривал: «Вот именно! Живет еще пятая застава. Это вам за рвы под Барышевкой!..»

— Потри мне руку, затекла, — попросил Иван друга.

Терентий снял рукавицы. Вдали затрещал мотор мотоцикла. Живица схватил бинокль:

— Они. Жандармы!

Терентий заметил в коляске мотоцикла немца в кожаном пальто, из-за его спины торчал штырь-антенна, который гнулся на ветре, словно камышина с распущенным султаном.

— Только не пробей, Ваня, их радиоаппарат!

— Вот именно! Подставляй плечо!

Оленев положил винтовку на плечо друга, который встал на колени, поймал в оптический прицел водителя мотоцикла. Секунда. Вторая… И мотоцикл ткнулся в кювет. Еще выстрел — и неестественно откинулся на спину второй жандарм.

Мотоцикл лежал в кювете и яростно рычал. Терентий оттащил трупы с дороги, а потом выключил двигатель, повел мотоцикл в кустарник. Оленев, положив винтовку на ветку, был наготове. В случае появления еще какого-нибудь транспорта он должен остановить машину, прикрыть Терентия.

Но других машин не было, и пограничники стали рассматривать трофеи. Больше всего их интересовала рация.

— Эту штуковину, Ваня, в мешок! — сказал Живица. — Все бумаги и полевые сумки закопаем.

— А как с этим? — кивнул Оленев на мотоцикл. — Может, поедем?

— Разве что до первого жандарма. Лучше забросаем хворостом, может, весной пригодится нам.

Они закопали убитых, а потом насобирали в лесу кучу ветвей и забросали ими мотоцикл.

— А когда же радио попробуем? — спросил Иван. — Может, оно и не играет.

— Отойдем подальше.

Через час они остановились у небольшого, чудом уцелевшего стога соломы. Посреди поля он был как лодка, затерявшаяся в волнах. Над головою ясные, крупные звезды.

— Холодно. Наверно, мороз градусов пятнадцать, да еще и без снега, — сказал Иван.

— Зато для нас везде дорога — и через болотце, и через речку. Подожди-ка, Ваня. — Терентий услышал в наушниках свист, писк, а потом и какие-то неразборчивые голоса.

Он стал крутить ручку настройки, ибо знал, что переключил рацию на «прием». И вдруг сквозь писк морзянки прозвучал чистый, уверенный голос Москвы: «В последний час…» Они затаили дыхание. Голос этого диктора знали еще со службы на пятой заставе. Сейчас он торжественно-празднично сообщил, что девятнадцатого ноября 1942 года после небывалой в истории войн артиллерийской подготовки войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление на берегах Волги.

— Теперь наших не остановишь! — гордо сказал Живица. Он немного помолчал и спросил: — Как назовем наш отряд?

— Имени пятой заставы! — ответил Оленев не колеблясь.

— Ну и голова ты! — Терентий крепко обнял друга за плечи.

Возвратились они на следующий день под вечер, спрятав новый трофей в лесу. Терентий пошел к крестной матери, а Иван — домой.

К большому удивлению, Оленев увидел на столе чугунок с вареной картошкой, от которой еще шел пар, миску с огурцами и бутылку со странным горлышком, которую встречал у жандармов, подстреленных им на харьковской дороге.

Надя сидела спиной к порогу, ее растрепанные волосы густым снопом лежали на спине. Она обернулась, и Иван заметил на ее шее красные пятна, будто следы чьих-то ногтей. Щеки Нади мокрые, в слезах, а губы дрожат от обиды.

— Ну что, Лосев Иван? Наменял товара?.. — вдруг послышался насмешливый голос. Из горницы вышел, пошатываясь, Вадим Перелетный. — Что же ты смотришь? Ну ударь меня за то, что я попил немного крови из ее шейки.

— Кто же дерется без правой руки? — усмехнулся Оленев. — Несолидно мне драться, господин грос полицай!

— Это точно. Несолидно. Вижу рыцаря. Садись, выпьем! Не бойся. Только чмокнул ее в шею. Змея она у тебя! Ее и втроем не побороть.

Перелетный налил из своей бутылки с причудливым горлышком Оленеву:

— Пей! Чего же ты наменял на просо или кукурузу?

— А ничего, кроме вестей от немецких солдат, что в Сталинграде им таки дают прикурить, аж небу жарко!

— Что ты городишь, Иван! — насторожился Перелетный.

— То, что солдаты говорили… Так и сказали: «Пей, рус Иван! Ваша взяла в Сталинграде. Идем и мы туда на убой, как быки».

Иван говорил таким серьезным тоном, что Перелетный захлопал глазами.

— Да за такие разговорчики тебя завтра же на виселицу поведут! — выкрикнул Перелетный.

— Не мог же я такое выдумать?

— И ты понимаешь по-немецки?

— Среди них был такой, что по-русски мог…

— Может, какой-нибудь коминтерновец?

— Что ж тут удивительного? Не все же немцы зверье, как те, которые постреляли людей и закопали во рвы. Какой я для них противник, без руки-то?

Вадим Перелетный слушал Ивана и не мог установить, что в его рассказах было правдой, а что выдумкой. Одно он заметил: этот примак на удивление спокоен, будто совсем махнул рукой на свою русалку, вроде и все равно ему, целовал ее полицай или нет.

— Ну пей! — предложил Перелетный Оленеву.

— Вот именно. За здоровье Нади, за ее будущее счастье. Я ухожу от тебя, Надя, так будет лучше. — Иван взял чарку и выпил.

— Это ты взаправду? — как спросонья спросила Надя. — Да еще и при таком свидетеле?

— Взаправду. И при свидетеле, потомке запорожцев, писавших письмо турецкому султану, — дерзко сказал Иван (знал: Перелетный любил похвалиться своим казацким происхождением).

— Да его предки были где-то в лакеях панских! — простодушно, но гневно выпалила Надя. — Запорожец вот так не кусал бы женщину! Запорожцы за оскорбление женщин сажали своих бабников на кол.

— Откуда знаешь? — засмеялся Перелетный.

В это мгновение появился посыльный из управы:

— Пан! Вас разыскивают по телефону из самого Киева. Вам нужно ехать немедленно в родное село!

— Так уж и немедленно?

— Как велено, так и передано, — пожал плечами посыльный.

— Что там могло случиться? Отца убили?.. Да я… Я…

— Не говорили. Однако не на похороны же. Что сейчас человек? Плюнь и разотри. Не то время, чтобы вызывать на похороны. Дело какое-то. Сам вроде гебитс… велел ехать сразу же туда!..

— Пусть шофер готовит машину! Поеду утром. Так и передай. И еще скажи, чтобы не заморозил радиатор.

— Будь сделано, пан цугфюрер!

У Оленева похолодело внутри. Ведь в селе Перелетного, куда заходил Терентий по пути из Молдавии, живет тетка Семена Кондратьевича Шаблия…

Вадим Перелетный надел шинель и ушел. А Надя сразу же бросилась к Ивану:

— Это правда, что наши в Сталинграде перешли в наступление?

— Еще и как правда!

— Теперь не будешь так томиться душой, Ваня?

— Вот именно! Не буду, Надя.

— Сколько же я пережила за эти дни, сколько намучилась. Что стоило отбиться от этого Перелетного?.. Почему не расспрашиваешь? — расплакалась вдруг Надя. — Считаешь себя чужим, что ли?

— Нет.

— И ты правда хочешь уйти от меня из-за этого Перелетного?

— Не из-за Перелетного… Все, что ты пережила, все это мелочь по сравнению с тем, что можешь еще пережить из-за меня. — Он прижал ее к себе единственной рукой. — Я люблю тебя. И потому, что люблю, мы должны разлучиться до времени, пока придут наши… Ты пойми, что и я и Терентий не можем так ждать, томиться душой, как ты сказала. Я пойду отсюда за сотню, за две сотни километров для настоящего дела. Ты меня пойми…

— Я начинаю понимать, Ваня, — тихо ответила Надя и заглянула ему в глаза. — А ты меня извини. Не за Перелетного. Ты сам все видел. Просто я тебя еще плохо знаю.

10

Штурмбаннфюрер СС Вассерман получил благодарность лично от штандартенфюрера Мюллера за карательные операции против советских партизан, а особенно за разгром отряда Героя Советского Союза Опенкина и комиссара Рубена. И уж совсем выросли крылья у эсэсовца, когда, читая доносы на людей, проникнутых коммунистическим духом, узнал о сабле, которую хранила Софья Шаблий. Это сообщение написано было Вадимом Перелетным. Поэтому и вызвали его в родное село. Ради операции «Казацкая сабля» прибыл в село, где жила тетка советского генерала, и сам штурмбаннфюрер. Драгоценный трофей штурмбаннфюрер собирался подарить штандартенфюреру Мюллеру, а может, даже самому рейхсфюреру Гиммлеру.

Увидев у Вассермана свое письмо, в котором сообщалось о казацкой сабле, Перелетный догадался, зачем он нужен штурмбаннфюреру.

Вассерман подал ему холодную руку, словно милостыню.

— Настало время зайти в гости к Шаблий, хранительнице казацкой реликвии, место которой в великой Германии. Сходите к своим родителям, а потом вместе к этой старухе, — сказал Вассерман.

Дома Вадима встретили радостно и тревожно.

— Плохо, что тебя сюда привезли. Все-таки хотя и служишь у них, но от дома далеко и как-то на душе спокойнее, — рассуждала мать.

— Попал меж волков! — буркнул отец.

— Что я слышу от своего папочки, который, кажется, никогда не молился на большевиков? Что за перемена?

— Про Сталинград слышал? — хмуро спросил отец.

— Ну и что?.. Сталинград за тысячу верст от нас. Это во-первых. А во-вторых, немцы пошлют туда подкрепление — и капут!

— Ой, сын, вряд ли. Уж если в прошлое лето большевикам не дала жаба сиськи, то теперь не скоро конец войне.

— Ничего. Это все морозы виноваты. В такие морозы немцам воевать не с руки! — успокаивал своих Вадим.

Сын был удивлен таким разговором своих родных. Перелетные всегда держали нос по ветру. Неужели ситуация в Сталинграде настолько серьезна, что это почувствовали даже отец и мать. Об этом, наверно, они узнали от самих немцев.

Но стоило только выпить чарку самогонки, как настроение повысилось.

— Все обойдется! Главное — я жив и сыт и на своем месте в такую страшную войну. Вот в гости к вам приехал. У кого еще из такого большого села такие шансы, как у меня? Главное — выжить в этой войне… Я же не лезу даже в политику, и это нравится немцам. Зачем мне самостийная Украина? Мне бы выжить, а там будет видно! — разговорился Вадим.

— А как придут красные с той Волги?

— Земля велика, пойду дальше с немцами.

— А мы?

— А что вы?.. Как сын за отца, так и отец за сына не ответчик. Об этом даже большевики знают. Да чего это вы тут начинаете меня за упокой, когда во здравие нужно! — рассердился сын, снова берясь за чарку.

— Смотри, не много ли?

— Мне? Что вы?

— Не пей, сынок, с тобой, говорят, очень важный и сердитый начальник, — предупредила мать.

— А-а! Пан Вассерман? Он художник, а художники не могут быть злыми по своей натуре. Это дар божий — талант. Вот старая Шаблииха — добрая ведь женщина?

— Нет, она суровая сейчас, как судья. Я ее даже глаз боюсь! Вот так глянет на тебя, вся душа в пятки уходит! — пожаловалась мать.

— Наверно, и тебя привезли сюда, чтобы вытрясти из нее душу? — догадался отец.

— Нужна там немцам ее душа! Сабля запорожская им нужна с камнями драгоценными. До войны Стоколос, Оберемок и Тернистый что-то болтали об этой сабле. А вы что скажете?

— Есть такая сабля, хотя мне и не пришлось ее видеть. Софья может показать ее только своим людям, а мы с ней всегда будто на разных берегах. Сабля есть. Недаром у них и фамилия такая.

— А я в этом давно был уверен. Есть у Софьи сабля!

На улице прогудела сирена.

— Засиделся я, — спохватился Вадим. — Меня зовут.

Он встал, начал надевать шинель с черным воротником и белыми металлическими пуговицами. Всунув руку в рукав, застыл, уставившись в старую сучковатую вешалку, на которую всегда вешал пальто или пиджак. И знакома эта вешалка, и будто чужая, да и сам он уже не тот, каким был в мае сорок первого, когда цвели яблони и в саду он встретил Андрея и Таню. Как завидно ему было тогда! Впрочем, чему завидовать, Таня сегодня же будет его! От этой мысли Перелетный даже закрыл глаза. «Плевать на все. Пусть там на фронте воюют, убивают друг друга, а я буду жить за десятерых и знать, что такое жизнь, что такое молодость!»

Возле хаты Шаблий стояла такая же машина, как и та, что подвозила Перелетного. Штурмбаннфюрер Вассерман прибыл в село с командой своих людей. День был пасмурный, серый, даже пролетал снежок, но хата стояла будто освещенная весенним солнцем: так лучилось это солнце и играли цвета росписи на стенах в горнице, с разрисованной печи.

Вассерман стоял несколько минут как вкопанный, рассматривая творения крестьянки. Перелетный, стараясь, уловить по глазам немца, понравились ли ему картины, поспешил отрекомендовать Вассермана:

— Пан немецкий офицер — сам живописец!

Тем временем Вассерман остановился возле одной из картин.

— Вот этот сюжет нам подходит! — показал рукой на нарисованную девушку, передающую саблю казаку, и удовлетворенно засмеялся. — А где оригинал? Натура?.. — обратился он к Софье Шаблий.

— Конь гривастый в степи бродит. Казак в бою пал. А девица тополем стала, — загадочно ответила художница.

— Господин Вассерман говорит о сабле, доставшейся вашему роду от казака Шаблия… — Перелетный решил помочь Вассерману и старой женщине скорее прийти к соглашению, да и самому хотелось увидеть, что же это за сабля.

— А тебе что до этого рода? — спокойно спросила Софья, в то же время гневным взглядом ожигая Вадима.

«А мать правду говорила, смотрит Софья как судья!» — подумал Перелетный, не зная, как вести себя в присутствии Вассермана.

— Ну-у… — протянул руку штурмбаннфюрер. — Нам нужна сабля. Для музея в великую Германию. Нам важно, чтобы вы передали саблю по своей воле. Об этом напишут все газеты.

— Да! Да! — подхватил Перелетный. — В этом факте проявится породненность двух наций — немецкой и украинской.

— Верно! — скептически покривил губами Вассерман. — Союз двух наций, о котором сказано даже в «плане Барбаросса»!

Господин Вассерман намекал, что согласно этому плану на Украине должно остаться лишь несколько миллионов украинцев, которые работали бы на фермах немецких колонистов, в шахтах, на рудниках, а остальные подлежали уничтожению. Старая Софья не знала о «плане Барбаросса», но хорошо чувствовала нутро оккупантов и спросила:

— А еще что нужно вам в Германию? В сундуке вышитые сорочки и жакеты. Можете забрать. За зеркалом ключ от сундука. Прислужите пану, Вадим!

«Это уж слишком! — злился Перелетный. — Как она смеет так себя вести! И чего этот немец не укоротит ей язык…» Однако ключ он взял и сказал Вассерману:

— Может, там сабля и есть!

Они подошли к сундуку. На крышке был нарисован казак, который мирно наигрывал на кобзе.

— Нету сабли! — сказала Софья.

— А ваш Андрей и Оберемок еще и контрольную писали о сабле, — напомнил Вадим.

— Мало ли что они могли писать! Писали с этой вот картины, с нашего запорожца. А тут и сабля, и конь, и кобза — все, без чего казак не казак. Тут на целую книгу писать…

— Говорите по делу, Шаблий, — решительно вмешался Вассерман. — Отдайте саблю, и сейчас же!

— С бриллиантами, серебром и золотом украшенную, — подсказал Перелетный.

— Такие сабли берутся в бою, а не из сундуков!

— Господин Вассерман! Сабля, наверно, в сундуке!

В сундуке оказались цветы — на женских и мужских рубашках.

— Это чьи же? Наверно, одна генеральская, а другая Андрея? — спросил Перелетный.

— А что, Семен уже генерал? — спросила Шаблий, и Перелетный снова не знал, что ей ответить в присутствии штурмбаннфюрера.

— Герр штурмбаннфюрер! У Софьи тут часто бывает одна девушка. Может, она знает?

— Приведите! — приказал Вассерман.

Перелетный опрометью выскочил из хаты.

— И вы думаете, это искусство? — говорил тем временем Вассерман, кивая на стены.

Теперь все в этой хате казалось ему примитивным, простым, как у первобытных людей, а хозяйка — автор всего нарисованного и вышитого — человеком неполноценным. И следовательно, она подлежит уничтожению, как и миллионы украинцев. «Если ничего не знает и девчонка, я прикончу эту ведьму…» — твердо решил Вассерман.

Перелетный привел Таню, которая была без пальто — время не ждало. Встревоженная, с румянцем на щеках, Таня беспомощно замерла у порога.

— Спрашиваю в последний раз, — решительно сказал штурмбаннфюрер, обращаясь к Софье. — Где сабля? Сейчас же веди нас!

— У меня ноги больные, — ответила Софья, кивнув на костыль, стоявший у порога.

— Подать!

Таня принесла костыль, губы у нее дрожали. Вдруг она жадно схватила воздух, как рыба, выброшенная на берег. Это замешательство заметил Вассерман и в тот же миг выкрикнул:

— Обе ведите нас! Вы знаете, где сабля!

— Нету сабли! — ответила Софья.

— Ничего я не знаю! Ничего! — воскликнула девушка.

— Ты же рассказывала, что Андрей писал контрольную о казацкой сабле, — вкрадчиво напомнил Перелетный, сейчас ему хотелось утихомирить гнев Вассермана.

— Это легенда. Ребята выдумали. Им эти сабли да винтовки во сне снились. Что, вы сами не играли с ними в войну? — простодушно посмотрела она на Вадима.

— С ними не играл! Скажи, где сабля, и все обойдется. Зачем она старухе?

Таня смотрела прищуренными глазами на Вадима, и ему казалось, что он чувствует ее горячее дыхание. Эта прекрасная, как сама юность, девушка дышала ненавистью к нему. В это мгновение штурмбаннфюрер выстрелил из пистолета в ногу Софье.

Таня бросилась к ней, закрывая ее собою.

— Не убивайте ее! Не убивайте! — закричала в отчаянии девушка. — За что вы так? За что?

— Отдайте саблю! — крикнул Перелетный, взяв девушку за плечо, чтобы повернуть лицом к Вассерману.

Прикусив губу до крови, Таня вдруг ударила Перелетного по лицу и тут же поняла: теперь смерти не миновать обеим. Она зарыдала, прижимаясь к Шаблий.

— Что им нужно от нас?

— Это они за Сталинград, дочка! За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно! Позор вам и матерям вашим, породившим таких крыс! Сжальтесь хотя бы над девушкой!

«И тут Сталинград! Этот проклятый город на Волге, а дух его витает тут, над Днепром, и повсюду. Вчера Лосев говорил о Сталинграде, сегодня отец с матерью… И еще вот эта старуха стоит, как скифская каменная баба, и бьет его, Перелетного, и штурмбаннфюрера этим словом «Сталинград». Или уж и вправду там немцам так паршиво?»

Еще два выстрела. Стрелять штурмбаннфюрер умел. Вот в этом он художник. Этими выстрелами он еще раз прострелил ногу старой Софье, а заодно и девушке.

— Связать! Вести по улице, пока не покажут, где сабля! — приказал Вассерман. — Слышали? — обратился к Софье и Тане.

Подручные штурмбаннфюрера связали старой женщине и Тане руки веревкой и выволокли обеих на улицу.

И чудо: Шаблий, стоя на коленях, стала переставлять свои еще в детстве искалеченные, только что простреленные ноги.

— О, так, так! — выкрикивали солдаты.

За ней пошла Таня, качаясь из стороны в сторону. Она видела, как из дворов под прицелами автоматов выходили люди, застывали, пораженные этой немыслимой для человеческого рассудка процессией. Сейчас девушка поняла: все это представление офицер задумал еще раньше, так как не рассчитывал, что Шаблий добровольно отдаст саблю, добытую ее пращуром в поединке с турецким пашой. Таня смотрела теперь только на бабушку Софью. А та, превозмогая боль, переступала с колена на колено и гордо держала голову.

«За Сталинград, дочка! — звучали ее слова в Таниных ушах. — За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно!..» Генерал Шаблий и, наверно же, его сын Андрей бьют фашистов в Сталинграде, а вот эти вояки истязают их, беззащитных женщин, в родном селе.

Они уже прошли несколько сот метров, оставив три ручейка крови на белом снегу. Всякого повидала на свете Софья Шаблий. Но то, что ей пришлось пережить сегодня, потрясло всю ее душу. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди: «Не видать вам, ироды, нашей сабли! Таня знает, что есть сабля, да не знает, где она. Один лишь человек на свете знает — друг Андрея, пограничник Терентий Живица. Он расскажет Семену и Андрею. А погибнет Терентий — пусть сабля останется в родной земле, под трехсотлетним дубом. Это наша сабля, это наша слава и гордость!»

Встретившись взглядом с Таней, Софья поняла, что можно поведать тайну и этой девушке. Таня не выдаст. И она тихо сказала:

— Крепись, девочка! Может, останешься жить. Расскажешь Андрею, как мы тут за Сталинград…

Она попыталась встать на искалеченные ноги и вдруг крикнула в толпу:

— Люди! Это нас за Сталинград!..

А потом перед глазами заколыхались цветы, которые видела она на лугах, в лесу, которые рисовала на своих картинах…

Штурмбаннфюрер Вассерман нацелил на нее пистолет, но она уже не видела этого. Софья жила в царстве цветов и улыбалась. Она поднялась на ноги, гордо вскинула голову, прощально взглянула на людей, а потом медленно упала в снег.

11

После похорон Шаблий раненую Таню взял к себе доктор Миронович. Наверное, впервые за время своих победных походов в Испании, Франции, Греции Вассерман пошел на уступку людям, позволив Мироновичу взять девушку. Но тут же приказал Перелетному быть все время при Тане, прислушиваться к каждому ее слову.

И вот Перелетный приставлен к раненой девушке. Таню температурило, лицо было как огонь, она все время бредила: «Бабушка Софья, бабушка Софья». А потом: «Никаких лейтенантов я не люблю. Это я так. Глупой была. Ты… ты мой, Андрей! — Слова эти она шептала пересохшими губами, металась по подушке, разбрасывая золотистые волосы. — Мама! Мама!»

— Шаблий, Андрей, мама… Вот вопрос, Миронович, — издевательски бросил Перелетный. — Кто будет четвертым?

— Наверно, уж ты… Ты же, хлопцы говорили, бегал за нею…

— Замолчите, а то…

А четвертым Таня вспомнила какого-то пограничника. Не Андрея, а того, с которым будто бы встретилась у колодца, когда пришла набрать воды. Перелетный напряг слух, не сводя глаз с больной.

Вдруг девушка ужаснулась: «Да у вас же рана через все плечо!..»

— Кто он? Как его имя? — лихорадочно спрашивал Вадим. — Имя товарища Андрея?

— А я и не знаю, — усталым и безразличным голосом проговорила девушка, не приходя в сознание.

Потом она вздрогнула, словно очнулась, и замолчала надолго. Ее лицо, бледное, обескровленное, оросилось холодным потом. Глаза глядели как из глубокого колодца, о котором вспоминала она, разговаривая в забытьи.

— Все! — сказал Перелетный. — В горячке ты выкрикивала имя друга Андрея, с которым встречалась в нашем селе.

Девушка вздрогнула, прикусила губу.

— Кто он? — с угрозой спросил Перелетный.

— Вам лучше знать, что я говорила во сне!.. Ни с кем я не встречалась. Что вы сделали с бабушкой? Кому я нужна с искалеченной ногой?

— У тебя нога заживет, Таня! — вмешался Миронович. — Я все сделал, чтобы спасти ногу. Ты будешь ходить прямо и гордо. И люди о тебе скажут, что наша Таня — тоже герой Сталинграда!

Девушка улыбнулась. Легче стало и на душе у Мироновича. Тревожило его только то, сколько времени будет околачиваться тут Перелетный. Тревожило и то, знает ли она что-нибудь о сабле. «Ключ к тайне — в той встрече старой Софьи с боевым другом Андрея, — подумал Миронович. — Таня даже запомнила, что у него через плечо краснела незарубцованная рана… Но ищите ветра в поле, паны немцы!»

В тот же день Вадим поехал в Белую, к штурмбаннфюреру, чтобы сообщить о встрече Тани и Шаблий с каким-то раненым пограничником. «Был бы жив этот пограничник — и сабля найдена, — думал Перелетный, подъезжая к домику, где остановился Вассерман. — Немного не так вышло, как думалось. И все из-за упрямства старой Шаблиихи. Вот взялась на мою голову! Теперь все село видело меня вместе с командой господина Вассермана, хотя я ничего не делал».

Выйдя из машины, Перелетный вдруг засмеялся над собой: «Да чего это я должен кого-то бояться! Все они будут стерты в порошок, погибнут, как погибла старая Шаблий. А я буду жить, я буду идти по земле за десятерых убитых, за сотню сожженных и казненных. Таков закон жизни. Выживают те, кто лучше приспособился к условиям биологическим, географическим и политическим».

Вассерман внимательно выслушал Перелетного, а потом спросил:

— Когда могла произойти встреча?

— Летом или осенью сорок первого.

Мгновенно глаза у штурмбаннфюрера Вассермана заискрились, а губы искривила самодовольная, надменная улыбка:

— Я знаю одного фанатика! Он пограничник и мог проходить через это село. Это капитан Рубенис.

Он посмотрел в окно. На улице сыпал густой снег.

12

Леся Тулина не поехала в Москву, куда по приказу Ставки Верховного Главнокомандующего передислоцировался еще в конце октября штаб генерала Шаблия. Она служила в разведке штаба 62-й армии, обороняющей Сталинград. Непосредственным начальником был майор Перекалов, служивший когда-то на заставе ее отца в пограничном отряде Шаблия. Майор старался держать Лесю при штабе как уже опытную радистку. Но девушка была не из тех, чтобы сидеть по эту сторону фронта, хотя в сталинградском аду в эти зимние дни сорок второго года было труднее, чем где-то. В тыл врага Лесю гнало чувство мести и желание сделать как можно больше для армии, для фронта.

Леся и ее боевая подруга Аленка, одетые в пальто с меховыми воротниками, в теплые платки, перешли ночью линию фронта. У Леси была новая портативная рация «Север».

Девчата выбрали место связи — руины какого-то завода. Леся была уверена: новая рация, которую хвалили в штабе, не подведет, на то она и новая. К тому же она специально предназначалась для работы во вражеском тылу.

Между разрушенными стенами, металлическими балками девушки раскинули антенну, и Леся стала работать на передачу. И как же удивилась, когда приняла от своих, что ее еле слышно, что придется повторить большую часть цифровых групп. И это надо отстучать пальцами на морозе в двадцать градусов, да еще при бешеном ветре с юго-востока! Леся нервничала, заледеневшие пальцы не слушались, даже когда Аленка растирала их шерстяным платком. Девушке казалось в эти минуты, что слышат ее плохо из-за того, что вокруг стреляют из пулеметов, минометов, что движению радиоволн мешают осветительные ракеты, которые немцы бросают в звездное небо, и даже шаги Аленки, скрип ее сапог…

И вдруг ей представилось: лютый мороз, где-то в заснеженном лесу, на поваленном дереве, сидит Андрей и выстукивает на своей рации чрезвычайно важную программу. Мороз жжет, пальцы скрючились, кажется, что кровь застывает в жилах. Радиопитание иссякает. Еще с полчаса работы — и все, конец: Андрей сможет лишь принимать, а не передавать, У радиста Стоколоса другого выхода нет: он просит, чтобы там, в штабе, где тепло и уютно, где не дует и не стреляют, на прием посадили оператора номер один, чтобы Леся, его верная любовь, уступила свое место другому, более опытному. Только теперь Леся поняла, как прав был Андрей: и тогда, когда при матери требовал замены, и тогда, когда в Ворошиловграде не стал извиняться за свое решение, которое так обидело ее. Она кусала губы от своего бессилия, стараясь выжать из «Севера» все, что можно.

— Прости меня, Андрей! Прости, — шептала она, — я виновата была тогда…

— Это, Леся, оттого, что мы не можем поднять и растянуть как следует антенну в этих развалинах, — сказала Аленка, стараясь как-то успокоить подругу. — Доберемся до своих и все расскажем!

— На черта же мне майор дал этот «Север»? Эту же рацию только испытывают. Вот так положила бы ее на кирпич и кирпичом сверху — бах! — сердилась Леся.

— Хоть что-нибудь приняли?

— Сказали, что да. Наверно, для того, чтобы я тут не нюнила.

— Раз сказали, значит, приняли, Леся. Идем.

Они прошли еще несколько километров мимо опустевших хуторов. Скрип от их сапог, казалось, летел к самым звездам, блестевшим в вышине. Вдруг откуда-то раздалась автоматная очередь. Девушки упали. Леся из предосторожности, а Аленке пуля ожгла ногу. Леся склонилась над подругой.

— В ногу, — сказала Аленка, поморщившись от боли.

— Вон недалеко какой-то сарай, — сказала Леся. — Берись за шею, пойдем, а то замерзнем.

Девчата добрались до сарая, который был без крыши, но со стенами и мог защитить от ветра. Под стеной куча соломы.

Леся отбросила вещевой мешок Аленки, чтобы не мешал, и стала бинтовать ногу подруге.

Вдруг в темноте что-то зашелестело. Леся выхватила пистолет. В этот миг кто-то тенью метнулся к вещевому мешку и, схватив его, бросился в соломенную кучу. Леся выстрелила наугад и услышала испуганный крик:

— Гитлер капут! Нихт шиссен! Не стреляйт!

Леся и Аленка переглянулись.

— Не стреляйт! Мы хочем хлеп. Бутер!

Леся достала фонарик и нацепила луч в уголок на солому. Там сидели два немецких солдата, обросшие, худющие. Они пытались разломить замерзшую буханку. Руки их дрожали, а буханка была как кирпич, никак не поддавалась. Солдаты стали жадно грызть хлеб с обеих концов. Даже свет фонарика не всполошил их.

— Смотри ты, — прошептала Аленка. — Как шакалы! Еще и замерзнем из-за этих троглодитов, я от ран и холода, а ты от голода!

Тем временем Леся отобрала оружие у этих вояк. У обоих были автоматы, но без рожков. «Наверно, давно выбросили, чтобы сдаться в плен, да что-то помешало, и они спрятались…» Немцы грызли мерзлую буханку, как собаки кость, жадно подбирали крошки. У одного на голове женский платок, другой весь обмотан каким-то тряпьем.

— Погаси фонарик, противно смотреть на эти морды! — скривилась Аленка.

— Просто невероятно, что летом в этих степях жара свыше тридцати! — проговорила Леся, припоминая переход партизан от Ворошиловграда до Сталинграда.

Ей припомнилось письмо Виктора Майборского, полученное в Сталинграде.

«Милая Леся! Уже несколько дней я начинаю письмо, но все что-то перебивает, и приходится начинать сначала. И вот вчера произошла неожиданная встреча. И с кем бы ты думала?.. Ни за что не догадаешься…»

Эту часть письма Леся знала наизусть. Всегда, когда мысленно читала его, казалось, что сама она побывала в той степи, где в жестоком бою сошлись танки.

«Андрей интересовался, давно ли ты писала мне, — всплывали в памяти строчки. — Я ответил, что Леся писала и о вас обоих, и о том, что вы ее не взяли с собой. «Хватит еще и на ее долю войны! — сказал Колотуха. — А вообще, вы счастливы, Виктор, что вам есть кому писать. Я многое бы отдал, лишь бы переписываться с Галей…» Я сказал тогда Колотухе: «Это хорошо, старшина, когда на свете есть ОДНА!»

«Хорошо, когда на свете есть ОДНА!» — повторила Леся, стараясь шевелить пальцами в сапогах.

«Ну нет чтобы надеть валенки! Проклятая оттепель подвела… Хорошо, что есть ОДНА. А если у одной есть двое?..» Девушка даже испугалась такой мысли. А письмо все дальше бежало строками перед глазами.

«Вот так и окончилась наша встреча. Вместе с ранеными и обожженными танкистами отправили в госпиталь и наших — Андрея и Максима. Сколько пройдено ими от границы по вражескому тылу, а вышли на нашу сторону и надо же — тяжело ранены…»

Что там дальше?

«Ты одна у меня, Леся, на всю жизнь. Только это я имел в виду, когда так сказал нашему старшине. И если я еще жив, то потому, что люблю тебя, Леся!»

— Холод сумасшедший, Лесенька! — пожаловалась Аленка. — Щеки мерзнут, а ноги вроде уже и нет.

— Будем как-то выходить, Аленка, а то и впрямь замерзнем!

— А немцы? Что с ними делать?

— В расход! — решительно сказала Леся, припомнив письмо Майборского и слова о ранении Андрея.

— Может, эти птицы понадобятся нашим? — возразила Аленка.

— Птицы? — скептически отозвалась Леся. — Кому они нужны, когда сотни и тысячи наших людей гибнут каждый день! Прикончим!

— Гитлер капут! — воскликнул один из немцев.

— Вот черти! Я думала, задремали, — сказала Леся и обратилась к солдатам: — Пойдете в плен?..

— Гитлер капут! — сказал один.

— Яволь! — ответил другой.

— Придется взять с собой, — вздохнула Леся. — Но как же мне с вами справиться?

— Зольдат помогать!

— Яволь! Солдат вам помогай!

Немцы смастерили из двух палок и плащ-палатки носилки и положили на них раненую Аленку. Они же и понесли девушку. А Леся шла, неся рацию и оружие. Вспыхивали осветительные ракеты, иногда коротко строчили пулеметы. Немцы мгновенно клали носилки и падали на землю. Стрельба утихала, и солдаты поднимались, несли дальше раненую Аленку заснеженной, изрытой снарядами, бомбами и минами равниной.

До наших позиций оставалось каких-то семь-восемь километров, а Лесе казалось, что перед ними простирается бесконечная, как тундра, снежная пустыня.

Когда рассвело, увидела арбу, запряженную волами и до предела нагруженную какими-то непонятными вещами. Волов погоняла женщина в кожухе, укутанная в теплый плат. Леся решила подождать, пока подъедет ближе.

— Цабе, серый! Цабе! — погоняла женщина быков. — Девушка милая! Куда ехать, чтобы в плен этих вояк сдать?

Теперь Леся поняла, почему издали груз показался странным. На арбе, съежившись, сидели итальянские и румынские солдаты. Было их около сорока.

— А вы уверены, что они живы? — спросила Леся.

— Были живы, дочка! Я их в балке нашла. Там вроде бы затишно, вот они и сгуртовались как овцы. Я побежала на хутор, запрягла арбу — и к ним. «Садитесь, — говорю, — да повезу вас в плен!» Кто мог, уселся. А увидела тебя с двумя фрицами и подумала: знаешь, где позиции наших. Передаю тебе этих вояк. Они вроде еще теплые. Хотя и враги, а люди все-таки… Бери волов и погоняй к своим. Передай, чтобы скорее выметали с нашей земли этих проходимцев!

Женщина еще отдала раненой Аленке свои рукавицы и пошла обратно. Солдаты подвинулись, освободив место для раненой, и Леся крикнула:

— Цабе, серый! Ленивый ты какой!

Напротив всходило солнце — большое, красное, как и летом, но холодное… «Светит, но не греет солнце золотое», — припомнились слова из детского стишка.

Но вот и последние метры до позиции, где стояли гаубицы, накрытые маскировочными сетями. Оттуда прозвучал желанный, долгожданный выкрик:

— Стой! Кто идет?

— Не идем. Едем на волах! — ответила Леся.

— Ну и груз! — схватился за голову красноармеец. — Да твои же пленные фрицы и адольфы в чурки превратились! Так поработал мороз!

Раненую Аленку бойцы понесли в медсанбат, а Лесю и пленных провели в землянку.

Над самодельным столом, сбитым из ящиков, склонились над картой два офицера. В другом уголке два бойца грелись над большими «сковородами» — противотанковыми минами, используемыми как печки, — взрыватели из них, понятно, были вынуты. Пахло горящей серой. Над минами-«сковородами» бойцы держали мерзлый хлеб.

Леся обернулась, отыскивая взглядом пленных немцев, которые ночью ели замерзшую буханку. Они словно ждали этого взгляда, вытянулись и назвались, обращаясь к командиру батареи:

— Ефрейтор Карл Вебер. Второй батальон триста семьдесят пятого полка четыреста пятьдесят второй пехотной дивизии.

— Обер-ефрейтор Отто Герман, штаб триста семьдесят пятого полка.

— Видно, что обер, раз платком укутался! — заметил командир батареи старший лейтенант Петр Заруба и обратился к Лесе: — Вы ранены?

— Что-то с ногами.

Старший лейтенант посадил Лесю на нары и стянул с ее ног сапоги.

— Принесите снегу! — приказал артиллерист и стал растирать Лесины ноги. — Как же это вы без валенок?

— Выходила в тыл, была оттепель, — ответила, оправдываясь, Леся. — А потом ударил такой лютый мороз.

— Так посмотреть на вас, ни за что не скажешь, что вы партизаны, — заметил Заруба. — Привели пленных, о которых ничего не знаете.

— Не было нужды и условий для знакомства. Разведданные я передала по рации.

— А между тем эти два субчика принесли в своем «сидоре» много документов, писем, не отправленных в Германию. Ценны они и как живые «языки», — вмешался в разговор командир огневого взвода, который знакомился с пленными, пока командир батареи спасал девушке ноги.

— И все-таки не верится, чтобы полковник Шаблий послал в тыл противника своих бойцов, будто на концерт, — покачал головой командир батареи.

— Вы Семена Кондратьевича знаете? — удивилась Леся.

— Я-то знаю. Но пока что неясно, знаете ли вы его, — сдержанно ответил старший лейтенант Заруба.

— Нас послал майор Перкалов. Его я и уговорила надеть эти пальто и сапожки. Да холод подвел! — обиженно объяснила Леся. — Это во-первых. А во-вторых, Шаблий уже давно не полковник, а генерал-майор.

Старший лейтенант Заруба накрыл ей ноги байковым одеялом, которое подал кто-то из артиллеристов, и заметил вздохнув:

— Странно, какие вы люди, партизаны-разведчики.

— Это вы странный, товарищ старший лейтенант. Говорите, что хорошо знакомы с товарищем Шаблием, а людям не верите! Как это понимать? — с сердцем проговорила Леся. — Свяжитесь с майором Перкаловым, и он ответит, кто такие Аленка и Леся.

— Я действительно знаю Семена Кондратьевича. Вместе были под Киевом. Я найду вашего майора… А когда вы в последний раз виделись с Шаблием?

— В октябре. Наш штаб передислоцировался в Москву. Но не весь. Часть людей осталась с майором Перкаловым при Сталинградском фронте, — ответила Леся.

— А, случаем, таких хлопцев, как Максим Колотуха, Андрей Стоколос, Иван Оленев, вы не встречали? — спросил командир батареи.

Кровь краской плеснула ей в лицо: этот старший лейтенант знает бойцов пятой заставы!

— Это ребята с нашей заставы. Я дочь погибшего капитана Тулина, начальника заставы.

Они посмотрели один другому в глаза.

— Вот какая ты, Леся, мечта Андрея, — промолвил задумчиво Заруба.

— Откуда вы знаете? — вздрогнула девушка.

— Знаю…

«Так вот ты какой, Андрей! Рассказал командиру артиллеристов обо мне, говорил ему, что я твоя любимая. Наверно, подружился с этим Зарубой. А между друзьями неправды быть не может. На войне ребята не станут первому встречному раскрывать душу, а уж если откроют, то только настоящему другу».

— Андрей сейчас в госпитале, — наконец сказала Леся, закрыв лицо руками.

Старший лейтенант Заруба не знал, что и говорить. Ему помогла сама Леся.

— Хватит об этом! — подняла голову. — Давайте я покажу вам, где расположены вражеские огневые точки.

Командир взял карту.

— Вот тут… Это от вас в семи километрах… Достанете? — спросила Леся, наклонившись над картой.

— Гаубица — универсальное орудие. Бог войны! — заверил старший лейтенант.

Она называла оборонительные объекты и огневые точки и показывала на карте, а лейтенанты советовались между собой. Девушка слышала артиллерийские термины: «дирректация угла», «подготовить репер», «магнитный азимут». И тут же Заруба спрашивал, сколько у них еще снарядов осколочно-фугасных, бризантных, кумулятивных… А дальше Леся уже ничего не слышала. Ее голова склонилась на чью-то руку. Старший лейтенант Заруба уложил ее на свои нары.

Когда она проснулась, в землянке был только Заруба.

— Извините, — виновато улыбнулась Леся. — Мы с Аленкой три ночи не спали.

— Ничего, — успокоил Заруба. — Главное — успели показать огневые точки.

Леся вспомнила, что этот старший лейтенант друг Андрея, какая-то теплая волна разлилась в ее груди, и она вдруг спросила:

— Расскажите о себе.

Старший лейтенант Заруба невесело улыбнулся:

— Что там рассказывать? Окончил Киевское артиллерийское, был на фронте, в окружении. Осенью проходил у родного села и даже не смог заскочить к матери. Еще брат младший есть, торпедистом на подводной лодке служит на Балтике… Когда вышли к своим, полковник Шаблий предлагал идти к вам, партизанам. Но мое место в армии, в артиллерии. Это Семен Кондратьевич понял и согласился со мной. Он сам такой, потому что знает, что значит, когда человек на своем месте, да еще в войну.

— Мы знакомы несколько часов, а мне кажется, я знаю вас давно. Война научила меня разбираться в людях.

— Это потому, что на войне души людские как бы на поверхности. Вот и видишь, чем они начинены: честью или подлостью, — сказал Заруба.

— Теперь знаю, почему вы считаете своими друзьями Андрея, Оленева и Колотуху, почему вас хотел оставить у себя генерал Шаблий.

Усталость брала свое. Леся вновь смежила веки. Еще минута — и она крепко заснула.

Старший лейтенант осторожно вышел из землянки и шепотом сказал командиру огневого взвода:

— У меня прямо сердце сжимается, когда вижу девчат на войне. А сейчас идем поработаем…

Никто не может на войне сравниться с артиллеристами-трудягами. Сколько лишь накануне 19 ноября 1942 года пришлось им перекопать земли, промерзшей на полтора метра, чтобы установить орудия на позициях. Копали только ночью, укрываясь от глаз противника. Не копали, а долбили землю кайлами и ломами, откалывали глыбы, как каменный уголь. А потом привезли пушки. Батарей к началу наступления было столько, что орудия стояли через три метра одно от другого на десятках километров линии фронта. За два часа артиллеристы батареи старшего лейтенанта Зарубы выпустили свыше трех с половиной сотен снарядов. Это был каторжный труд.

Вот и сейчас батарея гаубиц должна ударить по целям, обнаруженным партизанками-разведчицами. И вот так из этих залпов, из тех боев, в которых еще примут участие и танки, и пехота, и авиация, как из многих-многих нитей, сплеталось кружево победы.

— Товарищ старший лейтенант! Вас хочет видеть майор Перкалов! — доложил дежурный боец.

Майор Георгий Перкалов, побратим Шаблия по заставам Дальнего Востока, теперь представлял партизанский штаб на Сталинградском фронте. Узнав, что вернулись его разведчицы, Перкалов сначала посетил Аленку в госпитале, а затем отправился на позицию старшего лейтенанта Зарубы, прихватив буханку хлеба, граммов сто сахару и немного жареной картошки.

На позиции как раз ударили в гильзу. Это был сигнал боевой тревоги. Через считанные секунды прозвучала команда:

— Наводка!.. 35–17… Батарея! Огонь!

Артиллеристы работали с четверть часа, а потом пушки умолкли. Командир батареи Заруба и майор Перкалов вместе пришли в землянку. Леся сидела уже умытая и причесанная.

— Здравствуй, Леся! — поздоровался Перкалов. — Аленка сейчас в санчасти. Плохо у нее с ногой. Как у тебя?

Леся развела руками и показала на Зарубу:

— Вот мой доктор.

— Я привез тебе письма. От матери, еще одно с нашего фронта, — сказал Перкалов, подавая конверт и треугольничек.

— А больше нету? — нетерпеливо спросила Леся.

— Нету, — развел руками майор.

«Обижается Андрей, не хочет писать. А может, рана такая серьезная, что боится сказать о ней? А может…» Она пробежала глазами письмо матери и сказала сама себе:

— Все жалуется, что редко пишу.

Спрятав конверт, развернула треугольник и объяснила Зарубе, стоявшему в задумчивости и не спускавшему с нее глаз:

— Это от нашего пограничника, теперь командира танкового батальона. Из Котельникова.

«Наконец-то!» — сказала про себя Леся, дойдя до строк об Андрее и Колотухе.

«Обоим я написал в госпиталь. Они ответили, что отремонтируют их там на совесть, а чтобы не заржавели, то они едят гусятину, которую раздобывает им через няню наш комбриг, что няню ту Колотуха называет матерью. С таким старшиной, конечно, не пропадешь. Да еще если рядом наш комбриг Гуменной…»

На позиции дежурный артиллерист ударил в гильзу — боевая тревога!

13

Немало воды утекло с тех пор, как Артур Рубен попал вместе с командиром отряда в фашистский плен.

Артура Рубениса, как звали его в лагере военнопленных и тюрьмах, то пытали, то задабривали рюмкой коньяка, особенно накануне разговора с высоким гестаповским начальством. Фашистам необходимо было докопаться до некоторых подробностей деятельности штаба партизан, которым руководил генерал Шаблий, от которого и посылался в тыл к немцам отряд Героя Советского Союза Опенкина и комиссара Рубена.

В этот день Рубена повели к железному крюку, свисавшему с блока. Двое заломили пленному руки назад, связали их. Третий взял крюк. Потом зацепили крюк за узел, которым были связаны руки, и подвесили тело. Артур заскрипел зубами, подавляя боль.

Закурив сигарету, эсэсовец в жилете тихо приговаривал:

— Это ты следователей мог утомить, а нас не удастся! Герр Вассерман далеко, и твой полный и всесильный владыка я!

Он подал знак рукавицей, и палачи с помощью лебедки подняли крюк еще выше.

В камере Рубен тупым взглядом смотрел на котелок, из которого несло гнилой капустой и картофельными очистками. Однако есть что-то нужно, и Артур хлебал теплую бурду.

Он знал, что от его имени и даже с его портретом гестапо заготовило листовку, в которой «бывший партизанский комиссар» якобы раскаивался за свою прошлую связь с партизанами и призывал прекратить бессмысленную борьбу против немцев. Гестаповцы говорили, что эту листовку они еще не сбросили на партизанские леса Украины, Белоруссии, Смоленщины, Ленинградской области и его родной Латвии, надеются, что он все-таки расскажет правду. Но Рубен уверен, что его имя уже проклинают свои люди по обе стороны фронта. Не все, конечно. Генерал Шаблий не поверит немецкой фальшивке. Ну а другие…

Артур тяжело опустился на нары. И представились ему густые еловые леса родной Курземе, ласковые волны Балтийского моря, вставали перед глазами ребята с родной пятой заставы, из партизанского отряда, в котором Рубен дважды был комиссаром…

На следующий день в камеру вместе с дежурным явились два штурмовика и вывели Рубена на плац. Там стоял вахтман Эккариус. К нему приближался Пужай с охапкой прутьев. Он положил их у ног вахтмана и опасливо спросил:

— Мне можно уйти, господин?

— Нет! — бросил Эккариус и стал давать объяснения монотонным голосом: — Это не обыкновенные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево. Гордитесь этим, капитан. Розги гибкие, не ломаются, долго служат.

Рубен знал, что служат эти розги долго, потому что вымочены в крови.

— Рассказал бы лучше все о своем проклятом штабе! — вмешался Пужай.

— А что же я могу знать, если уже столько времени в плену? — процедил сквозь зубы Артур.

В это время перед Эккариусом появился запыхавшийся эсэсовец и подал телеграмму.

Эккариус молча прочитал:

«Немедленно доставить в сопровождении усиленного конвоя Рубениса в мое личное распоряжение. Вассерман».

Потом обернулся к пленному:

— Как здорово, что у тебя, капитан, спартанское здоровье. Ты силен, как чемпион Олимпиады в Берлине, которому я аплодировал в тридцать шестом году. Вставай! Сеанс окончен! Ты, капитан, нужен сейчас в другом месте.

Прошла неделя, и Артур Рубен в сопровождении эсэсовцев вошел в хату доктора Мироновича. Кроме хозяина и девушки на кровати, он увидел еще полицейского и штурмбаннфюрера Вассермана. Это было неожиданно. Артур считал, что его перевозят в новую тюрьму, может, даже в Германию. Но чтобы его привели в аккуратную украинскую хату — этого Рубен никак не предвидел. Он сдержанно поздоровался с больной и пожилым мужчиной, стоявшим у кровати.

— Свейке. Здравствуйте.

«Чего от меня хочет этот немец? — думал Рубен, гневными глазами глядя на Вассермана. — Какой еще сюжет выдумал этот живописец смерти?»

Штурмбаннфюрер смотрел на девушку, а рукой показывал на Рубена:

— Этот пограничник заходил к Шаблий?

Девушка не ответила, и Вассерман обратился к пленному:

— Капитан Рубенис… Ты знаешь генерала Шаблия, ты друг Опенкина. Ты должен знать, куда делась сабля тетки генерала!

Только тут Рубен понял, зачем его привезли в это село. О какой-то сабле Андрей рассказывал ему на заставе.

— Раздевайся! — приказал Артуру Вассерман. — До пояса.

Но Артур не сводил взгляда с девушки: бледное, точно мраморное лицо, голова словно в золотой солнечной короне, синие глаза смотрят с печалью, тоскливо. «Сколько же ты выстрадала, бедная! — подумал Артур. — Такая красота — и пытки…»

— Один момент! — выпалил Вассерман. — Вы отрицаете, что встречались, а смотрите друг на друга как старые знакомые.

— Это все легенда, ни с кем я не встречалась, — ответила Таня слабым голосом.

— Капитан Рубенис! Раздеться! — повторил Вассерман приказ.

Артур разделся и грудью повернулся к Вассерману. На его руках были шрамы от ран. Штурмбаннфюрер приказал повернуться спиной к Тане. И между лопатками был рубец, и на плече, да и вся спина в свежих полосах от ореховых розог, в глубоких ранах от крюка Эккариуса.

— Боже милостивый! — не выдержал доктор Миронович. — Сколько ран на теле у человека!..

— Он? Этот пограничник? — свирепым голосом спросил Вассерман у Тани, кивнув на Артура.

— Нет, нет… Никого я не видела у бабушки Софьи!.. Может, в горячке что-то и говорила. Но это все от книг, от писем, от снов. Я правду… — она не договорила, устало откинув голову на край подушки.

— Но вы же посмотрели один на другого, словно уже встречались!

— Я никого не знаю! Не он! Не он! — решительно ответила девушка.

— Не он? — переспросил Вассерман. — Значит, кто-то тут был?

— Господин Вассерман, неужели вы еще не убедились в том, что девушка меня никогда не видела до этого часа?.. Я тут никогда не бывал! — произнес Рубен.

Штурмбаннфюреру очень хотелось, чтобы пленный, с которым ему пришлось столько повозиться, все-таки бывал в этом селе, встречался с Софьей и знал о сабле. Это было бы вознаграждением за его терпение к Рубенису, которого он раздавил бы собственной рукой как воплощение ненавистного духа большевизма, интернационализма, которыми вооружена Красная Армия и даже раненая украинская девчонка, и этот доктор с хитрыми и дерзкими глазами.

Вассерману стало жарко, и он подошел к скамье, на которой стояло ведро с водой.

— В хате тепло, — сказал доктор, глядя на штурмбаннфюрера. — Чугунка маленькая, два совка неперегоревшего шлаку — и пышет как домна в Запорожье.

Но в этих словах Вассерман ощутил что-то подозрительное, вдруг подумал, что вода отравленная, и остановился в нерешительности с кружкой в руке.

— Сюда! — махнул он рукой Мироновичу. — Выпей первым!

Хозяин хаты достал с полки чистую чашку и подал Вассерману, а сам взял у него кружку и набрал воды.

— Господин Вассерман, позвольте мне обработать раны на спине и руках вашего пленного. Я же доктор, а не политик, — вдруг попросил Миронович.

Вассерман выпил воды, обтер губы и ответил:

— Нет! Пока капитан Рубенис не скажет о сабле, никакого лечения! — И к Артуру: — Мы довольно долго создавали вам условия в плену, а результат?

— Важен результат! — ответил Рубен словами Вассермана.

— Так. А ну давай поставим себя на место вашего генерала Шаблия, когда в его руки попадет листовка с показаниями капитана Рубениса.

— Разрешите выпить воды? — спросил после долгой паузы Рубен у своего палача.

Штурмбаннфюрер кивнул головой, Артур пошел к скамье, у которой еще стоял Миронович, и сказал:

— Спасибо, что вы человек! Мне жить, наверно, осталось очень мало, но я рад, что встретил вас и эту девушку.

— Я хотел вам помочь.

— Молчать! Говорите о сабле! Где сабля? — выкрикнул рассвирепевший Вассерман.

Рубен шел медленно. Ему хотелось, чтобы эти несколько шагов превратились в длинные километры, которые преодолеет он без мук, с мыслью, что еще живет на свете и сейчас напьется чистой воды, которая прибавит ему сил, чтобы идти дальше. Куда?.. Снова поведут пытать, снова Эккариус будет применять «зондербехандлюнг». А тут еще угроза, что сбросят с самолета листовки за подписью капитана Рубениса… Что скажут свои, когда прочитают? Поймут ли, что это фальшивка, провокация!

«Провокация! Ложь!» — чуть не выкрикнул Артур и в это мгновение увидел кота, беззаботно гревшегося у чугунки. Артур наклонился и хотел погладить кота, но тот отпрыгнул к Вассерману и стал тереться о его хромовые сапоги с гладенькими голенищами.

— Знает кот, у кого доброе сердце! — заметил доктор Миронович.

Усмехнулся и Вассерман от такой остроты.

— Кот, кети по-латышски, — задумчиво проговорил Артур.

«Живет себе кети!.. А мне жить не хочется. Еще один «зондербехандлюнг» — и я покончу с собой. Перережу себе вены осколком от стекла…» Он выпрямился, и его горький взгляд с угасающими огоньками перехватил Миронович.

— Раны у вашего пленника уже гноятся. Он медленно умирает. Я доктор. Позвольте, господин Вассерман, обработать раны? — еще раз обратился к эсэсовцу Миронович.

— Еще один сюжет картины. Юмористы вы тут все, — с иронией проговорил Вассерман. — У вас черта национального характера — юмор? Так, кажется, писал ваш Гоголь, — и бросил конвоирам: — Отведите пленного!

Конвоиры уткнули стволы автоматов в грудь Артура.

Таня зарыдала, Рубен посмотрел на нее теплым взглядом.

«Нет! Врет этот железный комиссар! — следил за каждым движением Артура штурмбаннфюрер. — Он знает эту девушку!»

14

От гостиницы «Москва» до Тверского бульвара, где в одном из дворов в двухэтажном особняке разместился партизанский штаб, у Шаблия был постоянный, словно пограничная тропа, маршрут. Военные патрули и дежурные милиционеры издали узнавали его по генеральской папахе, высокой фигуре, по быстрому и твердому шагу и даже по скрипу сапог. И поздней ночью, и ранним утром в морозную погоду этот скрип эхом отзывался между громадами серых домов затемненной московской улицы.

Начальник партизанского штаба не злоупотреблял ездой на «эмке», если у него было время. Любил ходить пешком. За двадцать лет службы на государственной границе он, наверное, не один раз «обошел» Землю по экватору.

Уже март, дни весеннего равноденствия. Ночь заметно убавилась. В эти минуты приближался рассвет и угасало яркое звездное небо, очищенное от облаков весенним, свежим ветром. Солнце пойдет на лето. Каким оно будет для Красной Армии? Для партизан? Шаблий знал, что лето сорок третьего будет очень горячим и для партизанских отрядов Украины.

Советские войска прошли от Сталинграда до Лозовой и Павлограда. Но не дальше. Танковые корпуса требуют немедленного переформирования, пополнения, войска сильно устали, тыл армий отстал от передовых частей на сотню километров. На Украине сейчас бездорожье, распутица. Гитлер перебросил из Западной Европы на Украину 23 дивизии, из них — несколько танковых. Командующий группой войск «Юг» генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн уже собрал танковый кулак и начал контрудар на Харьков и Белгород, и эти города он может захватить. Шаблий успокаивал себя: «Это временный успех немцев, тактический успех, но не стратегический. Дальше Белгорода они не пройдут. У нас сейчас больше танков, самолетов, чем у немцев. У нас возмужали, закалились в боях способные и талантливые командующие на фронтах, у нас настоящие полководцы в Генеральном штабе и Ставке».

Шаблий не заметил, как подошел к зданию штаба, как поднялся в свой кабинет на втором этаже. Он включил свет, снял серую папаху и рядом с ней повесил на вешалку шинель. Потом сел за стол и стал писать ходатайство о присвоении звания генерал-майора шести командирам, ветеранам партизанского движения, соединения которых прославились своими историческими рейдами из Сумской области через Десну, Днепр, Припять на Правобережье Украины и новым рейдом из той же базовой Сумской области на юг, через Днепр в район Кировоградской области.

Он посмотрел записи в настольном календаре:

«Встретиться с делегацией связи и командно-начальствующим составом Белорусского партизанского штаба».

«Подготовить знамена для соединений товарищам К., Ф., С., М., Б.».

«Проверить, как обеспечиваются семьи партизанских командиров».

«Проверить состояние учета боевой деятельности партизанских отрядов».

«Проверить, как готовятся оперативный, диверсионный, разведывательный, связи, территориального снабжения, медицинский и финансовый отделы штаба — для доклада о развертывании партизанского движения»

«Дать радиограмму в отряды об усилении диверсионных действий на коммуникациях противника, изложив последние указания ЦК КП(б) Украины в этом главном вопросе».

«Встретиться с десантом Мукагова — Гутыри».

«Написать письмо Степаниде (Стеше), жене трагически погибшего в немецком плену Героя Советского Союза Ивана Осиповича Опенкина».

«Написать письмо родным партизана-парашютиста Киселева»…

Семен Кондратьевич поднял голову и потер рукой лоб. Пальцы теребили негустой светло-русый чубчик. «Опенкин погиб. Киселев погиб. Десятки бойцов-десантников погибли, так как десантировались на случайно идущих на запад самолетах. А какова судьба Артура Рубена?»

Шаблий взял из сейфа главный документ штаба — «План диверсионных и боевых операций партизанских отрядов в весенне-летнюю кампанию Красной Армии 1943 года». План должны утвердить в Ставке, одобрить. А начнется новое наступление Красной Армии на Украине, штаб представит командующим тех фронтов «План боевого взаимодействия партизанских отрядов с частями Красной Армии в битве за Днепр и Киев».

Семен Кондратьевич посмотрел в окно. Уже рассвело. Во дворе группами стояли партизаны и переговаривались. Они одеты в фуфайки, в кожаные и меховые куртки-штормовки, тулупы. Все обуты в сапоги, из-за голенищ сапог широкой меховой каемкой выглядывали чулки-унты, присланные партизанам в подарок с далекой Чукотки. Почти у каждого партизана из-за голенища торчал кинжал. Здесь толпились, закуривая «Казбек», «Беломорканал» и «Пилот», бывалые командиры и комиссары, начальники штабов отрядов, возвращающиеся в тыл врага из госпиталей, из командировки в штаб, и новички, но мастера своего дела — радисты, минеры, медики. Были здесь и журналисты, писатели, несколько кинооператоров. У многих за плечами — автоматы ППШ и ППС.

Во дворе стоял гомон, словно это была Запорожская Сечь. Гомон этот доносился в кабинет через открытую форточку.

Генерал посмотрел на часы. В этот миг открылась дверь и прозвучал знакомый голос:

— К вам можно, товарищ генерал-майор.

В кабинет вошли Шмель Мукагов и Устим Гутыря. Шаблий обнял за плечи обоих партизан, указал рукой на стулья.

— Времени сегодня у меня в обрез, — словно извиняясь, сказал Семен Кондратьевич. — Остальное договорим на аэродроме.

— И теперь будем лететь на бомбардировщике? — с опаской спросил Мукагов, и его черные глаза вспыхнули огоньком.

— На «Дугласе». С ДБ-3 вас сбрасывали как бомбы, а в этом вы будете сидеть и ходить как в вагоне! — подмигнул Семен Кондратьевич. — ГКО и Ставка дали нам полк транспортной авиации. Многие пилоты уже знают дорогу в партизанские отряды, как в свой клуб на аэродроме. Командует полком одна из прославленных женщин страны — Валентина Степановна.

— Слышали о ней еще в 1939 году, — заметил Гутыря. — Славная у вас союзница, товарищ генерал-майор!

— Вы приземлитесь в соединении Сидора Артемьевича. Поблагодарите его за хлеб-соль, и… как говорят партизаны, ноги и мины на плечи — вперед, на юг. Пересечете три железнодорожные ветки на Киев с запада и юго-запада. По пути ставьте мины замедленного действия вместе с партизанами, которые будут вас сопровождать. Вы должны научить местных подрывников, как применять эти мины. Мы с полковником Веденским считаем МЗД грозным оружием в борьбе с вражескими эшелонами на железных дорогах.

— Еще бы! — сказал Гутыря. — Нам бы еще в войне на рельсах использовать радиомины. А здорово мы подорвали штаб генерал-лейтенанта Брауна в Харькове!

— Да, к слову. Ваш пленный гауптман Гейден, которого вы взяли под Миргородом, подтвердил взрыв радиомины полковника Веденского в Харькове.

— А нашей радиограмме не поверили? Да я сам был на руинах по Дзержинского.

— Гейден был послан в Генеральный штаб. С ним говорил и товарищ Сталин.

— Такое недоверие было к радиомине? — спросил Гутыря.

— Радиомина не только оружие, но и осуществленный на практике факт управления по радио аппаратами за сотни километров. Это же открытие! Радиомины у вас, партизан, пока в будущем. Сегодня главное у вас оружие — мины замедленного действия с химическими взрывателями.

— Понятно.

— И еще вам одно задание и моя личная просьба к вам, хлопцы мои, — тяжело вздохнул Шаблий. — Сделайте все, чтобы увести из села мою тетку Софью Шаблий. Узнайте также, где она хранит саблю моего предка — запорожского полковника Шаблия. Немцы сейчас развернули тотальный грабеж исторических реликвий, картин, музейных ценностей, церковной утвари. Подпольщики сообщают, что только в киевском Русском музее они упаковали для отправки в Германию восемьсот картин. В описи фашистских ценителей чужих ценностей значится и сабля наших славных предков — запорожских казаков, сабля рода Шаблиев. Не должна она попасть в грязные руки Гитлера. Сабля должна остаться на Украине — она народная реликвия.

— Почему в сорок первом не эвакуировалась ваша тетка? Немцы, видимо, сразу узнали, чья она родственница, — спросил Гутыря.

— «Если случится умереть — умру на своей родной земле», — сказала она нашим товарищам, которые упрашивали ее эвакуироваться. Не могла Софья поверить, что мы можем отступить так далеко и так надолго. И болит сейчас у меня за нее сердце. Как она там сейчас? — будто у самого себя спросил Шаблий и добавил со вздохом: — Если еще жива…

— Все сделаем, чтобы спасти ее, — пообещал Гутыря и тоже добавил: — Если еще жива…

Они помолчали, глядя друг другу в глаза.

— Будьте же осмотрительны, товарищи, — предупредил Семен Кондратьевич. — Помните: посылаем вас внедрить в практику применение мин, от которых зависит успех битвы на рельсах. Это задача не только нашего штаба, но и Ставки Верховного Главнокомандующего. Поэтому не ввязывайтесь в стычки с паршивой полицией, если фашистские прихвостни прямо не мешают вашей работе, главной работе. Ваше дело — железные дороги, станции, узлы. Вот там и разговаривайте с противником, — напутствовал он своих минеров.

— Недостает в десанте еще Андрея да Максима Колотухи, — сказал Мукагов. — Вчера я был в партизанской школе, встречался с ними.

— Как они там?

— Старшина Колотуха говорит, что убивают двух зайцев — раны залечивают и партизанскую науку постигают, — ответил Шмель. — Андрей тоже повеселел, скоро выпишут.

— Да-а, у них еще будет работа. И Андрей, и Максим, и Леся не останутся без дела. Будут они на самых ответственных местах, на самых первых рубежах!

15

Генерал Шаблий сидел в приемной Председателя Государственного Комитета Обороны. Он держал папку — «План диверсионных и боевых действий…». Этим планом, в частности, предусматривалось из полесских районов Украины, где была образована партизанская зона, соседствующая с зоной белорусских партизан, послать 15 соединений и отрядов в рейд на юг и юго-запад Украины, к железнодорожным уздам Козятин, Жмеринка, Шепетовка, Здолбунов, одновременно усилив удары по Ковельскому, Сарненскому и Коростенскому узлам. Штаб Шаблия детально разработал мероприятия по активизации деятельности небольших отрядов и разведывательно-диверсионных групп в степной части Украины — в Запорожской, Николаевской и Одесской областях, куда полетят десятки партизанских десантов, вооруженных новыми минами, надежно обеспеченных радиосвязью. Семен Кондратьевич на память знает необходимые цифры, о которых он будет говорить. Чтобы перебросить из Москвы в партизанские отряды Украины людей и грузы, потребуется более двухсот пятидесяти самолето-вылетов транспортной авиации. Это значит: каждую ночь в течение трех недель к партизанам должно прилетать по дюжине самолетов.

— Семен Кондратьевич! Товарищ генерал!

Голос этот показался знакомым, и Шаблий быстро поднялся, расправив полы кителя.

Перед ним стоял генерал-полковник Федоренко и рядом с командующим бронетанковыми силами — майор Майборский.

Они только что вышли из кабинета Председателя ГКО. Шаблий крепко пожал руку танковому генералу, а Майборского обнял за плечи, не находя в это первое мгновение слов: такой неожиданной оказалась встреча.

Он хотел было поблагодарить и командующего и Майборского за то, что раненные в бою под Сталинградом Андрей Стоколос и Максим Колотуха были помещены в госпитальной палате вместе с комбригом Гуменным, поблагодарить вообще за братское отношение танкистов к партизанам в те страшные дни августа и сентября сорок второго года. Однако сказал Шаблий совсем другие слова:

— И вы здесь, Виктор?.. Таки добился своего — не захотел в кавалерию, когда не было тридцатьчетверок, а пересел на танк.

— И правильно сделал, — ответил за майора генерал-полковник.

— И как? — обратился Шаблий к бывшему старшему политруку.

— Вопрос не в бровь, а в глаз… — снова заговорил за Майборского генерал Федоренко. — Привез ваш и наш теперь Майборский в Москву на железнодорожной платформе живого «королевского тигра». Это новинка, шедевр немецкого танкостроения.

— Молодчина!

— Не спешите хвалить, Семен Кондратьевич! — предупреждающе поднял руку Федоренко. — Эти «королевские» сожгла почти весь танковый батальон Майборского под станцией Томаровка, вблизи Белгорода.

— Было дело, — тяжело вздохнул Виктор и виновато опустил голову. — Наши Т-34 и КВ не смогли пробить броню «королевского тигра», даже когда подкрадывались к нему на четыреста и меньше метров. А он поджигал нас за километр…

— Вот, чтобы оправдаться, майор со своими танкистами взял в плен «королевского тигра» вместе с экипажем и притащил этого зверя на налыгаче, как сказали бы у нас на Украине, в Москву — на полигон, дескать, попробуйте, командующие артиллерией и бронетанковыми частями, какова крепость брони этого «тигра».

— И что же?.. — заинтересовался Шаблий, сочувственно посмотрев на Майборского.

— Попробовали. Уже есть решение… — Федоренко продолжил почти шепотом: — В темпе надо перевооружить Т-34 и КВ, заменив на них орудия новыми, большего калибра. Знаете, конструкторы наших танков будто бы предвидели и такую ситуацию. Башни наших танков примут орудия и удвоенной силы.

— Молодцы ваши конструкторы, — похвалил Шаблий. — Выходит, Виктор Петрович, что «королевский тигр» спас вас от больших неприятностей? Вот так история!

— Важно то, что на всех танках, и какие в строю, и что будут построены, ставятся надежные пушки, что появятся САУ — «тигробои». А снаряды этих самоходок будут щелкать «тигров» как грецкие орехи! — со страстью битого не раз и потому бывалого воина сказал Майборский.

— Верно, — подтвердил командующий. — Успеть бы нам все это сделать к летнему наступлению немцев на юге.

— А вы думаете, Яков Николаевич, что и нынешним летом немцы начнут наступление? — озадаченно спросил Шаблий.

— Непременно! Но это будет их последнее наступление летом. Наши танковые войска докажут Гитлеру под тем же Белгородом, где несколько дней назад Манштейн и Гот намылили шею майору Майборскому, да и не только ему, но и мне, что лето сорок третьего будет за нами!

— А не только зима со своим «генералом морозом» согласно немецкой военной теории, — добавил Майборский.

— Рад за вас, Виктор! Рад этой встрече. Ведь мы увидимся завтра? А? — спросил генерал Шаблий.

— Майборского можно поздравить, — сказал Федоренко. — Я назначаю его командиром отдельной танковой бригады. Правда, ситуация?! Его батальон истреблен «тиграми», а ему — отдельную бригаду. За такого битого, как он, можно и десять небитых отдать. Так я сказал и товарищу Сталину…

— Правильно сказали, — согласился Шаблий.

Шаблия пригласили в кабинет.

— Я ознакомился с вашим «Планом диверсионных и боевых действий…». Разве «диверсионные» не «боевые действия»?

— Наш штаб выделяет диверсионные как главные, решающие действия в партизанском движении в данный момент. Наши минеры, подрывники — это бойцы передовой линии партизанского фронта, — ответил Шаблий.

— Верно. Мы за такой «План», и партизанам надо сделать все, чтобы превратить его в реальность… — Сталин подошел к карте, висевшей на стене. — Наши же информаторы сообщают, что командующий группой «Юг» Манштейн в эти дни выдвинул идею создания «Днепрлинии», то есть оборонительного вала. И это в то время, когда тот же Манштейн взял Харьков и Белгород, потеснив нас. Стало быть, немцы сами ждут нас на Днепре уже в этом году. Для Красной Армии Днепр — тяжелый рубеж, — Иосиф Виссарионович посмотрел на Шаблия. — В операции на Днепре своей армии должны серьезно помочь украинские партизаны.

— Думаю об этом день и ночь, — сказал Семен Кондратьевич. — Когда наши войска будут подходить к Днепру, партизанские отряды с обоих берегов подтянутся к Днепру, Десне и Припяти, захватят плацдармы, переправы и удержат их до подхода Красной Армии.

— Сколько, по вашему мнению, партизан может принять участие в этой операции?

— Пятнадцать-семнадцать тысяч хорошо вооруженных бойцов. Действия отрядов будут координировать оперативные группы нашего штаба.

— Это севернее Киева?

— Главным образом на Днепре, севернее Киева, а также на Десне и Припяти.

— А дальше на юг у вас же нет партизанских соединений в степной части Украины по берегу Днепра?

— На юге есть небольшие отряды, есть множество подпольных партийных и комсомольских организаций, с которыми держат связь партизаны. Там действуют десятки партизанских групп, посланных и посылаемых в настоящее время нашим штабом, согласно вот этому плану, который мы предлагаем утвердить. Наконец, мы поднимем всех старых рыбаков, жителей прибрежных сел! — сказал генерал-майор Шаблий.

— Верно, товарищ пограничник и партизан! В битве за Днепр, за Киев будет участвовать весь народ!

Шаблий повернул голову на этот голос и встретился с добрыми серыми глазами Калинина, который одобрительно кивнул головой и сказал:

— После заседания прошу вас как депутата Верховного Совета, Семен Кондратьевич, зайти в Президиум. Надо подумать, как передать семьсот правительственных наград партизанам Украины.

— Спасибо, Михаил Иванович.

— Мы утверждаем ваш «План…», — сказал Сталин после паузы. — У вас есть вопросы?

— Да! — Шаблий вынул из папки лист бумаги и подал Сталину. — Ходатайство в Совнарком СССР о присвоении шести командирам партизанских соединений воинского звания генерал-майора. Четверо из этих командиров возглавляли исторический рейд партизанских отрядов из Сумской области на Правобережную Украину по приказу Ставки Верховного Главнокомандования. Пятый командир рейдом вывел свои отряды из той же Сумской области в Кировоградскую, форсировав неделю назад Днепр в районе Чигирина. Шестой командир, он же начальник областного партизанского штаба в Ровенской области, первый секретарь подпольного обкома партии, депутат Верховного Совета СССР от той же области, в тыл врага послан ЦК ВКП(б).

— Этого мало для генеральского звания, — сделал замечание нарком иностранных дел. — На фронте мы отдали немцам Харьков и Белгород, застряли на Таманском полуострове, а количество генералов в армии все растет!

Сталин, смотря в глаза Шаблию, развел руками, дескать, слышите возражение?

— Я постараюсь доказать, что это очень важно для развития партизанского движения.

— Доказывайте.

— Генерал, командир соединения, — это будет означать высокую, как в регулярных войсках, воинскую дисциплину среди партизан. Командиры отрядов, генералы, для немцев будут означать, что в их тылу действуют целые партизанские дивизии. Со своей стороны мы сделаем все, чтобы немецкое командование и администрация знали, что в их тылу воюют советские генералы. Конечно же, об этом будет знать все население. Товарищи Бегма и Федоров не только командиры, но и секретари обкомов партии, депутаты Верховного Совета. Они сражаются сейчас вместе со своими избирателями против фашистских оккупантов. Это важно с политической точки зрения. Это также подтверждает руководящую роль в партизанском движении Коммунистической партии.

Все смотрели то на Шаблия, то на Сталина. Верховный стал набивать трубку новой порцией табака. Наконец он зажег спичку и сказал:

— Я думаю, товарищи, возражений не будет. Уточните, товарищ начштаба, рост и размеры одежды этих шести командиров. Генеральскую форму отошлете.

— Я и сам могу повезти им эту форму! — поспешил сказать генерал Шаблий. — Дело у меня там неотложное. Надо разъяснить многим командирам вопросы стратегии и тактики, поставленные сейчас самой жизнью и только что утвержденным планом партизанских действий.

На это предложение ответа не последовало, и Шаблий пошел к выходу.

Так закончился этот мартовский день 1943 года, один из важных в работе генерала Шаблия.

16

Экипаж самолета втащил трап, закрыл дверцу. Самолет взревел моторами, поднимая бешеный ветер, тронулся, а затем и оторвался от московской земли. Полузатемненный огромный город растаял среди необозримого простора под крылом самолета. Поля, укрытые снегом, блестели, словно летние озера в лунном свете. Чернеют издали боры. Городки и села прифронтовой полосы молчаливы, в сером сумраке. В окошечки видны вспышки зенитных снарядов. Самолет набрал высоту.

Истек час, другой, и вдали появилось зарево. Уже хорошо видны костры. В небе загорелась ракета. Внизу, под крылом, широкое поле. Кто-то из пилотов открыл дверцу и стал выбрасывать вещевые мешки, над которыми тут же взрывались парашюты, словно сизые облачка. Дошла очередь и до людей. Первым должен прыгать Мукагов, за ним кинооператоры, потом бойцы партизанской группы, последним — Гутыря.

— Пошел! — раздалась команда штурмана.

— Пошел! — отозвался Мукагов и бросился вниз головой. За ним — партизаны. Шмеля дернуло так, что клацнули зубы. Оглянулся по сторонам, держась за парашютные стропы. Видел — то тут, то там вспыхивают зонтики. Шмель насчитал уже с десяток парашютов, появившихся в небе после него. Наконец последний — Устима Гутыри. «Это не то, что с ДБ-3, как в прошлое лето!» — подумал Мукагов. Он коснулся ногами земли и упал. Парашют угас, словно парус на поваленной мачте. Не успел Шмель освободиться от лямок, как к нему подбежало несколько человек.

— Пароль?

— Вот чудак! Он у тебя должен пароль спросить!.. Неужели думаешь, что немцы выбросили десант на наши огни? — сказал другой партизан. — Лучше бы табачку попросил!..

— Тебе сразу и дам табачку. Видно, что человек ты смышленый. А твой приятель слишком бдительный! — засмеялся Шмель. — Здравствуйте!..

В свете костра он увидел, что к ним бегут люди в фуфайках, шинелях, с автоматами и карабинами в руках. На шапках — красные звезды и ленты. Мукагову показалось: всех их он давно встретил на пятой заставе, в армейских частях или в партизанах где-то под Миргородом или на Сталинградском фронте.

Гутыря и Мукагов искали глазами командира соединения.

— Он там! — двинулся Шмель к самому большому костру.

На колоде сидел человек в длинном кожухе с большим воротником, в шапке-чапаевке, дымил табаком. К этому костру партизаны сносили парашюты и мешки с грузом.

Увидев десантников, командир поднялся и пошел навстречу.

— Мы вас уже несколько дней ждем, — сказал он, пожимая руки Мукагову, Гутыре, другим парашютистам, и назвался: — Артемович.

— Погода была нелетная, Артемович! — ответил за всех Гутыря.

— Вот так-то. Соколы, а ждут у моря погоды! — заметил командир соединения.

— Да еще вот один товарищ выступал на всеславянском митинге, — пояснил кинооператор, кивнув на Гутырю.

— Вот как! Видать, выдающиеся люди опустились с небес! — добродушно пробурчал командир. — А это что за музыка у вас за плечами? Не новая ли рация? — обратил он внимание на кинокамеры в футлярах. — Может, это и есть ценный груз, о котором передавал генерал Шаблий?

— Это кинокамера, фильм будут снимать! И о вас, Артемович, тоже, — объяснил Гутыря. — И еще прибудет к вам ценный груз с другим десантом: прилетит депутат Верховного Совета и вручит вашим людям ордена и медали.

— И это дело. Да я думал, ценный груз — это патрончики к автоматам и мины, — сказал, прищурив лукавые глаза, командир соединения. — Так выходит, что ценный груз — это вы все, хлопцы?

— Выходит! — засмеялись десантники.

Санный обоз двинулся в сопровождении конников. Скрипели полозья, поскрипывал чистый снег под конскими копытами. Лес пышно кудрявился инеем.

На окраине села обоз стал. Кинооператоров забрал к себе комиссар отряда. Мукагов и Гутыря пошли за Артемовичем.

На столе парила картошка, стояли миски, наполненные квашеной капустой, огурцами. Достали консервы из своих припасов и парашютисты, а Устим и Шмель поставили на стол две бутылки «Московской».

— О, с сургучом! Настоящая «Московская»! — не верилось хозяину хаты. — Угощайтесь, товарищи!

— Об орденах и медалях не забыл передать генерал Шаблий. Это хорошо. А он ничего не говорил об объединении всех отрядов накануне весны? — вдруг поинтересовался командир.

— Какое объединение? Помню, под Миргородом мы объединялись, чтобы вместе обороняться против карателей. Но партизаны существуют для того, чтобы нападать, а не сидеть в обороне. Раз выдержишь такую оборону, второй, а на третий бой некому уже и обороняться будет, — ответил Гутыря.

— Все это так, но… — развел руками Артемович.

— Наоборот! Крупным соединениям, особенно перед весной, надо выделять отдельные отряды и посылать их в рейды на железнодорожные узлы. Так же говорил генерал Шаблий? — вмешался Мукагов.

— Оно-то так… — согласился Артемович. — А познакомьтесь-ка с этим обращением. Тут, как говорят, программа наших действий… — Он достал из полевой сумки бумагу и подал Гутыре, сказав: — Такие листовки разбросаны в партизанских лесах.

Гутыря и Мукагов придвинули керосиновую лампу и склонились над листовкой.

«Смерть немецким оккупантам!

Товарищи партизаны и партизанки!

Враг усилил свои полицейские силы в лесах Западной Украины, Украины и Белоруссии. В ряде городов и сел, временно захваченных оккупантами, гитлеровские молодцы в своем разгуле уничтожают десятки, сотни героев-одиночек — партизан и партизанок, отдающих свою жизнь за освобождение нашей социалистической Родины. Мелкие героические отряды наших славных партизан, к сожалению, не могут противостоять крупным отрядам гитлеровских бандитов. Настал момент, когда все силы должны быть направлены на организованное контрнаступление по тылу гитлеровских отрядов, одновременное нанесение удара с фронта и тыла. Помня и не забывая об этой задаче, прилагайте все усилия для накопления огромной могучей народно-партизанской силы к решающей битве с врагом. Мелкие героические усилия истощают и обескровливают наше народное движение…»

Гутыря и Мукагов переглянулись, потом посмотрели на Артемовича. Тот мастерил новую самокрутку и словно не замечал этих взглядов.

«Товарищи партизаны! Вы должны стать сильнейшим и передовым отрядом нашего победоносного похода на Берлин. Будьте бдительны и выдержанны. О времени и месте сбора нашей армейской ударной группы вам будет своевременно объявлено. Время вашего отдыха используйте для сбора оружия. Залегайте на базах и выжидайте. Вам нужно оружие для решительных боев за социалистическую Отчизну.

Объединяйтесь вокруг командиров, которых мы вам послали. Не распыляйте действия. Ожидайте приказа на выступление уверенно и спокойно. Сейчас всякие мелкие действия равнозначны самоубийству. Только враги Советского Союза и провокаторы болтают сейчас о немедленной победе. Объединяйтесь в лагерях и ожидайте там приказа к решительным действиям. Приказ будет дан, как только урожай, который мы в этом году хотим использовать сами для себя, будет уже в засеках, а реки и озера снова покроются льдом.

Ждите спокойно. Красная Армия и наши славные партизаны и партизанки очистят советскую землю от гитлеровской нечисти.

Победа будет за нами!

Командующий армией прорыва.

Прочитай и передай другому».

— Вот так почитаешь, можешь подумать, что листовку составил кто-то из наших комиссаров, — проговорил Артемович. — Тут и «смерть немецким оккупантам», и «гитлеровские бандиты», и «наша социалистическая Отчизна». — Он стал загибать пальцы.

— Но тут есть и «гитлеровские молодцы», а не «молодчики», — заметил Гутыря.

— Тут есть и «залегайте на базах»! — выкрикнул Шмель.

— Гм… Собираться в поход на Берлин… — ироническим голосом добавил Артемович. — Некоторые партизанские командиры уже гадают, кто ими командовать будет. — Он невесело усмехнулся. — Вот тебе и «немец разумный картошечку садит», как писал Тарас Григорьевич.

— Вы передавали в штаб содержание листовки? — поинтересовался Гутыря.

— Пока что хлопцы до ветру с ней ходят: мягкая бумажка. Да и радиобатарей жаль. Это же радисту придется клевать не меньше часа.

— У нас есть свежие батареи, — сказал Гутыря. — Мы завтра передадим генералу Шаблию… И завтра же выходим.

— Тогда ясно, — многозначительно проговорил Артемович.

В хате еще долго шли разговоры о Москве, о Кремле, о встрече партизанских командиров с членами правительства в начале сентября 1942 года.

— Дать вам проводников до Киева? — спросил командир объединения у гостей.

— Спасибо. Но нам нужны бойцы, чтобы помогли нам поставить мины замедленного действия, — ответил Гутыря.

— Я тоже слыхал об этих минах, но что это за штуковина, еще не видел на практике, — заметил Артемович.

— Осенью сорок первого перед отходом из Харькова наших войск саперы полковника Веденского поставили несколько радиомин и свыше двух тысяч мин замедленного действия на аэродромах, на железных и шоссейных дорогах вокруг Харькова. Гром был что надо!.. — сказал Гутыря.

— Я так и понял, что эти мины действительно вещь! Мы дадим вам взвод или больше бойцов. Они и помогут. А вы их научите своему ремеслу. Договорились?

— Для того сюда и прилетели! — ответил Мукагов.

Поход на юг парашютистов и сопровождавших их партизан продолжался несколько дней. Наконец они добрались до железнодорожной магистрали, которую Устим Гутыря собирался заминировать. Как и было договорено, партизаны развернули активные действия на участке железной дороги в двадцати километрах от того места, где парашютисты должны были ставить свои мины. За два-три дня немцы перебросили в район, где появились партизаны, основные силы охраны, подняли по тревоге небольшие гарнизоны. И потому значительно уменьшилось количество патрулей на участке, где собирались работать минеры Гутыри и Мукагова.

Земля промерзла глубоко. Песок на насыпи был словно спрессован, и лопата скрежетала. Балласт минеры ссыпали на разостланные плащ-палатки и относили подальше от железнодорожной колеи. Мерзли пальцы, а потому трудно было вставлять детонаторы в тротиловые шашки. Эту работу Гутыря поручал самым опытным минерам, часть ее выполнял сам.

Гутыря и Мукагов разработали также тактику этой диверсионной операции. Парашютисты разделились на две группы и минировали участки по обе стороны от железнодорожной станции. Сначала ставили на полметра вглубь крайние мины, которые должны взрываться через восемь-десять дней. Постепенно минеры сближались, и срок взрыва мин в середине составлял уже два дня. Эти мины закапывались всего на глубину лопаты. По флангам заминированного участка поставили по нескольку противощупных мин, имевших заряд всего в двести граммов. На них должны нарваться немецкие саперы, если будут искать мины.

Гутыря установил мины так, чтобы после взрыва обломками эшелона и выкинутой землей заваливало сразу обе линии. Одни мины ставились под шпалы, другие — между шпалами, ближе к стыкам рельсов. Закапывались попеременно то под правыми, то под левыми рельсами.

С такими минами нужно обращаться умело, осторожно — этому парашютисты обучились в партизанской школе. Мины замедленного действия требовали высокой квалификации минера. Ни инженер Веденский, ни десантники не хвастались, что эти мины ставить легко. Но и не так уж трудно, если хорошо освоить дело. А легко ли ставить мины «на шомпол», «на шнур», когда линия охраняется?.. Это означает, как говорил Артемович, что одни ставят мину, другие партизаны сражаются с охраной. А эффект? Пустят ли поезда после такой свалки на линии?

После шести часов напряженной работы с шестью вынужденными перерывами (проходили немецкие поезда) минеры Гутыри и Мукагова рассыпали в местах, где были поставлены мины, тротиловый порошок в смеси с песком. Кое-где побрызгали керосином, чтобы обмануть овчарок, которые ходят по линии с солдатами.

— Ну, кажется, все, хлопцы! — разогнул спину главный минер. — Сигнальте прикрытию. Будем отходить.

Устим Гутыря снял шапку, вытер вспотевший лоб и подставил лицо весеннему ветру.

17

С киевских круч над Днепром в погожее время видно далеко-далеко на восток. Галина Цымбал жила на Печерске, вблизи родного «Арсенала», его израненных снарядами красных стен, под которыми погиб в январе 1918 года ее отец Михаил Федорович. Его замучили петлюровцы.

До войны Галя ходила на кручу с девчатами и хлопцами, с которыми училась в одном классе, с которыми работала потом в одном цехе. Ходила и одна ранним утром, когда дедушка тихо-тихо вставал со своей постели и старался незаметно выскользнуть из хаты, чтобы взять удочки — и на рыбалку. Разве могла Галя спать, когда через открытое окно дышал прохладой Днепр, когда просыпались птицы, возвещая новый день, а где-то над Славутой вот-вот должно взойти солнце. Она выбегала из своей хаты (семья Цымбалов жила в собственном домике, как и многие коренные арсенальцы), чтобы еще и еще увидеть это неповторимое зрелище — восход солнца.

В хмуром, придавленном ночью оккупации Киеве Галина Цымбал родила сына. И теперь ходила она на берег Днепра с ребенком на руках. Только нынче и солнце было не то, и даль на левом берегу окутана тревожным туманом. Всюду голод, расстрелы, виселицы… От недоеданий и нервного напряжения у Галины заболела грудь, вскоре пропало молоко.

«Пойду я что-нибудь выменяю, — сказала она матери. — Люди ходят…» — «В какую же сторону, дочка? На Черниговщину или на Житомирщину?» — «Туда!» — махнула рукой Галина на восток. «Резонно, — заметил дедушка. — Все туда тянет, где мы с тобой партизанили, внучка, откуда из огня возвратились?..» — «Тянет, дедушка. Кажется мне, что вот-вот загремят в той стороне пушки и на левый берег выйдут красноармейцы…»

Апрельским солнечным днем собиралась Галина в дорогу, захватив праздничный костюм деда, который тот надевал на Первомай, на Октябрьские и в годовщину январского восстания на «Арсенале». Костюм дед сам отдал. Правда, Галина не собиралась его менять — просто взяла на всякий случай. Прихватила и свое шелковое, в горошек платье. Еще дед дал с десяток зажигалок, которые смастерил сам.

Только сели перед дорогой, в дверь постучались. Старый Цымбал вышел в сени, вернулся с доктором Мироновичем, приехавшим из-под Белой.

— Здравствуйте, люди добрые! — поздоровался Миронович. — Вижу, Галя в дорогу собралась. Хорошо, что еще застал тебя. Давно хотел к вам приехать, да не мог. Больная у меня была, а около нее еще и охрану приставили немцы. Вот в чем вопрос!

— Что это за больная? — спросил Цымбал.

— Девушка. Раненная эсэсовцем. Соседка тетки Семена Кондратьевича Шаблия… А куда это ты, Галя, с мешком и с ребенком на руках?

— Малыш будет дома. А я туда, где солнце всходит, — с грустью ответила Галя.

— А дайте-ка я его сейчас посмотрю. Какой из него пограничник будет?

Доктор разделся, помыл теплой водой руки и занялся малышом, который уже мор сидеть, хотя и покачиваясь.

— Расти, хлопчик, таким, как твой отец, как друг отца капитан Рубенис, — приговаривал Миронович. — Вот в чем вопрос! Вассерман разыскал где-то в лагере для пленных или в тюрьме капитана Рубениса, который будто бы приходил когда-то к Софье Шаблий. Немцы хотели, чтобы пограничник подтвердил, что он бывал в нашем селе. Но если он и был, то не признался бы. И вдруг в ту же ночь — оказия: комиссар Рубенис бежал! Бежал из-под охраны трех эсэсовцев. Здорово! — горячо воскликнул доктор и обратился к матери: — Мальчику нужны сахар, масло. На одной морковке ему голодно. Езжай, Галя, за продуктами. Да и сама ты костями гремишь.

— Резонно! — подтвердил старый Цымбал. — Так что там случилось в Шаблиевом селе?

— Тетка Софья берегла семейную реликвию — саблю пращура Шаблия, трофеем взятую у турецкого паши. Немцы решили отобрать ее. Направили для этого дела эсэсовца, будто бы художника. Старую Софью мучили, но она ничего не сказала, и ее убили. А девушку ранили. Она тоже не призналась. Да и, видимо, не знала Таня, куда девалась сабля. Стали искать, кто мог из пограничников зайти к Шаблий летом сорок первого. Решили, что это комиссар Артур, которого немцы называют капитаном Рубенисом. А дальше вы уже знаете…

— Ишь ты, сабли иродам захотелось! — заметила мать. — Палачи они, а не художники.

— В чем и вопрос… А сколько, Галя, было пограничников в вашем отряде? — заинтересовался Миронович.

— Мой Максим, Андрей, сын командира Шаблия, и Иван Оленев. Еще знаю, что встретились они тогда же с осетином Шмелем и лейтенантом Василием… Кажется, Василием? — припомнила Галя. — Дядька Кот, Ваня Оленев и я остались тут, а пограничники пошли на восток. Потом Ваня ушел на Десну. Там у него была знакомая девушка, которой они писали еще с пограничной заставы.

— Ваня Оленев без руки?

— Да. На моих глазах он был ранен на том же поле под Яготином.

— А куда ты хотела идти?

— В ту же сторону. Все-таки ближе к своим.

— Пойди в село к этой девушке. Может, там и Оленев. Может, это он и был у Шаблий, Таня не знает его имени.

— Пойду и на Десну, если так нужно! И что сказать?

— Если встретишь Оленева, так и передай ему, что будут его немцы разыскивать. Если он и вправду был у Софьи, то из него вытянут все жилы, потому что немцы уверены: этот пограничник должен знать, где запрятана сабля… Боюсь, что мы встретились, Галя, слишком поздно. Во всей этой истории замешан мой земляк, который к немцам переметнулся, — Вадим Перелетный. Его тоже вызывали на этот розыск. Человек он хитрый, не без ума, как всякие приспособленцы. Чтоб выслужиться, сам постарается распутать дело. Вот в чем вопрос…

В тот же день Галина перешла по льду на левый берег. Мороз в этот день стоял не такой уж жгучий, солнце ощутимо поворачивало на весну, и с солнечной стороны уже капало с крыш.

С замирающим сердцем подходила Галина к хате, где жила Надежда Калина. Калитка не была заперта, и Галя поднялась на высокое крыльцо. Двери открыла высокая молодая женщина. Из-под платка у нее выбивалась прядь каштановых волос. Взгляд строгий, настороженный.

— Тут живет Иван Оленев? — тихо спросила Галина, поздоровавшись.

— Нету тут никакого Оленева!

Надя настороженно оглядела пришелицу: «Может, подослана такими, как Перелетный». Однако большие глаза Галины светились искренностью, и Надя пригласила.

— Заходи. Посиди в тепле с дороги.

В хате никого не было, кроме старой матери, которая охала на печи.

— Дитя у меня малое, молоко пропало. Есть-то нечего. Доктор сказал, сахару или меду нужно, — начала рассказывать Галина.

— А где отец ребеночка?

Галя молчала. Взгляды их встретились. Разного цвета были их глаза, но тоска и душевные искорки в них одинаковы.

— Отец — друг Оленева, — прошептала Галина, — Максим Колотуха. Вместе были на границе. Встретила их в партизанском отряде арсенальцев в августе сорок первого. Еще с ними был и сын полковника Шаблия Андрей. Вместе были мы в походах, во многих боях, уничтожали переправу через Днепр. А потом наши оставили Киев, и нам очень трудно пришлось. Последний бой — под Яготином. От отряда осталась горстка. Там Ване Оленеву и ранило руку. Повисла она на одном сухожилии, и тогда Максим, муж мой, кинжалом отнял Ване руку… Мы с ним шли до Борисполя. Я повернула на Киев, а он на Десну, куда-то сюда.

— Да, — как бы подтвердила Надя и таинственно добавила: — А со мной живет Лосев. Пошел с моим двоюродным братом Терешкой кое-что выменять у людей. Уже четвертый день нету.

— Я все сказала от себя. А теперь, что велено было другими передать… Ивана Оленева будут немцы искать, потому что был он будто бы под Белой у тетки командира пограничников Шаблий, а она рассказала Оленеву, где спрятана драгоценная сабля. Тетку немцы убили. И теперь ищут пограничника… И еще велено передать, чтобы остерегались какого-то Перелетного.

— Только Ваня не имел дела ни с какой саблей. Там кто-то другой был… — сказала Надя, а сердце тревожно забилось.

Этим другим был ее двоюродный брат Терентий Живица. Он рассказывал ей и Оленеву о картинах и цветах, которые видел в той хате. Но о сабле ни слова. Наверно, такая уж это большая тайна. Может, кроме Терентия, знает и Иван. Что же сказать этой милой, измученной женщине?..

— Сомневаюсь я. Но как только Терешка и Иван придут, все скажу им, что от тебя услышала… А сейчас тебе надо поесть, Галя!

Возле хаты вдруг пророкотал и заглох мотор автомобиля. Надя насторожилась. Шум этого мотора она узнала и скривилась, будто от боли.

— Ты побледнела, Надя? — со страхом спросила Галя.

— Есть от чего. Это приехал один из охотников за пограничниками, что остались по эту сторону.

Она не ошиблась. Вошел Перелетный — раскрасневшийся, возбужденный и уже под хмелем.

— Так кто твой муж, Надежда батьковна? Артиллерист из сто семьдесят третьего гаубичного полка, кашевар или, может, как и брат твой, пограничник?

— Сколько можно об этом плести, господин цугфюрер? — притворно рассердилась Надежда.

— Где твой Лосев сейчас?

— А где вы пропадали столько времени? — Кокетливо спросила Надя.

— Выполнял весьма важное задание под Белой… — многозначительно ответил Перелетный.

— Пошел Иван, как и вот люди, менять, — буркнула Надя.

— Что менять-то? Что у вас есть, чтобы менять?.. Чего он все время исчезает куда-то? Что там у него за дела? — горохом из мешка посыпались вопросы.

— А что вы так со мной разговариваете? Придет — поговорите с ним сами! Ревнует он меня к вам, вот и идет из дому, — ответила Надя, отводя взгляд от Галины, и примирительно спросила: — Что нового в Киеве?

— Что там нового? Разгромили коммунистическое подполье. Кто бы подумал, доктор Миронович из нашего села — их связной! Схватили его на горячем… На явочной квартире у какого-то арсенальца!

Под Галиной закачался пол. «Неужели Мироновича застали в нашей хате? Но он ведь ушел, еще когда я была дома!» Она притворилась, будто закашлялась.

— Что, девица, поперхнулась хлебом? Не нужно так жадничать… Верно, из Киева?

— Из Киева, — кивнула головой и вышла в сени.

— Судьбинушка моя! Дай силы не выдать себя! — шептала Галина, открыв двери и подставляя лицо ветру.

Наконец отважилась зайти в хату, приготовившись к самому страшному.

— Головокружение, давно крошки не было во рту, — объяснила, садясь за стол.

— Просто напасть с этим подпольем. Уже второй раз накрыли. Не понимаю: что это им дает, кроме смерти? — вслух размышлял Перелетный.

Надя тем временем прислушивалась к какому-то разговору на улице. «Неужели Иван возвратился? Надо предупредить о Галине!»

Набросив платок, выскочила на улицу, кинулась целовать смущенного Ивана на глазах у шофера, который привез Перелетного.

— У нас Галина с «Арсенала», — шепнула между поцелуями. — Она тебя знает! И Вадим тут…

— Вот именно, — спокойно заметил Иван. — И когда уж его не будет в нашей хате?

— Может, в том, что он есть, и наше спасение, — прошептала Надя. — Веди себя, будто ты ее не знаешь.

— Только бы она сама не выдала себя.

Оленев первым вошел в хату, поздоровался с Вадимом.

— Наконец-то, господин Перелетный, вы пожаловали не один, а со своей медхен! Хороша она у вас!.. — начал Оленев и быстро обратился к Галине: — Будем знакомы — Лосев Иван, бывший кашевар сто семьдесят третьего гаубичного полка.

— Я с дороги, — ответила Галина, поднявшись. — Пришла разжиться продуктами. Ребенок маленький.

— А я думал… Угу! — промолвил задумчиво Оленев, подмигивая Галине. — А я думал, вы с господином Перелетным. Это уже хуже, значит, господину, как и раньше, нравится моя Надежда. Другого выхода нет для меня, как оставить этот дом.

— Вот видала, милая, такого мужа? Человек зашел в гости.

— Вот именно… Это такие гости, что хозяевам ломают кости!

— А он со своей ревностью. Ну и иди себе прочь! — прикидывалась рассерженной Надя.

— Что наменял, Иван? — спросил Перелетный.

— Что наменял, то и пропил! — ответил Оленев.

— Смотри, Надя, его какая-то молодуха угощает. Всегда навеселе возвращается, — пошутил Перелетный. — Или, может, скажешь, выпивал с немецкими солдатами?

— Вот именно! Встретил добрых немцев, и они выпили с калекой. У самих тоже настроение, как у меня… Разве не слыхали, господин Перелетный, что они как в песне «Потеряла я колечко, потеряла золотое…». Триста тридцать тысяч немецких солдат накрылись в Сталинграде: одни убиты, другие в плену. Плачет шесть дней вся Германия. Как же солдатам не печалиться? А меня кручина берет от думки, что к любимой жене наезжает такой видный господин.

Оленев стегал словами Перелетного. Новость, о которой он сообщил, уже не была новостью для Вадима. Этому Лосеву или действительно рассказали солдаты, или же он где-то слушает радио. Конечно, не дома, а там, куда ходит с мешком. «Посмотреть бы, что у него в мешке… Может, рация?..»

— Что-то ты, кашевар из гаубичного, стал нахалом, если такое несешь в моем присутствии! А ну вытряхни мешок, что там у тебя! — приказал Перелетный.

— Вот именно! У меня одна рука. Вытряхивай сам!

Надя и Галина затаили дыхание. Но Оленев был спокоен. Он заложил пальцы единственной руки за борт пиджака и молча наблюдал за Перелетным. Из ранца выпал мешочек кукурузной крупы, с которым Иван носится уже давно, две банки консервов, фляжка с какой-то жидкостью. Ничего подозрительного.

Иван взял со стола мешочек, отдал Галине:

— Это вам.

— А консервы тебе тоже немцы дали? — подозрительно спросил Перелетный.

— Вот именно!

Это было поражение Перелетного — да еще и в присутствии двух молодых женщин.

«Ну, чего это все трое вытаращились на меня? — промелькнуло у Перелетного. — Издеваются, что ли?» В эту минуту он еще раз убедился, что воевать можно не только оружием — стрелять из автомата, бросать бомбы и гранаты. Можно воевать и взглядом. Именно такой бой протекал сейчас в хате Калины между ним и этими тремя. Рука Перелетного невольно полезла в полевую сумку и вытащила баклагу. Он взял кружку, стоявшую на скамье, налил и залпом выпил.

— Думаешь, Иван, если бы нашел в твоем мешке радиоприемник, то сразу же побежал бы к немцам заявлять?.. Нет. Я просто хотел узнать, откуда ты взялся на моем пути такой… — он искал подходящего слова, — информированный. Знаю, не сможешь подставить под удар человека, которого любишь. Жить нужно, а не воевать. Надежда батьковна, у тебя нету гитары?

— У Терентия есть мандолина. Еще до войны в струнном кружке бренькал, — ответила равнодушным голосом.

За эти слова ухватился Оленев.

— Принести, господин Перелетный? — предложил он свои услуги, чтобы выскочить из хаты.

— Принеси, Лосев. И не будем смотреть один на другого врагами, — кивнул Перелетный.

Иван поспешил из хаты: нужно предупредить Терентия об услышанном от Нади.

— Пусть придет и Терентий! — крикнул вдогонку Перелетный.

«Это уже хуже. Впрочем, скажу, что Терентия нету дома. Хожу на охоту за тридевять земель, а давно нужно бы подстрелить эту перелетную птичку».

Дома Терентия и в самом деле не оказалось: пошел к крестной. Иван взял мандолину, обернул ее платком и подался к крестной матери Терентия Евдокии, которую любил, как свою родную мать. Может, еще вернется Иван в родное село на Енисей, расскажет, как его спасали женщины, как он стал тут своим человеком…

Терентий рубил дрова на дворе, когда зашел Оленев.

— Что это у тебя под рукой?

— Твоя мандолина.

— Ну и даешь!

— Господин Перелетный возжелали поиграть. У них такое настроение… Обыскал мой мешок, остался в дураках перед Надей и еще одной молодой женщиной, а он же рыцарь…

— Рыцарь, да на ежа ему не сесть! — засмеялся Терентий.

— Не смейся, друг. Этот может пригвоздить и ежа. Его вызвали в то село, где жил Андрей. Они узнали о сабле. Бабушку Софью замучили. Досталось и одной девушке.

— Неужели Тане? — с силой вогнал топор в дерево Терентий и выпрямился.

Оленев рассказал все, что услышал от Нади.

— О месте, где закопана сабля, бабушка Софья сказала только мне. Таня не знает. Теперь будешь знать и ты. Нас двое. Но мало ли что может случиться — надо оставить где-то письмо генералу Шаблию и Андрею, — рассудил Терентий.

— Перелетный просил, чтобы и ты пришел, — припомнил Оленев.

— Пусть ждет! — фыркнул Терентий. — Сегодня с Перелетным я покончу, иначе завтра он может рассчитаться с нами. Пока он не побывал в своем селе, с ним еще можно было вести какую-то дипломатию. А сейчас… Неспроста же он вернулся, ищет пограничника, раненного в плечо, то есть меня. Я сейчас же иду в засаду. Граната, автомат. Хватит для одной машины? — спросил Живица.

— Хватит. Иди. Пусть тебе повезет! — Оленев пожал руку другу.

Перелетный встретил его насмешками:

— Ты что, играть учился? Тебя за смертью посылать! А где Терентий?

— Нету. Мандолину мать дала.

Перелетный развернул платок, повертел инструмент, подул на него и стал настраивать.

— Медиатор есть?.. Нету. Тогда мы сейчас найдем! — Перелетный вдруг выдернул из Галиных волос гребенку и отломил от нее уголок. — Извиняюсь…

Он стал побренькивать. Как-то сама собой поплыла мелодия «Катюши». Галине даже не верилось, что такой человек, как Перелетный, может сейчас наигрывать ее любимую песню. Потому что это же она, Галя, выходила на высокие кручи Днепра и смотрела в синюю даль, высматривая оттуда Максима, своих бойцов, которые должны прийти в Киев.

Галина заплакала, закрывшись руками. В эту минуту ей припомнились и первые встречи с Андреем, Максимом и Оленевым, и бои, и последняя ночь, подворье лесника, и тревоги: быть или не быть ребенку в такое грозное время, когда не знаешь, что будет с тобой.

«Разве можно рожать в такое время?» — отговаривали Галину подруги. «Не слушай, дочка, их, слушай свое сердце. Война не должна убить нашу жизнь! Что будет с миром, если не будут рождаться дети?» — говорила мать. А дед Цымбал поддакивал: «Резонно. Что же будет с революцией нашей, если не станет внуков и правнуков?!» И Галя родила сына — внука и правнука арсенальцев.

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет…

«Вот только где схватили доктора Мироновича? Неужели он был так неосторожен, что оставил за собой «хвост»? Спросить бы как-нибудь у этого перелетного типа». И осмелилась-таки.

— Так играете душевно, господин Вадим.

— Припомнил юность, школу, университет.

— Чуткий вы человек, хотя и в шинели с черным воротником… А в чем виноват тот доктор… Базилевич или как его?

— А-а!.. Разберутся там и без меня. Мое дело сторона! — равнодушно ответил Перелетный, оставаясь в плену у своих мыслей, воспоминаний. — А почему вдруг такой интерес?

— Как же! — удивилась Галина. — Вы же первыми начали о каком-то Базилевиче или Калиновиче, о подпольщиках. Так за что же хватают людей?

— Разберутся! — ответил Перелетный, словно отмахнулся от надоедливой мухи.

«А не твоя ли работа, что схватили Мироновича?.. — подумала Галя. — Такой слизняк, а еще играет «Катюшу»!»

Вадим словно прочитал мысли Галины и отвел взгляд, продолжая бренькать. В это время ему показалось, что на него смотрят такие же гневные глаза, какие были у Тани, когда Вассерман допрашивал Софью Шаблий, стрелял в ее искалеченные ноги, когда, напившись, Вадим в отсутствие Мироновича силой взял раненую девушку… Стоило, конечно, спровадить в жандармерию доктора Мироновича! Оттуда-то он живым не вернется. Зачем такой свидетель Перелетному?

Вадим перестал бренчать. «Весь изранен был партизанский комиссар Артур Рубенис, но то были раны от пуль, осколков, от пыток. Тяжело ранен и бывший кашевар гаубичной батареи Иван Лосев, но у него рана не через все плечо. Значит, у Софьи Шаблий был не Лосев, если даже он пограничник, а не кашевар или артиллерист гаубичной батареи».

Перелетный стал быстро мигать от нового открытия: а какие раны у брата Надежды Терентия Живицы?! «Что? А?.. Нет, не всегда водка ум туманит!»

— Что же вы не играете? — спросила Надя. — Вот так, закроешь глаза и чувствуешь себя будто в другом мире.

— Слушай, Надежда батьковна… А Терентий ваш раненый или нет?

— А кто его знает! Кто теперь из тех, кто воевал, не ранен?

«Молчи, Надя, молчи! — хотелось выкрикнуть Галине. — Ведь у того пограничника, который был у тетки командующего, глубокая рана на плече. Так говорил Миронович… Молчи, Надя!..»

— Так нету Терехи? — спросил Перелетный у Ивана.

— Нету! — буркнул Оленев, приметивший, как вдруг забеспокоился Перелетный.

«Какой же я лопух! — ругал себя Вадим. — Искали пограничника, приходившего к старой Софье, а ведь им же мог быть и Живица. Вот как бывает!.. Нашли даже капитана Рубениса, который ни сном ни духом о тетке генерала Шаблия и сабле не знает, зато своим побегом подкинул такую «композицию» для будущей картины штурмбаннфюреру Вассерману, что того могут понизить в чине… А тем временем Терентий Живица, который, наверно, и знает тайну сабли, сидел рядом со мной за одним столом. Надо немедленно в райцентр, за жандармами и забрать Живицу!..»

Перелетный решительно встал, отложил мандолину:

— Я и забыл, что мне нужно по делам.

Надя и Галина облегченно вздохнули. А Иван подумал: успел ли Терентий устроить засаду?

Через минуту машина помчалась от хаты Калины.

В это время Терентий лежал за стволом клена, перед дорогой.

Только теперь Терентий подумал, что его плечо повреждено и он может не добросить гранату или она ляжет неточно. «Вот тебе и засада!.. — думал он. — Ну и вояки мы с Оленевым! Он без руки, а у меня искалечена. И как я забыл об этом?.. Что же, дам сначала автоматную очередь, а потом на закуску цугфюреру брошу гранату».

Уже гудел мотор «мерседеса», взятого Вадимом «напрокат» у начальника, которому верно служил.

— Сейчас ты, полицай, забуксуешь! — громко сказал Живица.

Резко прозвучала автоматная очередь. «Мерседес» занесло, из кабины вылетели стекла. Живица метнул гранату, ее взрыв опрокинул машину в кювет.

Терентий уже хотел выбежать на дорогу, как вдруг с другого конца появилось несколько мотоциклов с немецкими солдатами. Времени для раздумий не было — Живица нажал на спуск. Мотоциклы завертелись волчками на скользкой дороге, свернули на обочину, а солдаты залегли, стали отстреливаться.

Этой короткой паники было достаточно, чтобы Терентий успел скатиться в овраг. Солдаты не стали преследовать партизана, а бросились к разбитому «мерседесу». Шофер был мертв. Пассажир, весь израненный битым стеклом, лежал у машины. Он был бледен, толстые маслянистые губы обескровлены, как у мертвого. Он что-то силился сказать, но не мог.

— Полицай… — презрительно процедил один из солдат.

— От него воняет! — скривился другой.

«Брезгуют? Пусть! — Перелетному было все безразлично. — Главное — живой!»

18

Первая мина замедленного действия, поставленная подрывниками Устима Гутыри, сработала под воинским эшелоном, в вагонах которого были фашистские солдаты. Во время взрыва паровоз сошел с рельсов, за ним завалился и весь состав. Местные жители сообщили, что убитых и раненых около трехсот. Движение на дороге остановилось на шестнадцать часов.

На следующий день несколько эшелонов прошли без происшествий. И вдруг около полудня за сотню шагов от места первой катастрофы подорвался поезд. И хотя после первого взрыва немцы стали пропускать поезда с малой скоростью, все же паровоз свалился с насыпи и увлек за собой дюжину вагонов.

Этот взрыв заставил оккупантов заменить местную охрану солдатами из воинских частей. Лес, подступавший к линии, прочесали наспех сформированными командами, в которые вошло до тысячи человек. Однако ни подрывников, ни мин вблизи железной дороги каратели не обнаружили. Пока они занимались поисками диверсантов, на третьей мине подорвался бронепоезд. На помощь ему подошел ремонтный поезд и взорвал еще одну мину замедленного действия, но скорость его была незначительна, и аварии не произошло. Движение на дороге прекратилось на сутки.

После взрыва под ремонтным поездом немецкие саперы внимательно обследовали линию щупами. Один солдат попал щупом на мину, поставленную для приманки. Произошел взрыв, погибло два сапера.

Взрывы продолжались. Каждый из них задерживал движение на десятки часов, пока команда ремонтного поезда не устраняла последствия аварии. Охрану усилили эсэсовцами, но и после этого подорвалось еще по два эшелона по обе стороны от станции.

Немецкое командование и гебитскомиссариат считали, что тут действует крупная группа диверсантов, которая постоянно устанавливает новые мины. Опасный участок железной дороги был обнесен колючей проволокой, чтобы партизаны не подобрались к линии. Не помогло: мины продолжали взрываться под паровозами.

В одной из стычек разведчиков Мукагова с солдатами охраны был убит офицер. В его планшете нашли неотправленное письмо:

«Уже две недели, как поезда тут не ходят, а один за другим терпят аварии. И теперь я должен сидеть в жалкой избушке и заботиться об охране железной дороги от бандитов… Страшно смотреть на местность: всюду остатки взорванных поездов. Русские установили какие-то адские мины, взрывающиеся, когда им заблагорассудится…»

Шмель Мукагов и Устим Гутыря уже могли составить отчет о своей работе. Детализации в отчете требовали и Шаблий и Веденский. Их интересовали не только результаты, но и то, как ставились мины, на какую глубину, как маскировали их, как действовали группы прикрытия минеров и так далее. Над передачей отчета радист потел три часа. Он принял также радиограмму, адресованную всем партизанским отрядам. Это был ответ на листовку, содержание которой Мукагов передал, когда еще был в партизанском соединении Артемовича.

«Немцы разбрасывают для партизан листовки за подписью «командующего армией прорыва», из которых видно, что они имеют намерение заслать в партизанские отряды лазутчиков под видом командиров от руководящих органов партизанского движения с целью возглавить «поход на Берлин». Для этого рекомендуют партизанам весну и лето использовать для отдыха, сбора оружия… Разъясняем: эти листовки явно провокационны, направлены на подрыв партизанского движения».

С холма, на котором поздно вечером остановились бойцы отряда Мукагова и Гутыри, виднелось село, растянувшееся цепочкой хаток на несколько километров. В этом селе родились родители Семена Кондратьевича Шаблия, учился последние три года Андрей Стоколос, живет Софья Шаблий, бабушка Андрея, о которой Мукагов узнал еще на заставе.

Шмель Мукагов и несколько бойцов двинулись к крайней хате, в которой, по рассказам Андрея, должен был жить дядька Филипп, участник Октябрьской революции.

Этих «агентурных» данных о Филиппе, считал Мукагов, достаточно, чтобы после многих месяцев оккупации безбоязненно постучаться в окно крайней хаты, словно специально стоявшей на отшибе, как дозорный партизан, поджидающий прихода своих.

— Добрый вечер, дядя Филипп! — поздоровался Мукагов. — Ты «Аврору» знаешь? И броневик, который и сейчас стоит на Финляндском вокзале?..

— Свои! Побей меня гром, свои! Разве ж такое придет на ум спросить вражьей морде? А не с вами Андрей, хлопцы? А может, Павлусь Оберемок или Игнат Тернистый?.. Это все мои юные братья по революции. Лично учил их по приказу самого главного пограничника Шаблия! — радовался Филипп, несколько преувеличивая относительно приказа Семена Кондратьевича. — Партизаны вы или разведка нашей армии?

— Мы те, что с неба спускаются.

— А-а! Архангелы божьи.

— Архангелы генерала Шаблия, — уточнил Шмель.

— Тогда что ж… — голос старого Филиппа задрожал. — Сообщаю вам три известия. Фашисты, ихний палач, какой-то там фюрер, замучил нашу славную Софью Шаблий, а Вадим Перелетный… вылупился же такой выродок в нашем селе!

— Вот гады! — выругался, не выдержав, кто-то из бойцов.

— А третья новость — на допрос был привезен из тюрьмы пленный капитан Рубенис. И как его ни мучили в лагере, в тюрьме, нашел в себе силы латыш этот — бежал ночью от фашистов.

— А зачем фашисты привезли сюда Рубениса? — спросил Шмель, волнуясь: слишком уж похож «капитан Рубенис» на комиссара Артура Рубена.

— Да все из-за сабли, которую немцы искали у Софьи. Славу нашего села им захотелось выкрасть. Ну не на тех напали, господа германцы! — погрозил кулаком дядька Филипп.

— Не нашли саблю? — Мукагов затаил дыхание.

— Не сказала им Софья. Крикнула напоследок людям: «Это они меня за Сталинград!»

— А где сейчас Таня?

— Пока не забрали доктора Мироновича в киевское гестапо, у него жила. А сейчас одна в хате Софьи, картины бережет.

— За что арестовали доктора?

— Кто-то донес на него, будто какие-то связи с Киевским подпольным горкомом партии имеет. Забрали такого человека! Не побоялся вооруженных эсэсовцев, которые мучили Софью и Таню, выхватил раненую девушку из-под ног самого палача. Бояться они таких людей, вот и арестовали.

— Вы проводите нас до хаты Шаблий? — спросил Мукагов.

— Проведу, может, отомстите за нашу Софью. Эх, раньше бы вам сюда да уговорить Софью уйти из села.

— Уговаривал еще в сорок первом Семен Кондратьевич, отказалась эвакуироваться, — припомнил Шмель. — Что сейчас говорить о том…

— Оно-то так. Если бы все поехали, где бы наши там, за Уралом, для нас всех хлеба набрали? Ну хватит о политике! Я мигом вернусь.

Через минуту он, одетый в полушубок, вышел. На голове шапка, уши которой торчали в разные стороны.

— Видно, не служил ты, дядюшка, у нашего старшины Колотухи, — заметил Шмель, взглянув на эту шапку.

— Видали мы и не таких старшин! Мне нравится так ее носить! — ответил проводник.

Огородами, цепочкой, один за другим пошли следом за ним партизаны.

— Вон там! За дубом хата. Только не сворачивайте к соседнему дому. Там-то и живет отец того Перелетного. Конечно, отец за сына не в ответе, да… Ну я пошел. Что передать Тане?

— Скажите, пришли друзья Андрея с пятой заставы. А поверит вам?

— А как же! Я же первый друг Андрея! — похвалился дядька Филипп.

Проводник пошел, а Шмель и хлопцы остановились у дуба. «Могучий какой!» — подумал Мукагов.

Филипп вернулся не один. С ним шла, прихрамывая, девушка в пушистом платке, в теплом жакете, с узелком в руках.

— Я знала, что вы придете. Поздновато только. Нету уже нашей бабушки Софьи, — сказала девушка и тут же зарыдала, сотрясаясь всем телом.

Все молчали. Шумел лишь ветер в верхушке казацкого дуба — и так тоскливо, будто плакал.

— Я с вами, командир! — наконец вытерла слезы Таня. — Если не возьмете, покончу с собой!..

Последние слова были сказаны почти что шепотом, но с такой решимостью, что человек, знающий цену горю, несчастию и смерти, не мог не поверить. Глубокая рана, которую носила в сердце эта красивая семнадцатилетняя девушка, все время кровоточила… Шмель Мукагов решительно отрубил рукой:

— Мы возьмем тебя, Таня!

Бойцы и дядька Филипп пошли тропинкой вниз, а Шмель с Таней на мгновение задержались у дуба.

— Таня, — тихо сказал Шмель, — нас послал сюда Семен Кондратьевич. Мы должны были узнать и о сабле.

— Я видела ее! — горячо сказала Таня. — Видела я саблю. А где она, не знаю… Бабушка не доверила мне этой тайны. А знает о ней только один человек. На третий месяц войны зашел к нам пограничник, тоже друг Андрея…

— Не может быть, чтобы это был Артур Рубен! — нетерпеливо перебил Шмель. — Артур тогда был в Харькове, а потом мы вместе… Подожди, Таня! Этот капитан Рубенис, случаем, не с нашей заставы?

— Да с вашей же! Не даете и договорить… — легко упрекнула Таня.

— Голова кругом идет. Рубен и Рубенис, Перелетный и тип, который сдался в плен в начале войны, тоже с такой фамилией. И еще пограничник, который должен знать о сабле. Говори, кто он?

— Что ж я, виновата, что ваша застава всюду успела на войне?.. Шел в сентябре из Молдавии еще один друг Андрея. Там он прятался у людей, рана у него была глубокая. Он еще и разделся при бабушке Софье, чтобы не подумала, будто он дезертир.

— А имя его, фамилия? — прямо горел Шмель.

— Почему-то не назвал мне. Но он больше с бабушкой говорил. А когда спросили, как его ранило, сказал, что один пошел на немецкий танк. Там у гусеницы и остался, а немцы не вышли добить или подобрать его, им было не до того. Спешили на переправу к Днестру.

— Таня! — взял девушку за плечи Шмель. — Кто бы мог подумать, что можно вернуться с того света! Я тоже был на той дороге. Неужели это наш Терентий? — Он вдруг засмеялся, показав ровные белые зубы. — Теперь можно не сомневаться, тайна казацкой сабли генерала Шаблия в наших руках. Мы знаем, где искать Терентия Живицу!

19

Когда штурмбаннфюрер Вассерман привез Рубена в село под Белую, чтобы выпытать там у него о казацкой сабле, в беспросветную жизнь Артура вдруг проник теплый, ласковый луч — им была украинская золотоволосая девушка, словно вышедшая из латышской сказки. Артур вдруг осознал, что жизнь была, есть и всегда будет, как бы ни силились растоптать, раздавить ее фашисты. Встреча с Таней, короткие взгляды измученных палачами людей, воистину героическая смерть народной художницы Софьи Шаблий — все это влило в истерзанное тело и душу Артура столько сил, энергии, что весь огонь, муки, через которые он прошел в плену, отступили, в сердце зародилась надежда выстоять, победить.

После допроса в доме доктора Артур лежал на обмолоченных снопах ржи, заложив руки за голову, и смотрел в верхнее окошко на звезды, которыми было усеяно небо. Он ждал поздней ночи, когда конвоиры крепко уснут после распитой во время ужина фляги шнапса.

Вскоре захрапел тот, который облюбовал себе место на кровати. Бормотал что-то сонным голосом и другой солдат. Артур решил, что настала пора, и притворно сонным голосом обратился к своему охраннику:

— Мне нужно выйти…

Конвоир стал будить другого солдата: один выводить Рубена не решался — знал, что это необычный пленный, что он нужен не только штурмбаннфюреру Вассерману, но и высшим чинам гестапо. Второй солдат недовольно пробурчал:

— Заставь его снять обувь, не давай шинель. Босой на морозе далеко не убежит.

Эсэсовец долго зевал, пошлепывая ладонью по губам, ругался, а потом, убедившись, что пленник разут, взял автомат.

— Давно бы тебя прикончить, проклятый латыш! Возятся тут с тобой! — толкнул конвоир в спину Рубена.

Пленный впереди, а за ним два солдата-эсэсовца вышли из хаты на крыльцо. Из дверей вырывался пар. Стоял небольшой морозец, в замерзших лужах отражались осколки звездного неба. Артур ступал по мерзлой земле босыми ногами, но не ощущал ни боли, ни холода. Он жил одним…

Все трое пересекли двор, стали у огородных ворот. Сюда привел их сам Артур. Эсэсовец, которого разбудил дежурный, все еще зевал и недовольно бормотал, ругая латыша и солдата. Второй конвоир стал рядом и поспешно стал расстегивать пуговицы на брюках. Рубен прикинулся, что тоже озабочен этим делом, а сам почти вплотную приблизился к охранникам.

— Осторожно! — ругнулся один на другого. — Доннерветтер! — И в это мгновение Артур схватил обоих конвоиров за шивороты, изо всей силы столкнул их лбами — раз, второй, третий… В эти удары вложил он всю свою злость на фашистов, всю ненависть к врагу. Охранники, даже не вскрикнув, упали на землю.

Артуру казалось, удары его сердца могут разбудить солдат, спавших в хате, и даже штурмбаннфюрера Вассермана, ночевавшего неподалеку. Он напряг слух, но ничего не слышал, кроме песни, которую пели пятнадцать красноармейцев, когда шли на охрану железнодорожного моста через Прут поздним вечером 21 июня сорок первого года:

Стоим на страже всегда, всегда,

А если скажет страна труда,

Прицелом точным — врага в упор!

Дальневосточная,

Даешь отпор!

Краснознаменная,

Смелее в бой!..

Он взял оба автомата и поставил их у забора. Подумал: «Заскочить бы в хату, где спит Вассерман, да прикончить гадюку!» Но вспомнил, что там с десяток эсэсовцев, даже на дворе караульные. Нужно спешить!..

Пленник сиял с высокого конвоира шинель и китель. Стянул было и сапоги, но их пришлось закинуть за сарай — оказались малы.

— Бюргеры несчастные! — выругался Рубен и, сжав кулак, погрозил в ту сторону, где квартировал Вассерман. — Я еще отомщу тебе, проклятый фашист, за моего Опенкина, за бабушку Шаблий, за мучения Тани…

На дворе было тихо. Артур повесил оба автомата на шею и бесшумно открыл калитку, которая вывела его в сад. Еще раз оглянулся на темные окна хаты и побежал тропинкой между яблонями на огород, потом на луг. Бежал, как олень, прыжками, с разбегу перескочил через замерзший ручей, извивавшийся между лозняком. Бежать было трудно: босые ноги больно ударялись о мерзлую землю, кололся прошлогодний бурьян. Еще труднее стало в поле на замерзшей пахоте, черные комья которой чуть-чуть поблескивали под тусклым светом далеких звезд. Плен, тюрьма, истязания подточили его силы, но мысль о том, что он УБЕЖАЛ, вырвался на СВОБОДУ, придавала силы.

Через полчаса Рубен остановился. Село уже совсем потонуло во мгле ночи где-то на дне балки, края которой рисовались на фоне звездного неба. Артур собрал сухой полыни, сложил в кучу и сел, чтобы надеть мундир эсэсовского солдата. Второй френч он разорвал пополам и стал обматывать ноги. Чтобы тряпки эти хоть как-нибудь держались, Рубен перевязал ноги ремнями, выдернутыми из брюк конвоиров.

К утру Артур преодолел еще несколько километров в направлении к Днепру, пройдя между двумя селами. Ему посчастливилось до рассвета добраться до лесу. Во что бы то ни стало хотел он перейти на левый берег Днепра, а потом повернуть на север или продвигаться дальше на восток, на Полтавщину. На севере село, откуда родом пограничник Живица. Может, у родственников Терентия он что-то узнает о своих, ведь хлопцы с пятой заставы переписывались с Надеждой Калиной, двоюродной сестрой Живицы. Артур даже помнит, как старшина Колотуха подменил в письме Оленева фотокарточку. Смеху тогда было, хотя Артур и не одобрял этой проделки. Еще осенью сорок первого года, когда Колотуха и Стоколос возвратились в Харьков, Артур узнал, что тяжело раненный Оленев остался в тылу и пошел в село, где жила Надежда. Встретился ли Иван с любимой? Да и жив ли он вообще? Как сложилась судьба двоюродной сестры бойца Терентия, погибшего на высоких кручах Днестра под немецким танком на вторую неделю войны?..

Только на левый берег — оттуда ближе к Десне, где Артур знает многие села, как свои курземские хутора в Латвии. Только на левый берег — он ближе к линии фронта, куда Артуру с Опенкиным так и не удалось дойти в то знойное и трагическое лето сорок второго года. «Таня! Я еще вернусь к тебе!» — шептал Артур. Он сам удивлялся, отчего так запала в его душу эта золотоволосая девушка из украинского села, и даже внушил себе, что, если б не Таня, он не рискнул бы бежать. Ведь ему тогда и не хотелось жить на белом свете.

А еще в воображении Артура рисовалась встреча с генералом Шаблием. Рубен расскажет ему всю правду.

Впереди между деревьями вроде посветлело. Артур осторожно вышел на опушку и увидел, как против звезд в ночной тьме холодно блеснул речной плес. Это был Днепр.

Рубен встал над кручей. Днепр был закован в лед. Хотя зима была малоснежной, морозами этот край она не обделила. Днепр надежно замерз в декабре, и март еще не успел растопить лед.

Артур спустился с кручи и сошел на лед, который весело затрещал. Он понял, под ним молодой лед, наспех выкованный ночными мартовскими заморозками на озерцах талой воды, и решил ползти. Так надежнее. Когда добрался до старого льда, пошел. У левого берега зачернела длинная и узкая, как сабля, полынья. Искать другого «брода» Артур не стал, зная, что левый берег пологий и неглубокий, а до песчаной косы с десяток метров. Он переложил зажигалку из трофейного френча под фуражку с большим козырьком, тоже отобранную у конвоира.

— Товарищ генерал! Семен Кондратьевич! Я дойду до вас, что бы там ни было! Вы же верите мне? Я не изменник! Я просто попал в большую беду! — горячо шептал Артур. Он пошел прямо по воде, чтобы навсегда утопить в ней свои следы от вассермановских ищеек.

И вот берег. Артур упал на затвердевший песок. Он понимал, что просто не имеет права лежать на холодной земле после ледяной купели, но ноги не шли — так закоченели. Тогда Рубен, выбиваясь из сил, начал растирать их. Наконец смог подняться и кое-как доковылять до ближайшего леса.

Его встретили ощетинившиеся кусты и одинокие сосны, выбежавшие на песок, да так и застывшие перед величием Славутича.

Под ногами похрустывали сухие ветки. Только огонь мог спасти. И Артур стал собирать хворост. Когда высек огонь из зажигалки, вдруг подумал, что дым от костра могут увидеть не только свои, но и враги. Что же, если придут каратели, Рубен будет биться до последнего патрона и теперь уж живым к ним не попадет. Но нужно высушить одежду и хотя бы немного согреться.

Огонь лизнул тонкие прутья и зашипел, борясь с влагой, которой была пропитана кора веток. Приятно запахло дымом. Артур лег на землю и раздул огонь, так как ветра в лесу не было, и на сердце у Рубена посветлело. Чего ему бояться, что кто-то увидит костер?.. Еще когда его везли из лагерной тюрьмы под Белую, Артур случайно узнал, что Красная Армия освободила Харьков. В такие дни ни немцам, ни их приспешникам не очень-то хочется гоняться за партизанами.

Когда совсем рассвело, Артур пошел дальше. Вскоре он услышал собачий лай, ветер донес запах дыма. Через несколько сот шагов увидел на поляне озера развалины дома. За сожженной хатой виднелся хлев с соломенной кровлей. В стене прорезано оконце, рядом с которым прямо из стены торчала железная труба, из нее шел дым.

На дворе играли два мальчика, одетые в ветхие фуфайки с взрослого плеча, обутые в огромные опорки.

— Немец!

— Деда! Немец пришел к нам! — крикнули испуганным голосом ребята и бросились к своему жилью.

Артур совсем забыл, что на нем эсэсовский мундир. «Досталось этим беднягам от фашистов, что так испугались», — подумал он, решительно открыв дверь.

На пороге, заслонив собой детей, выросла кряжистая фигура старца с длинной седой бородой. Дед был в полотняной рубашке, зашнурованной белым шнурком, в таких же полотняных штанах, обут в большие, как лодки, валенки, на которые натянуты галоши, выкроенные и склеенные из автомобильной камеры. Дед молча смотрел слегка прищуренными, давно выцветшими глазами на непрошеного гостя. В глазах ни страху, ни интереса, ни удивления, только ненависть. Не сказав ни слова, дед пропустил Артура в свое жилище.

Артур сел на скамейку, оперся локтем о край сбитого из свежих досок стола.

Из-за полога вышла старая хозяйка и уставилась на непрошеного гостя, испепеляя его взглядом и прижимая к себе внуков. Ее узловатые руки лежали на детских головках, словно крылья птицы, закрывающей птенцов от беды.

Глаза Артура слипались, голова клонилась на руку, которая гак удобно лежала на столе. Все тело насквозь пронизало домашнее тепло, а ноздри щекотал приятный пар от вареной картошки. Артур не заметил, как заснул.

— Гляди, Роман! — прошептала старуха, снимая горячий чугунок с плиты. — Немец, а без сапог. Бывает же такое?! И это после того, как они нас по миру пустили!

Она слила горячую воду из чугунка и положила с десяток картошин в миску. Потом слегка коснулась руки пришельца. Артур вздрогнул, рука его стремительно легла на автомат. Но тут же опомнился.

— Палдес. Спасибо! — поблагодарил улыбнувшись.

Дед и бабка переглянулись. Артур не обращал на них внимания. Он хватал горячую картошку, дул на нее, подбрасывал, чтобы скорее остыла, и жадно ел.

— Обожжешься, ненормальный! — не выдержала бабка. — Тебе и целого чугунка будет мало!

— Что ты не немец, человече, так это точно! — наконец заговорил и дед Роман. — Так кто же ты?

— Я латыш. Я убежал из немецкого плена. Был партизан, — ответил Артур. — Из-под Белой иду. — Он подмигнул мальчишкам, которые уже вышли из-за бабушкиной спины, хотя еще и держались за ее юбку.

Ребятишки в ответ заулыбались.

— За что немцы хату сожгли? — спросил Артур.

— За то, что я со старухой будто бы прятал партизан и подпольщиков, — пожал плечами дед. — Люди советовали нам уходить. Но куда я со своей земли, со своего Днепра пойду? Паромщиком я тут всю жизнь. А теперь без работы. Некого перевозить на тот берег. Ты, друг, оставайся у нас. Пойдешь дальше, можешь к жандармам из Хацкого попасть. Отоспишься на чердаке. После пожара немцы к нам не приходили!

— Спасибо, дедуня!

— На первый раз хватит, — сказала хозяйка, убирая со стола миску. — В другой раз, а то еще беда будет.

— Да. В другой раз, — согласился Артур и вопросительно глянул на деда Романа.

— Отоспишься, найдем тебе сапоги, может, встретишься с нашими людьми.

— Как вас по отчеству?

— Роман Аверьянович Шевченко, — назвался дед и оглянулся на угол, где висел портрет Тараса Шевченко. — Два сына в Красной Армии, а невестку немцы забрали в рабство.

20

Возвратившись в Киев в начале весны, Галина не застала ни дедушки, ни матери: обоих расстреляли фашисты за то, что они арсенальцы. Была б в ту пору дома Галина, не миновать бы и ей смерти.

Вот и пришлось теперь Галине Цымбал-Колотухе прятаться у знакомых то на Соломенке, то в Корчеватом. Летом, взяв на руки маленького Максимку, пошла, как и тысячи киевлян, в села — раздобыть продуктов, узнать о партизанах.

Шла Галина тропками и полевыми дорогами. Шла и вблизи большаков, на которых в это время ревела и грохотала немецкая техника.

К селу на Десне она приближалась с волнением. Остановилась на холме, заросшем кустарником. Отсюда село видно как на ладони. Вон и деревянная церковь, сероватая издалека, подперла своими куполами такое ясное и голубое в это утро небо. А вон и хата Нади Калины под двумя могучими кленами.

Галина вздрогнула, внезапно услышав крики, женские вопли и плач детей. Над селом, над Десной тревожно, как отчаянный зов на помощь, загудел колокол: «Бем… бем… бом… бем… бом…»

В селе творился настоящий ад. Кричали в отчаянии женщины, верещала перепуганная детвора, все это перебивалось выстрелами из автоматов, карабинов и пулеметов, будто тут проходил фронт. Из пулеметов немцы били зажигательными пулями, потому что канистр с бензином и керосином, с которыми носились солдаты, не хватало, чтобы поджечь все сразу.

Началось с расстрелов в хатах и дворах. Толпа людей — женщины, дети, старики — кинулась к храму, чтобы спастись. Кто-то влез на колокольню и ударил в набат, и от этого звона в селе сразу сделалось жутко. За крестьянами, вбежавшими в церковь, помчались солдаты с канистрами в руках. Двое из них затворили тяжелые церковные двери, подперли их колодами, другие стали обливать деревянные стены бензином. Еще мгновение — и солдаты в нескольких местах одновременно подожгли бензин. Языки пламени поползли по стенам. Церковь на холме сразу же вспыхнула, огромное пламя, жадно облизывая купола и кресты, взметнулось в небо.

Одна за другой вспыхивали и хаты в селе. Возле дома Нади Калины остановился автомобиль. Вышли двое — штурмбаннфюрер Вассерман и Перелетный.

Перелетный все-таки догадался, что пограничником, наведавшим старую Шаблий, был не кто иной, как Терентий Живица, и доложил об этом штурмбаннфюреру. И не потому, что он так уж стремился ему услужить, найти драгоценную саблю. Просто он был убежден: именно Живица обстрелял его автомашину, убил шофера, чисто случайно не попав в него, Перелетного. Вадим, как сказал начальник полиции, «отделался легким испугом». Испуг хотя и легкий, но злоба у Вадима большая. Теперь за этот испуг ответит все село. Нет, он, Перелетный, тут ни при чем. Просто в село ворвался батальон карателей, только что прибывший из Белоруссии, где сжег десятки сел. Забота же Перелетного — допросить с господином Вассерманом Надежду, арестовать ее.

Конечно, ни Терентия Живицы, ни Ивана Лосева в селе не было, но тайну сабли могли знать те же Калина, мать и крестная Терентия. Мать уже побежала вместе с другими спасаться в церковь и там доживала в муках последние минуты. Командир батальона гауптман Зиглинг не привык церемониться. А крестная попала в число двух десятков заложников, которых просил Зиглинга оставить в живых штурмбаннфюрер Вассерман. Ей уже сказали, что ее крестник Терентий Живица — комиссар партизанского отряда «Пятая застава», действующего на территории области. Заложников втолкнули в закрытый кузов, машину окружили эсэсовцы с автоматами наготове.

Село полыхало, словно на него упало с неба раскаленное преджатвенное солнце. Посреди площади, расставив ноги, стоял гауптман Зиглинг и невозмутимо наблюдал, как в огне гибли беззащитные люди…

Надя растерянно бегала взад-вперед по хате и не знала, как ей быть с больной матерью. Хваталась за голову, терла пальцами виски. Она даже не обратила внимания на то, что в ее хату пожаловали незваные гости — Вассерман и Перелетный.

— Мама! Мама! Да что же это такое творится! — наконец вскрикнула Надя.

Мать только стонала. Она сидела у окошка и видела все село, церковь, площадь вокруг нее, видела, как церковь вспыхнула свечкой, и у нее отняло речь.

Надя остановилась посреди хаты. В ее глазах застыли слезы, сквозь них, как через увеличительное стекло, она смотрела на Перелетного и Вассермана.

— Идите на фронт и воюйте! Воюйте с партизанами. А что вам нужно от наших матерей? — выкрикнула она с гневом.

— А где сейчас твои партизаны? Где твой Лосев? Где Терентий? — подступил к ней Перелетный.

— Наверно, пошли встречать Красную Армию. Они же солдаты, а не перелетчики к чужому берегу! — с вызовом бросила Надя.

Желваки заходили по лицу Вадима, но он сдержался.

— Тебе рассказывал Терентий о сабле?.. Где спрятана сабля?..

— Какая сабля?

— Очень ценная, старинная, в золоте и серебре.

— Терентий украл у вас саблю? — удивилась Надя.

Такого ответа не ожидали ни Вассерман, ни Перелетный.

— Прикидывается, что ничего не знает! — заметил штурмбаннфюрер. — Мы ее заберем с собой. Для нас важен результат.

— Может, Терентий еще знает, где царская корона? — с иронией спросила Надежда. — Вы что, господин Перелетный, так опились горилкой, что и разума лишились?

Штурмбаннфюрер решительно и сердито глянул на нее. Но она не смутилась. «Откуда у такой красивой женщины столько мужской отваги в глазах?» — спрашивал сам себя Вассерман. Он, коротко замахнувшись, ударил молодую хозяйку этой опрятной хаты, которая почему-то напоминала ему хату, в которой жила художница Шаблий, а еще раньше предки генерала Шаблия, хату, где Вассерман вычитал из томика Гоголя подчеркнутые чьим-то карандашом слова о запорожских казаках:

«народ воинственный, сильный своим соединением».

— Говори! Где твои пограничники? Куда спрятала саблю? — с яростью выкрикнул Вассерман.

Надя даже не охнула.

Вассерман вдруг услышал за спиной стон и оглянулся.

Возле окошка поднималась на больные ноги мать Нади. Вассерман выхватил парабеллум, резко вскинул руку и выстрелил. Как подрубленная, мать рухнула на пол.

— Сюжет! — пожал плечами Вассерман, пряча парабеллум в кобуру.

Надя бросилась к матери, та была уже мертвой. Резко обернувшись, женщина прыгнула к Вассерману, но Перелетный схватил ее за руки.

— Опомнись!

— Стреляй и в меня! Стреляй, людоед! — яростно бросила Надя в лицо палачу.

— Не-ет! Тебя мы берем как заложницу, — ответил, ухмыльнувшись, Вассерман. — Слишком дорога для нас сабля! А еще хотим знать, где твои пограничники.

Сказав, это, штурмбаннфюрер думал не только об Иване и Терентии, но и об Артуре Рубене. Вассермана прямо трясло, когда он вспоминал о латыше, сумевшем бежать в невероятной ситуации. Обвести двух эсэсовцев и отважиться уйти босым по мерзлой земле — просто в голове не укладывалось. Когда Вассерман услышал о партизанских действиях какого-то бандита в немецкой униформе, он сразу же понял, кто это. По всем комендатурам объявили награду за живую или мертвую голову Рубена. Кроме того, штурмбаннфюрер будет просить разрешения у шефа гестапо распространить уже давно напечатанную листовку с «признанием» капитана Рубениса.

В хату бодрой походкой вошел стройный, подтянутый гауптман Зиглинг и громко доложил:

— Операция завершается, герр штурмбаннфюрер! Осталась только эта изба.

— Выполняйте! — коротко приказал Вассерман командиру карательного батальона и кивнул Перелетному: — Ведите заложницу.

— Не пойду! Убейте и меня тут, в родной хате! Не пойду! — выкрикнула Надя.

В хату вскочили два солдата, облили керосином пол, стол, стены. Эсэсовцы подхватили Надю под руки и вытащили из хаты.

Калина в последний раз оглянулась на родную хату, из окна которой уже вырывались зловещие языки пламени, на два клена, печально склонившихся над пылающей крышей.

Солдаты втолкнули ее в легковую машину и связали ей руки.

Машина уже двинулась, когда огонь перебросился на испуганно затрепетавшие листья кленов…

Штурмбаннфюрер всю дорогу хмурился: так и не удалось развязать язык Калины. Анализируя ее поведение, он пришел к выводу, что эта молодая женщина не знает, где сейчас отряд «Пятая застава», который вот уже столько времени не дает покоя Вассерману. Так же назывался и отряд Ивана Опенкина. От воспоминаний об Опенкине настроение у штурмбаннфюрера еще больше испортилось. Еще бы, ведь выпустил из рук комиссара этого отряда Рубена, а вместе с ним надежду на успешные розыски драгоценной сабли… Неужели эта старая фанатичка Шаблий забрала тайну с собой в могилу?.. Нет, вряд ли. Такая не может жить одним днем. Она патриотка. Возможно, что тайну казацкой сабли знал Артур Рубен?.. Если это так, то его бегство — непоправимая утрата! А может, Перелетный небезосновательно стал показывать на Терентия Живицу?.. Тогда о сабле должна знать и Калина!

Вассерман немного успокоился. Автомобиль ехал дорогой, пролегавшей через кустарник, переходивший в в лес.

Заметив легковую машину, Галина спряталась за куст боярышника, росшего над самой дорогой. Автомобиль приближался. Галина уже видела шофера, какого-то офицера рядом. А за другим боковым стеклом… Там с разметавшимися волосами сидела Надя Калина, словно тисками зажатая с одной стороны Перелетным, а с другой — эсэсовцем.

А из села ветер доносил запах горелого, над полем нависла черная туча дыма…

Куда же теперь?..

Словно высеченная из камня, стояла молодая мать, прислушиваясь к биению изболевшегося сердца, которое вместило сейчас и ненависть к врагу, и тревогу за Надю. Из села еще доносились одиночные выстрелы — каратели заканчивали свою кровавую расправу. Галина крепче прижала к груди свое дитя: «Надо жить, сын!..»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ