Вот и сейчас десятка два таких сине-полосатых облачков парили между закопченных временем потолочных балок и нар. В каждом облачке горело по паре внимательных глаз (всех оттенков красного), которые жадно впитывали в себя все происходящее.
Паника Гуччи была вызвана тем, что каждый раз во время вечерней проверки надзиратель тщательно осматривает заключенных на предмет наличия всех частей тела. Лет семьсот назад был случай, когда кто-то из узников Аббада сбежал ПОСТЕПЕННО: сначала улизнула его левая нога, потом – правая, за ними последовали руки, уши, туловище... Каждый раз при проверке этот прощелыга говорил, что у него – прогрессирующее выпадение конечностей. Парня отправили в тюремный лазарет, но было уже поздно. К тому времени от него оставалась одна лишь голова, к тому же без ушей. На следующее утро исчезла и она... После этого случая были введены крайне строгие меры пресечения ПОСТЕПЕННЫХ побегов: за утерю уха – полторы сотни лет дополнительной отсидки, за утерю руки – триста пятьдесят лет, за утерю ноги восемьсот лет.
А бывший бутлегер и вымогатель вовсе не собирался торчать тут хотя бы одну лишнюю минуту.
Нога Гуччи носилась по камере, стремительно чертя в воздухе размашистые траектории. Иногда она замирала где-нибудь в углу, задумчиво шевеля пальцами, пока Юджин подкрадывался к ней. А потом снова принималась отрабатывать технику высшего пилотажа. Ее хозяин в ярости метался по камере, забавно дрыгая уцелевшей конечностью.
Кислому Юджину в конце концов удалось схватить беглянку за лодыжку. Она молниеносно среагировала и засветила ему пяткой в челюсть. Юджин чуть не разжал руки, но тут подоспел сам Гуччи и мертвой хваткой вцепился в добычу. Однако, когда его пальцы сжали коленку (Гуччи совсем позабыл, что боится щекотки), нога вдруг стала отчаянно барабанить своего хозяина по голове.
Гуччи изрыгал проклятия, но держался. Шутка ли – семьсот двадцать лет основного срока, да еще восемьсот лет сверху – это получается такой огромный бутербродище в целых полтора тысячелетия! Нет, великоват для него... Определенно великоват.
Бутлегер и вымогатель несколько раз ударил взбунтовавшейся ногой по стене. Та попыталась сделать хозяину подсечку. Но Гуччи был начеку. Он колотил беглянку о стену до тех пор, пока дрожащий большой палец на ноге не показал вверх: пощады!
– А слушаться будешь? – грозно спросил Гуччи.
Палец с готовностью закивал.
– Смотри. Чуть что – ампутирую к чертовой бабушке. Тогда ты мне больше не нога.
Гуччи приставил конечность на место, повертел ею в разные стороны, и, прихрамывая, двинулся к Касперу.
Бедняга Каспер завис в воздухе напротив двери. Он со смешанным чувством любопытства и страха смотрел на Зубило. Каспер даже не предполагал, что бутлегер и вымогатель давно уже обвинил его во всех своих несчастьях и вынес суровый приговор.
– Готовься, Чистюля, – проговорил Гуччи, тыча указательным пальцем прямо в лицо Каспера. – Сегодня у тебя будет тяжелая ночь... Вот так.
Глава 4
Еще когда Каспер был двенадцатилетним мальчишкой, он твердо усвоил, что от жизни можно ожидать каких угодно сюрпризов, чаще всего – неприятных. Это как в уравнениях с двумя неизвестными, которые Каспер терпеть не мог: в девяносто девяти случаях из ста «а» и «в» оказывались вовсе не теми числами, которые он ставил в графе «ответ».
Но оказалось, что и смерть таит в себе массу неприятных сюрпризов. Издали, конечно, она смотрелась, как всего-навсего ОДНА БОЛЬШАЯ неприятность. Но это – только издали. Стоило только подойти к ней поближе, как большая смерть обернулась тысячью крошечных смертей. И ни одна из них не была понарошку.
Самой поганенькой маленькой смертью, была перспектива бесконечной отсидки в Аббаде. Восемьсот лет!.. Для существа, впервые осознавшего себя не более тринадцати лет назад, это было равносильно вечному заключению.
Возможно, Каспер приспособился бы в конце концов к медленному течению времени и научился бы оперировать не секундами, а годами и десятилетиями... Но это было невозможно, пока все заключенные Аббада (за очень малым исключением) презирали его и делали все, чтобы мальчишка начал отмечать зарубками каждую десятую и сотую долю проклятых мгновений, проведенных здесь. Его запихивали в банки, пробирки и спичечные коробки, откуда выпускали только на время утренней и вечерней проверки. Однажды Каспера измолотили в лепешку, потом скатали в трубочку и плевались из нее жеваной бумагой...
Воры и казнокрады, что сидели в Аббаде, устраивали целые шоу, принародно подсчитывая награбленные в течение земной жизни суммы, затем деля их на срок отсидки и получая в результате ТО, РАДИ ЧЕГО И ПОСТРАДАТЬ НЕ ГРЕХ.
– Я купил каждый год отсидки за две тысячи награбленных долларов! – с гордостью объявлял один.
– А я – за шесть тысяч семьсот! – объявлял другой.
– А я – за десять триста!
– А я...
Чем выше сумма сделки – тем большая честь вору. Каспер же заплатил за каждый свой год... Сколько-сколько?.. Сотню долларов делим на восемьсот лет... Мгм-м. Двенадцать с половиной центов. Двенадцать с половиной центов, разрази их гром!.. Иначе говоря, триста шестьдесят пять дней заключения Каспера стоили столько же, сколько коробка самых дешевых спичек. Когда обитатели Аббада узнали об этом, у них чуть животы не полопались от смеха.
У Аббадских убийц и маньяков – свой счет. Они тоже подсчитывают, сколько заплатили за пребывание на Постылом холме. Но уже не в долларах, а в человеческих жизнях.
– У меня каждый год идет за два!
– А у меня – за восемнадцать!..
– А у меня...
– А у меня...
Касперу сказать нечего. Ему кажется, что первый год его заключения длится уже по меньшей мере тысячелетие. Но это – из другой оперы. Об этом лучше промолчать.
Одно из страшнейших ругательств в Аббаде – «Хампердинк». Касперу так и не удалось узнать, какой смысл кроется за этим словом. Его пускают в ход лишь в том случае, если лицо, к которому обращаются, находится достаточно далеко, или уже отчалило дальше по этапу – на Второе Небо (и далее – до Седьмого) или в Полное Ничто. Китаец Фынь говорил, что обозвать кого-нибудь в глаза Хампердинком – то же самое, что предложить собеседнику сыграть в русскую рулетку... Кто-то из двоих после такого оскорбления должен развоплотиться. «Это закон природы», – говорил Фынь.
Ну а самое-пресамое распоследнее слово (даже рука дрожит написать его) – это «функ». Хуже и представить себе нельзя. Если бы на Том Свете существовали ядерные сверхдержавы, то стоило бы только одному из ядерных президентов прикрепить сзади к пиджаку другого ядерного президента бумажку с этим ругательством, как через минуту повзрывались бы все водородные бомбы и наступила бы ядерная зима...
Каспера обзывали и Хампердинком, и функом. А также хунком и фампердинком. А еще финном и хампердунком. При этом никто из обзывавшихся нисколько даже не робел оттого, что Каспер может взять и разорвать его на части. По правде говоря, мальчишка до конца не понимал, почему ему следует обижаться именно на эти слова, в то время как он знал множество куда более обидных прозвищ (дурак, например, или – крышка от унитаза).
...И только поэтому он сразу не заехал Гуччи по роже, когда тот подлетел ночью к его нарам и громко внятно произнес:
– А теперь, помойный функ, молись... Тебе будет не больно. Но зато очень-очень обидно.
Он схватил Каспера за ухо и потянул вниз. Мальчишка рванулся было в сторону, но вымогатель и бутлегер только хрипло хохотнул:
– Еще одно резкое движение, малыш, и твое ушко упорхнет от тебя, словно мотылек.
Двести сорок пятая камера была приятно взволнована. Сеансы ухотерапии Каспера превратились для заключенных в подобие любимого телесериала.
– Только чтобы без шума, – пророкотал из-под потолочной балки Уджо Гаечный-Болт. Его в камере все слушаются, потому что Уджо – авторитет. Крутизна. Примерно в два с половиной раза круче, чем Гуччи-Зубило.
– Мы будем вести себя тихо, как мышата, – хихикнул Юджин.
Каспер примерно догадывался о том, что затеял Зубило (все это повторялось не раз и не два). И знал, что помощи ждать неоткуда. Ему было наплевать, какими словами его обзывают и какое мнение о нем складывается у сокамерников, но делать что-то надо было.
На полу стояла пустая стеклянная банка, которую кто-то украл из шкафчика мистера Матумбы. Гуччи собирался запихать туда Каспера и закрыть крышкой из мирроидной меди, чтобы пленник не мог вырваться наружу раньше времени. Затем банку ставили на спиртовку, и тогда Кислый Юджин, как правило, объявлял голосом Джона Кеннеди:
– Господа!.. Дамы!.. Дети!.. Комнатные и домашние животные, а также их паразиты и паразиты их паразитов!.. От имени правительства я обращаюсь ко всему американскому народу, ко всей великой-нации! У меня дрожит голос, у меня дрожат колени и кончик носа, у меня подергивается веко – все оттого, что вместе с вами я переживаю историческую минуту... О, да! Мы были первыми, кто отправил на Луну пилотируемый космический корабль с человеком на борту, – Юджин шумно высмаркивался в плечо соседу и торжествующим голосом завершал речь: – И мы будем первыми, кто отправит на Луну привидение! Наше; американское привидение, поняли, да?.. Ура! Ура!..
В этот момент Каспер, чей объем тела от нагревания успевал увеличиться в несколько десятков раз, с ревом вышибал медную крышку и под одобрительный рев сокамерников врезался в потолок, распластываясь там тонким ровным слоем... Это было и в самом деле унизительно.
...Гуччи хладнокровно наматывал ухо Каспера на свой палец. Гнусная ухмылочка раздвинула в стороны толстые щеки. Он уже успел подтянуть малыша к банке.
– Сам залезешь или как? – поинтересовался бутлегер и вымогатель.
– Сам, – твердым голосом ответил Каспер. – Ты сам полезешь туда, вонючий вчерашний пудинг.
Камера притихла. Подобной дерзости мальчишка себе еще не позволял... Конечно, это был чистой воды блеф, и все-таки Каспер собирался сразу после этих слов ткнуть Гуччи в ухмыляющуюся физиономию. А там– будь что будет.