ко — а возвращаться потом столько же. «Нет, нет, обратная дорога всегда короче!» — будоражили пейзаж пузырьки оптимизма. Но и они сдулись под накатом невеселых окраинных пейзажей и безнадежной поэтики местных топонимов, самым витальным из которых оказалось Марьино Устье. Речка, которая так называлась, будила в памяти лирические полотна Джона Констебла. Впрочем, Соня не особенно вглядывалась — она любила дорогу за то, что та проходит насквозь, прочищая каналы мыслей и захламленные тайники воображения. И не нужно ничего запоминать. Пока мы в движении, все на свете белый шум!
Выйдя до нужной станции, Соня с удивлением обнаружила, что на окраине губернии куда прохладнее, чем в столице, а деревня Емельяново показалась ей живописной, тихой и почти безлюдной. Нужный дом нашелся очень быстро — и это тоже было принято Соней за знак благосклонности гения места. Фея обитала в одной из тех избушек, которые подвергаются бесконечному тюнингу, но их патриархальное прошлое все равно не дает бесследно стереть себя: то сени не до конца обложили теплой кирпичной стеной, то одну стену обшили сайдингом — но торец оставили подлинным, со всеми беспощадными кракелюрами. Но все эти незавершенности и несовершенства недвусмысленно свидетельствовали о том, что у дома есть хозяин. Хотя и не слишком зажиточный и обстоятельный. Словом, Любовь Гавриловна не одна.
Когда Соня вошла через незапертые ворота во двор, поймала отрывок телефонного разговора:
— Вино мы будем делать в сентябре. Я тебя жду!
Фея обернулась — коротко и без затей стриженные седые волосы, большие карие глаза. Она сидела в облезлом, но величественном кресле с высокой спинкой, чьи прорехи в обивке прикрывал наброшенный цыганский платок. Фея улыбалась гостье. У Феи не было возраста, но у Феи было прошлое. И вдруг Соню пронзил тот тип предчувствия, который она обычно оставляла без внимания, — мгновенный проблеск, беспечный, как конфетный фантик, на котором нарисован туз пик. Это предупреждение больше походило на игру в буриме, когда у тебя затык и никак не складывается сносной строчки — и ты пропускаешь ход. Да и ладно — ведь это игра! Но этот миг неудавшейся догадки бесследно канул в небытие, и Соня старательно улыбалась новой знакомой, которая принимала ее незаслуженно радушно.
— Давайте попьем чай на улице! Вы не против? — предложила Людмила Гавриловна.
О, разумеется, Соня была не против. Такие милые чеховские посиделки… И ранетки падают прямо в плетеную чашу… И лилово-розовые флоксы растрепались, словно джазовая певица спросонья… А в сентябре здесь будут делать вино.
Людмила Гавриловна передвигалась с трудом — видно, ноги больные. Но от помощи с категоричной радостью отказалась и принялась накрывать на стол.
София сидела в столь же потрепанном, как и хозяйское, но не столь величественном кресле — как должно быть тяжело их перетаскивать под навес во время дождя! — и путано излагала суть дела. Людмила Гавриловна с напряженной улыбкой слушала ее, чуть раскачиваясь и поглаживая колени. Была в этой подвижной позе ученическая внимательность и готовность перебить, но ее смиренный голос словно бы прятался до поры до времени.
— Знаете, я рада, что Савва достиг таких высот. Вот бы он мне работу нашел! — простодушно сказала Фея, когда Соня умолкла. — Я вот только не понимаю… с чего же мне начать. Это все так удивительно!
Соня возбужденно затараторила, что пускай начинает с чего хочет, с любого воспоминания! Каждая крупица ценна для портретной мозаики. Каким был Савва в раннем детстве, о чем можете рассказать только вы — вот что интересно!
— А почему он сам не приехал? Я бы ему все с глазу на глаз и рассказала… — прищурилась Людмила Гавриловна, сделав большой глоток из тонкофарфоровой чашки с кобальтовым узором.
«Чашка из сервиза для гостей, который годами хранят нетронутым в серванте», — машинально отметила Соня. Она начала объяснять все снова, удивляясь, что не донесла до Людмилы Гавриловны основную мысль: нельзя, чтобы материал для книги собирал сам объект исследования! Ведь кто же ему в глаза толком скажет, чем он был плох?! Кто же обнаружит рваную прогнившую нейросетку, прости Господи…
Объясняла, а идеальная чашка не оставляла ее в покое. В руках у Сони была такая же, и ей было немного не по себе из-за совершенства этой формы. Первый посыл был сказать что-то вроде «не стоит из-за меня тревожить реликвию, я могу ее разбить, я не дорожу вещами!». А ведь этот узор был придуман на Ленинградском фарфоровом заводе в блокаду, это почти святыня… Но отказ — если даже вообразить его — вызовет обиду. И вот вся эта неловкость, знакомая еще с детства, заставляет тебя делать вывод, что проще быть самодовольным и принимать все церемонии в твою честь как должное. И тогда прослывешь человеком компанейским и дружелюбным… Вот как все устроено — а не так, как Соню воспитали!
А ее воспитали не выбирать для себя лучший кусочек пирога. Предписывали лучшее оставить более достойным и менее имущим — детям, инвалидам, многодетным матерям, ветеранам войны и труда. А хорошая посуда — вообще баловство!
Непонятно только, к чему эти мысли сейчас?
— Хорошо, я расскажу про Савву то, что помню, — послушно начала Людмила Гавриловна, и ее голос осторожно спустился с ангельского регистра на земной. — Ему было пять лет, когда мать привезла его сюда. Они снимали дом на лето. Приехали сюда, потому что у Саввы случилась травма — на его глазах утонул дедушка, и родители какое-то время не хотели возить его в те края.
— То есть все-таки травма… — пробормотала София и, поймав на себе удивленный взгляд Феи, пояснила: — Теперь он несколько иначе об этом рассказывает… А как на нем сказывалось это потрясение? Может, он боялся воды?
— Нет, насколько я помню. Правда, на озеро мы с ним не ходили. Обычно я с ним оставалась в том доме, который они сняли, таков был уговор. Там во дворе была гора песка, и Савва ее обожал, играл там в своих солдатиков и зверушек… Активный здоровый ребенок. Мне сложно припомнить, чем он отличался от своих сверстников. Я в тот период много с детьми занималась, после педучилища практику прошла в начальной школе…
Соня напряглась. Да как же это — «сложно припомнить, чем он отличался»?! Он же больной на всю голову, этот Савва! Только больной… удачно. Коммерчески успешная патология. Интригующий случай, достойный масштабного исследования. Но этот мальчик просто не мог быть таким, как все! Наверняка он расчленил крысу в амбаре, или у него нет селезенки, или фиолетовая моча — ну что-то должно быть! И если уж Соня притащилась в такую даль, то она обязательно об этом узнает. А от Феи она не ожидала такой мемуарной скудости. Так все воодушевительно началось — и на тебе!
— А что вы можете сказать об отце Саввы? Точнее, об отчиме.
— Отчиме? — Добрая Фея сделала паузу и пристально посмотрела на собеседницу. — Соня, скажите, зачем вы приехали?
Голос ее дрогнул. Соня, недоумевая, поперхнулась воздухом.
— Как зачем?! Людмила Гавриловна, я же все объяснила!
Легкомысленное предчувствие! О чем ты хотело предупредить? И почему ты не довело дело до конца?.. Впрочем, всякое Сонино предвосхищение — совершенно бесполезно. Оно как те застекольные сервизы, которые созданы для манны небесной, а не для пищи телесной.
— Что ж, видимо, вы не в курсе… — Людмила Гавриловна посмотрела на Соню с горькой неприязнью. — Я вот все это время пытаюсь понять, чего они хотят от меня, — но, видимо, это выше моих сил. И пускай я сейчас сделаю роковую глупость, но… когда не знаешь, что тебе грозит, совершать глупости даже приятно. В конце концов, впервые за много лет у меня появилась возможность поплакаться в чью-то жилетку.
— Я ничего не понимаю! — прошептала окончательно сбитая с толку Соня. — Кто это — они?!
— Верное замечание — не они, скорее, он. Отец Саввы, которого вы называете отчимом… он мог бы помочь мне избежать тюрьмы. Но они тогда исчезли. Что ж, понятный выбор. Но зачем я им сейчас? Я думала, что вы мне объясните, но вы, я вижу, знаете еще меньше меня. Да и… коли вас сюда прислали как ни в чем не бывало, выходит, все не так, как я себе представляла.
Тюрьма?! Вот так треш… Соня похолодела: она внезапно догадалась, чего от нее ждал ангельский голос, пока она не встретилась с его обладательницей. Людмила Гавриловна полагала, что под прикрытием мутного проекта ее ждет компенсация и чье-то раскаяние. Но в чем? Оставим наивную веру в милосердие… И разве такие люди, как Фея, выживают в тюрьме? Или традиция сажать лучших на Руси неистребима, а значит, мало-мальский мускул они нарастили…
Застыв от изумления, Соня слушала страшную русскую сказку девяностых. Итак, жила-была барышня Людмила, или Мила, как ее звали в семье, и ее брат Гриша. И конечно, их мама, тихая, мирная учительница младших классов. Мужа, то есть отца семейства, не было. Мужа никогда нет в таких историях. С Гришей было все в порядке. А Людмила была слабенькая. Инвалид. Астма, ювенильный артрит, что-то еще, о чем нет сил дослушать. Тем не менее дочка старалась: хорошо училась и мечтала стать учительницей, как мама. Хроменький ангел страстно желал быть отрадой, а не обузой. А Гриша тем временем плотно занимался спортом, с двенадцати лет жил в спортивном интернате в райцентре и получал призы на олимпиадах. Занятия лыжами и увлечение хоккеем очень кстати закалят его — ведь ему суждено будет работать на Севере, чтобы прокормить семью. Но это станет не самым большим испытанием — самым большим станет как раз семья.
Когда Гриша женился, ничто не предвещало беды. Его супруга, впоследствии прозванная односельчанами Горгоной[7], поначалу показалась всем симпатичной веселой заводилой. Мама-учительница не нарадовалась за сына: Горгона была справной помощницей в огороде, прекрасной кулинаркой и бодрой хохотуньей. У Григория в ту пору дела шли хорошо, и молодые уехали жить в столицу. Но это были переменчивые времена — то густо, то пусто. Своего жилья пока не было, но, когда родились двойняшки, стало понятно, что Гришиных заработков катастрофически не хватает. На квартиру накопить не получалось. И тогда Гриша подался в перспективный проект за полярным кругом. Жену с детьми он сразу брать с собой не рискнул, и решено было, что они пока поживут с мамой-учительницей и Людмилой. До поры до времени.