— Старик, давай чего попроще. Без грифа «совершенно секретно»! Я ведь маргинал-фрилансер, куда мне до главных конструкторов…
— И потому как раз тебе и можно это поручить. Тебя не заподозришь в ангажированности — ты ни на кого не работаешь. Найди, пожалуйста, этого человека!
И с этими словами Агапыч извлек спрятанную между листами фотографию.
Василий обескураженно скользнул взглядом по снимку:
— Так мне что, по улицам, что ли, носиться в поисках этой таинственной головы профессора Доуэля? Как его зовут-то хотя бы?
— Если бы я знал, как его зовут, я бы сам его нашел. Он шифруется! И имена у него фальшивые.
— А я, по-твоему, гениальный сыщик?! Агапыч, ты меня переоцениваешь!
— Постой, но я ведь и не обещал легких путей! Да, это задача, быть может, на много лет вперед. У меня не вышло…
— А почему ты с Саввой Лёвшиным не хочешь поделиться своей разработкой? Ведь он занимается тем же самым! Он уже у тебя спер название! Это было бы естественно… раз уж тебе в принципе не жаль с кем-то поделиться своим проектом.
— Не жаль?! А у меня есть выбор?! — возмутился Агапов. — Если я не передам кому-то свою безумную виршу, то она так и погибнет, никем не узнанная. Но я-то знаю, что она может пригодиться в будущем! Даже если всего один мой абзац вдохновит кого-то на истинное открытие — я буду счастлив. Я проживу не зря. А Савва… к сожалению, это не вариант. Он сам как результат неудачного эксперимента в рамках собственного проекта. Вместо души у него другая субстанция. Генно-модифицированная…
Вспомнив Сонины впечатления о Савве, Базилевс согласился. А что ему еще оставалось? В общем-то, ему не было никакого дела до этого сомнительного миллионера. Ему было важно понять, что творится с Агапычем и как сохранить его вместе с анимой и со всеми его гениальными — или бредовыми? — прозрениями, которым еще не настал черед. Но какими бы они ни были, это счастливая частица жизни, когда-то прожитая теплой компанией. Во всех смыслах — золотые годы! И кто знает, может, и правда через сто пятьдесят лет… Но для начала надо накормить гения тем, что есть в доме. Яичницей с помидорами. И с колбасой. И сверху сыр!
16. Qui quaerit, reperit
Сентябрь с его плодоносной тишиной и теплыми красками придает уют любому захолустью. Захолустья в сентябре не существует, есть милый сердцу уголок Емельяново, где еще пахнет печным дымом, яблоками, шарлоткой, старыми книгами, сырым деревом в погребе и разродившейся землей.
Пока грело солнце, они расположились во дворе.
— Ты, как никто, умеешь не знать того, чего не хочешь знать, — медленно произнесла Анна, внутренне кляня себя за то, что все-таки не сдержалась. Не нужно было продолжать этот опасный разговор.
— О чем ты, Анюта? — насторожилась Мила, услужливо подставив племяннице очередную эмалированную миску для нарезанных яблок.
Яблочное вино — это традиция. Ее никак нельзя нарушить. Вино из маленьких красных яблок будет всегда.
— Я о том, что ради тебя человек собирался пойти на убийство.
— Не ради меня. Тебе, видно, просто нравится этот кровожадный мотив, — спокойно отвечала терпеливая Мила, поправляя свою единственную «модную» кофту из бордовой шести. — Но если ты в этом уверена, почему же ты не хочешь ему помочь?
— Я не по уголовным делам, ты знаешь. И вообще-то я простой помощник адвоката.
— Хищение в особо крупных размерах — вполне себе уголовное дело. И когда ты охотилась на Помелышева, ты вполне была готова в нем участвовать. Но когда надо защитить Илью — ты почему-то отстраняешься. Не потому ли, что на самом деле понимаешь, что вовсе не ради меня он в это ввязался?
— Ты всегда умаляешь себя… а ведь ты крутая! — вдруг вырвалось у Ани, хотя она удивилась этакому подростковому прямодушию. — Я ведь хотела бы не просто вытащить Илью. Я мечтаю, чтобы у тебя хотя бы с кем-то получился роман! Хотя бы с ним. И лучше поздно, чем никогда. Потому что ты никогда не была счастливой. Но, увы, в этом я тебе помочь не в силах. Не моя это стезя. К тому же твой Илья идиот. Ну как можно было сдаться за чужое преступление?! Смысл? Разумеется, чтобы показать тебе, какой он герой. А если бы я волею судеб не познакомилась с его женой и все уши тебе не прожужжала о ней — так ты бы уже обивала пороги следственного изолятора. Ты ж у нас святая Людмила: он к тебе в тюрьму не пришел и не заступился за тебя, а ты бы поперлась, только пятки засверкали!
Людмила Гавриловна смотрела на племянницу с восторженным изумлением.
— Вот не зря мы с тобой, Анюта, вели в школе кружок юного детектива. Все-таки воображение я у тебя взрастила… Вот особенно про роман — такая феерическая чушь!
— Ну, о чем я говорила — ты себя не ценишь! Даже предположить не можешь, что у тебя могут быть отношения!
Аня ничего не могла с собой поделать — ее злило вечное Людмилино самоотречение. Доброта, смысла которой ты не понимаешь, может вызывать злость. Аня не понимала! Не понимала, почему она должна помогать Илье — ведь он плоть от плоти той соседской своры, которая не заступилась за Милу тогда… Но та его яростно защищает — дескать, он уже не жил в это время в Емельянове. Пускай не жил, но бывал здесь! И конечно, все знал. Аня видела его в то самое время, видела! Детская память страсть какая цепкая, тебе ли, потомственная учительница Людмила Гавриловна, это не знать! Ах да, наша учительница старается не рассказывать о том, что она столько лет проработала на ниве образования — ведь директор попросил ее это не афишировать. Он принял на работу человека с судимостью! А то, что она пахала в школе за десятерых, — это начальству побоку…
Но почему-то она решилась рассказать об этом посланнице Саввы. Вообще обо всем — взяла и рассказала! Когда надо было гнать что есть мочи этот шлейф предательства семейства Лёвшиных. Боже мой, ну, могла хотя бы денег с них срубить… Нет, она, видите ли, хотела принести пользу! А еще лелеяла тайную надежду, что этот хмырь Лёвшин хочет ее разыскать. Эти девичьи надежды на старости лет вообще за гранью добра и зла! То, что она оправдывает Илью, — это еще можно понять. Но питать розовые иллюзии по поводу Лёвшина… Видите ли, она сама его «впутала», а он «не побоялся и защитил всех нас»… Тогда почему, скажите на милость, этот храбрец слинял, только пятки сверкали, когда от него было нужно просто одно слово: самооборона… Не говоря о том, что Мила не знает главного: Лёвшин и Помелышев практически родня — у них, можно сказать, общий сын. Вот уж кто мог ее вытащить из тюремной передряги! Но не стал светиться перед сволочным предшественником по жене. Или у самого было рыло в пуху, кто знает. А может, не у него, а у его жены? Может, он подкаблучник…
К чему увязать в предположениях! Просто интересно, что запоет Мила, когда узнает, что ее драгоценный двусердечный воспитанник Савва — биологический сын прокурора, ее посадившего? Что, что… уйдет в глухую несознанку. Ведь она, как никто, умеет не знать того, чего не хочет знать.
Сема не зря просил не затевать этот процесс правды. Устраиваясь на работу к Савве, он толком и не понял, что это тот самый великовозрастный мальчик, сыгравший, помимо воли, роковую роль в истории семьи Марченко. Потом сестрица Анна строго указала ему, на кого он работает. Семен поначалу отмахнулся: дескать, и что? Деньги не пахнут. Но Сема всегда так. Сначала ему хочется показаться нахальным циником, потом его швыряет в другие крайности. Ведь в нем борются два начала: их с Аней кровная маменька Горгона и мама по жизни тетя Мила. Биология и душа. Но в случае с вакансией Сема сориентировался быстро. Набросился на Савву с кулаками. Не бог весть какого ума эскапада. Но следующий его выпад был еще глупее — отказался вернуться, когда его позвали! Аня негодовала: «Надо было узнать, что ему понадобилось! Ну разве это не очевидно?!» Семен заявил, что это не его дело — разнюхивать чьи-то грехи. Дескать, пускай эти Лёвшины мучаются теперь неизвестностью! А мне это неинтересно, я всегда найду, куда устроиться.
Интересно, что он и впрямь легко нашел другую работу. И советует Ане унять синдром вендетты. Она-де уже сыграла свою роль в деле «Марилэнда». А Помелышева настигло возмездие — и какая разница чье…
Анна, как она сама считала, не унаследовала от Горгоны ни грамма ее черноты. Просто ей генетически повезло, ведь девочки — в мать отца. То есть в бабулю, чей удар и стал решающим в той великой битве. Когда Мила начинала заводить психоаналитические бредни о том, что-де Анечка с Семочкой подсознательно могут ей не простить убийства Горгоны — ведь мать все же! — Аня закуривала, чтобы слегка потрепать ей нервы, и напоминала, что ведь настоящая убийца — бабушка, упокой ее светлую учительскую душу! Та самая мать отца. Сия прекрасная наследственность бодрила и будоражила. Сема вспылил и забыл. А Аня — нет. Ей мечталось методично и жестоко отомстить Помелышеву своими руками… Но раз кто-то уже подсуетился, так пускай пострадает его сомнительная семейка! Зря, что ли, Анна с упорством, достойным лучшего применения, докапывалась до прокурорской генеалогии?! Qui quaerit, reperit! Кто ищет, тот найдет. Особенно компромат! Аня выхватила из разговорной шелухи, как однажды после заседания совета директоров злополучного «Марилэнда» Помелышев, в очередной раз эквилибрирующий пустыми обещаниями и вышедший сухим из воды, с гнусной ухмылкой заметил: «Дети внебрачные у меня получились удачнее…» Продолжение этой дурацкой рифмы Аня не услышала, но, очевидно, далее должны были следовать законные наследники. Которые, видимо, оказались не столь способны к воровству и коррупции — так надо понимать? Намек был понят правильно, и после энергичных поисков Анна обнаружила «удачного» прокурорского сынка. Помелышев, мерзко гордясь собой, бубнил, что видел сына чуть ли не единственный раз — когда надо было дать разрешение на его вывоз за границу. Выходит, Помело значился в свидетельстве о рождении отпрыска, пускай внебрачного, которое потом, судя по всему, заменили…
Тут помогла подружка Семы, которая работала в архиве ЗАГСа. И вот перед Анной лежал документ о том, что искомый «удачный» сын — тот самый воспитанник Милы… И как теперь отогнать назойливые мысли о том, что в убийстве Помела замешана семейка Лёвшиных! Ищи того, кому выгодно! «Удачный» Савва наверняка упомянут в завещании, не так ли? Деньги к деньгам. А тут еще кризис цивилизации, когда бедные становятся беднее, а богатые богаче…