– И ничего, – отзывается тот. – Я месяц смотрел на то, как близкий мне человек гробит себя и ходит на эти дурацкие летние занятия долбаным привидением, отказываясь даже поесть нормально. А Юбин… Юбин просто занял сторону Тэёна. Будто не захотел разбираться в произошедшем и сразу вступился за того, кого считал более близким. – Чонхо хмыкает.
– Но разве ты не сделал так же? – осторожно спрашивает Мингю и сразу же хочет уйти куда-нибудь, потому что понимает, что слова эти слишком сильно отдают тем же, что звучало в сказанном Юбином недавно.
Чонхо смотрит на него внимательно, колко, под кожу забирается взглядом этим. Затягивается молча и не спешит отвечать. И когда Мингю кажется, что в ответ он уже и не услышит ничего, Чонхо усмехается:
– Наверное. Просто… ты бы знал, насколько это невыносимо. – Он отворачивается; лица не видно совсем.
– Что именно?
– Смотреть, как близкие тебе люди страдают вот так.
– Я знаю, – сглатывает Мингю; тушит сигарету о пустую банку пива, кидает бычок внутрь.
Чонхо смотрит на него грустно, хочет взгляд опустить, отвести – что угодно, – но по какой-то причине не делает этого. Продолжает смотреть так, словно его прямо сейчас вдоль ребер режут. Мингю от взгляда этого совсем неправильно внутри. Так быть не должно. Этот взгляд как факт – неправильно. Это не Чонхо.
– Не буду спрашивать. – Он отворачивается к окну, а Мингю разглядывает его пальцы, что сжимают сигарету.
– И хорошо, – тихо бросает он, сам за собой не замечая этого. – Зачем ты…
– Зачем я что? – Чонхо переводит на него изучающий взгляд. Чувство такое, что он все это время он ждал этого вопроса.
– Это вот все, – Мингю раздраженно машет перед собой рукой, не хочет отвечать прямо от слова совсем; щеки начинает печь совершенно не к месту.
– Это вот все? – Чонхо приподнимает брови, опирается о подоконник обеими руками; Мингю даже отсюда видит, как перекатываются мышцы на его плечах. – Я не знал, что еще делать. Ты просто…
Он не договаривает, усмехается себе под нос. Это настолько по-дурацки выглядит, настолько «я-знал-что-так-будет», что Мингю едва не начинает закипать обратно, но его мгновенно остужают внимательным взглядом, в котором ни капли насмешки:
– Все нормально.
– Ты идиот? – вырывается у Мингю раньше, чем он в принципе успевает понять, что именно выскакивает из его рта.
– Возможно, – Чонхо, кажется, нисколько не смущают его слова, – но только вместе с тобой.
А у Мингю опять царапается что-то в груди – в который раз за этот день. Он разглядывает чужой профиль и снова и снова задается вопросом, как так могло получиться. То, что он здесь. То, что он занял место человека, чья жизнь в его глазах идеальна (почти). То, что перед ним взрослый ребенок, которому он был старшим братом целых четыре года. То, что…
Мингю давит в себе шумный вздох, смотрит на стол. Неужели мелкий Чонхо станет таким же? Все вокруг тянутся ввысь – туда, докуда ему никогда не достать. Все растут, все живут, все являются кем-то, в то время как он… А что он? Он сидит на чужой кухне и пытается не смотреть на проекцию знакомого себе ребенка, которого кормил мороженым на последние деньги. На ребенка, который сейчас и не ребенок вовсе, а куда более взрослый человек, чем он сам.
Если дело в дурацком новолунии, то дела совсем плохи. Потому что Мингю не сможет прожить вот так еще минимум три недели.
Он глядит на чужие черные волосы, взъерошенные от ветра из окна, и не понимает. Опять, снова, всегда. Так же не бывает. Ни драмы этой чужой быть не могло, ни университета, воспоминания о котором лишь звуком лопнувшего мыльного пузыря в голове звучат, ни квартиры этой, где все на месте, но в то же время совершенно нет. Ни Чонхо этого. Чонхо, да. Не могло быть такого Чонхо в его жизни. Сейчас, по крайней мере.
Мингю сталкивается с ним взглядами, а в груди по-прежнему скребет. Потому что не должно было, но оно есть. И от этого-
хорошо.
7
Дождь не идет ни в субботу, ни в воскресенье.
Оба дня Мингю проводит в каком-то странном состоянии, которое он не может идентифицировать, как бы ни старался. Спокойствие и откровенное равнодушие к происходящему быстро сменяются раздражением, стоит ему вспомнить о запросе «лунный календарь», который он вбил в поисковую строку, или посмотреть в окно на сиреневое небо – чистое такое, яркое. Прозрачное почти. Зрение напряги – и звезды будет видно. Мингю знает, что он их не увидит днем, но почему-то все равно вглядывается в гладь неба, чувствуя накатывающее внутри негодование, которое на самом деле было тупой безысходностью – от невозможности сделать хоть что-либо. Он только и может, что в окно таращиться, напоминая самому себе Куки. Все-таки ему пришлось стать корги.
Они с Чонхо не говорят ни о ближайшем месяце, что в теории должны провести вместе, ни о Тэёне. Не говорят даже об университете, где занятия по графику возобновляются в понедельник, хоть этот вопрос и висит в воздухе чем-то тяжелым и металлическим. Мингю пару раз порывается-таки сделать выпад прямо в лоб, но отступает, не успев начать, а после третьей неудачной попытки достает из рюкзака тетради с чужими лекциями. Просто от скуки. Убеждает себя в этом как может.
Чему быть, того не миновать.
Вечером субботы Чонхо находит рубашки, которые сушатся на балконе, и почему-то долго смеется, а у Мингю даже нет желания узнавать, что же здесь такого веселого. Наблюдает просто за чужой улыбкой и курит себе тихо в окно на кухне, так не к месту ловя мысль, что неплохо бы обзавестись пепельницей. Выносить такое предложение на обсуждение он, конечно же, не будет.
Их взаимодействия с Чонхо странные. Мингю не может назвать их никак иначе – просто странными. Они знают друг друга от силы три дня, и этого катастрофически мало, чтобы начать доверять друг другу, но даже без этого доверия и так было сказано непозволительно много. В нем ли дело на самом деле – в доверии? Мингю то и дело натыкается лбом на невидимую стену, но не хочет биться об нее башкой, не хочет грызть зубами или пытаться перелезть, чтобы увидеть то, что по ту сторону. Ничего не хочет. Покурить – да, пиво – может быть, поспать – очень даже, почитать чужие конспекты – только когда совсем скучно. Не хочет, но стену разглядывает все равно – про себя, щупает пальцами – мысленно. И чувство такое странное, что Чонхо занимается тем же самым – по другую сторону.
В ночь с субботы на воскресенье Мингю распахивает окно в комнате Мина настежь и долго вглядывается в темно-фиолетовое небо с одинокими звездами. Пытается унюхать приближение дождя, но в воздухе чувствуются только запахи выхлопных газов проезжающих по улице машин и совсем немного – жареного мяса. Наверняка где-то поблизости расположился один из тех типовых ресторанчиков, где глубоким вечером так любят собираться компании за самгёпсалем и соджу.
Этой ночью Мингю аккуратно собирает плед и кладет на стул рядом с кроватью. Забирается под легкое одеяло, больше напоминающее простыню, и, помедлив какое-то время, утыкается носом в подушку. Не знает, зачем делает это, – просто хочет вдруг. Это странно так, если честно, – заниматься подобным. Попытаться почувствовать запах своего отражения.
Отражение же пахнем чем-то сладким и едва уловимым. Похоже на гибискус. Наверное, шампунь.
(Лучше бы он спал на диване в гостиной. Вдали от всего, что стало им, в то время как он – нет.)
Утром Мингю застает Чонхо за телефонным разговором – тот сидит к нему спиной и зажимает мобильник между ухом и плечом, листая не то конспект, не то ежедневник. Мингю честно не хочет подслушивать, но все равно до него доносятся обрывочные «да, хорошо» и «вы можете заехать на неделе». Не собирается ловить потом в свою сторону упреки, поэтому громко хлопает дверью в комнату и так же громко топает в ванную, но Чонхо лишь бросает незаинтересованный взгляд в его сторону и продолжает разговор. Может, его просто не смущает, что его могут услышать.
Через час Чонхо уходит куда-то, бросив короткое «вернусь вечером», а Мингю наворачивает какое-то время круги по гостиной, а затем понимает, что ему почти выть хочется от банальной невозможности высказаться. И так не хватает сейчас Тэёна с парой бутылок пива за этим обеденным столом, что выть хочется еще сильнее. Нет, Мингю может запросто обходиться без чужого общества долгое время, правда (нет), но сейчас, после всего, что произошло, внутри не фрагмент за фрагментом, а целыми островами оживает желание говорить – и именно с теми, кто может понять.
Говорить, может, о мире этом. Зеркале дурацком. О куче теорий, что он успел настроить в свой голове. О небе этом говорить. А еще о Чонхо, который вроде есть, а вроде и нет. О Чонхо, который не устраивает истерик с воплями «Где мой друг?» и позволяет остаться. Который покупает ему сигареты и теперь не против его присутствия в своей комнате.
В два часа дня Мингю окончательно сдается под напором скуки и невозможности усидеть на одном месте и идет в коридор. Находит то, что искал, почти сразу – маленькая бумажка, спрятанная под крышкой панели управления отоплением, на которой мелким почерком написан код от квартиры. Он смотрит на нее какое-то время, грустно смеется от мысли просто сбежать и не возвращаться. Глупо очень и по-детски. Как и многие его поступки.
Мингю надевает одну из тех рубашек, что ему купил Чонхо, – темно-синюю, – со сложным лицом хватает лежащие на комоде в прихожей купюры и обувается в чужие мятные конверсы. Отгоняет от себя какое-то время Куки, который решил, что его собрались выгулять, и выскакивает из квартиры. Начинает жалеть о своем спонтанном порыве выйти из дома уже в лифте, потому что понятия не имеет, куда собрался идти. И что на это бы сказал Чонхо.
Но, в конце концов, Мингю же не пленник. Так?
Он доходит до знакомого 7-Eleven, покупает сигареты, закуривает прямо у входа и смотрит на проходящих мимо людей. Им до него нет дела совсем – снуют себе туда-сюда, спешат и не очень, смеются, живут. А Мингю стоит – посреди знакомо незнакомого мира – и не знает, как вот так сможет еще месяц. И хуже всего не то, что жить так сложно или в тягость, – хуже то, что к этому можно привыкнуть.