Эта четвертичная регрессия имеет не только социальнополитический масштаб: она превращает в свою противоположность также и всякую область цивилизации. В архитектуре эта регрессия символизируется переходом от храма (первая каста) как доминирующего строения к крепости и замку (каста воинов), к городу-государству, окружённому защитными стенами (эпоха торговцев), к фабрике, и, наконец, к рациональным и унылым строениям, являющихся ульями массового человека. Семья, которая в первоначальные времена имела священную основу, превратилась в авторитарную модель (patria potestas в чисто юридическом смысле), затем в буржуазную и условную, в итоге разлагаясь в ожидании того, когда партия, народ и общество заменят собой её важность и достоинство. Понятие войны претерпело аналогичные фазы вырождения: от доктрины «священной войны» и mors triumphalis произошёл переход к войне, ведущейся во имя права и чести господина (воинская каста); на третьем этапе конфликты вызываются национальными амбициями, зависящими от планов и интересов господствующей экономики и промышленности (каста торговцев); наконец, появляется коммунистическая теория, согласно которой война между государствами — это буржуазный пережиток, ибо единственная справедливая война — это мировая революция рабочего класса, ведущаяся против капитализма и так называемого империалистического мира (каста слуг). В эстетическом измерении произошёл переход от символического, сакрального искусства, тесно связанного с возможностями предсказания будущих событий и магией (первая каста), к господству эпического искусства и стихотворений (каста воинов); за этим последовал переход к романтическому, условному, сентименталистскому, эротическому и психологическому искусству, производимому для потребления буржуазным классом, пока в итоге не появились новые «общественные» или «общественно вовлечённые» (socially involved) взгляды на искусство, отстаивающие искусство для использования и потребления массами. Традиционный мир знал надындивидуальное единство, характеризующее ордена: на Западе первыми были аскетические, монашеские ордена; затем последовали рыцарские ордена (каста воинов), которые в свою очередь сменило единство, в котором клялись в масонских ложах, старательно готовивших кадры революционеров и активистов третьего сословия и пришествие демократии. Наконец, появилась сеть революционеров и активистов коммунистического интернационала (последняя каста), стремящаяся к уничтожению предыдущего социально-политического порядка.
Именно на этическом плане процесс деградации особенно видим. В то время как первая эпоха характеризовалась идеалом «духовной мужественности», инициации и этики, направленной на превосхождение всех человеческих ограничений, и как эпоха воинов характеризовалась идеалом героизма, победы и господства, а также аристократической этикой чести, верности и рыцарства, в эпоху торговцев господствующими идеалами стали идеалы чистой экономики, прибыли, процветания, науки как инструмента технического и промышленного прогресса, двигающего вперёд производство и новые прибыли в «обществе потребления». Наконец, пришествию слуг соответствует возвышение рабского принципа — работы — до статуса религии. Именно ненависть, таимая рабами, с садизмом провозглашает: «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2-е послание к фессалоникийцам, 3:10). Рабская глупость, гордящаяся сама собой, создала священный фимиам, превознося человеческий пот: отсюда такие выражения, как «труд облагораживает человека», «религия труда» и «труд как социальный и общественный долг». Мы уже знаем, что древний мир презирал работу только потому, что он знал действие; противоположность действия работе как противоположность между духовным, чистым и свободным полюсом и материальной, нечистой ролью, насыщенной лишь человеческими возможностями, лежало в основе этого понятия. Утрата чувства этой противоположности и животное подчинение одного другому характеризует последние эпохи. И когда в древнем мире всякая работа при помощи внутреннего преобразования из-за её чистоты и смысла как «жертвы», направленного ввысь, могла освобождаться вплоть до того, что становилась символом действия, сегодня, следуя движению в противоположном направлении (что можно наблюдать как раз в эпоху слуг), всякий пережиток действия склонен к вырождению к форме работы. Вырождение древней аристократической и сакральной этики в современную плебейскую и материалистическую мораль выразительно характеризуется таким переходом от плана действия к плану работы. Высшие люди, жившие не в таком уж далёком прошлом, действовали либо направляли действия. Современный человек работает52. Единственное реальное различие сегодня существует между различными вариантами работы: есть работники «умственного труда», а есть те, кто использует свои конечности и машины. В любом случае, понятие «действия» в современном мире вымирает вместе с понятием абсолютной личности. Более того, среди всех признаваемых искусств в древности считались наиболее позорными посвящённые погоне за удовольствиями — minimaeque artes easprobandae, quae ministrae sunt voluptatum53: а это, в конце концов, именно наиболее уважаемый сегодня и в нашу эпоху вид работы. Начиная с учёного, техника и политика, и с рационализированной системы организации производства, «работа», по общему мнению, ведёт к реализации идеала, более подходящего для человекоподобного животного: лёгкая жизнь, всё более приятная и безопасная, с увеличением до максимума благосостояния и физического комфорта. Современный класс художников и «творческих людей» буржуазии — это эквивалент того класса «слуг роскоши» (luxury servants), что обеспечивал удовольствиями и развлечениями римских патрициев и, позднее, средневековых феодальных господ.
Далее, в то время как тематика, свойственная этой деградации, находит своё наиболее типичное выражение на социальном плане и в современной жизни, она проявляется и на идеальном, и на теоретическом плане. Именно в эпоху гуманизма антитрадиционная и плебейская тема проявилась во взглядах Джордано Бруно, который, перевернув традиционные ценности, с неподдельной глупостью и мазохизмом превозносил эпоху человеческих усилий и труда по сравнению с Золотым веком (о котором он не знал ровным счётом ничего). Бруно называл «божественным» животное стремление человеческих потребностей, так как это стремление ответственно за производство «всё более чудесного искусства и изобретений», за всё большее отдаление человечества от Золотого века, который он читал животным и ленивым состоянием, и за приближение человека к Богу54. Во всём этом мы находим предвосхищение идеологий, которые, будучи тесно связаны с эпохой Французской революции, считали труд основным элементом общественного мифа и воскрешали мессианскую тему, говоря о труде и машинах, безостановочно превознося прогресс. Более того, современный человек, сознательно или бессознательно, начал обращаться ко вселенной и проецировать на идеальный план опыт, наработанный в мастерских и фабриках, в соответствии с которым душа является продуктом.
Бергсон, превозносивший elan vital, проводил аналогию, которую мог провести только современный человек — аналогию между технической производственной деятельностью, вдохновлённой чисто практическим принципом, и деятельностью самого разума. Покрыв насмешкой древнюю «косную» идею знания как умозрения, он писал:
Вся попытка современной эпистемологии в её наиболее радикальных формах состоит во вбирании знания в производственную работу, согласно постулатам «Знать — значит делать» и «Можно по-настоящему знать только то, что делаешь»55.
Verum et factum convertuntur56. И так как, согласно ирреа-лизму, типичному для этих течений, а) «быть» означает «знать», б) дух отождествляется с идеей, и в) производительный и имманентный процесс познания отождествляется с процессом реальности, путь четвёртой касты отражается в высших областях и заявляет о себе как об их фундаментальной «истине». Таким же образом в области философских теорий появляется активизм, который, кажется, прекрасно согласуется с миром, созданным пришествием последней касты и её «цивилизации труда».
Говоря в общем, это пришествие отражается в вышеупомянутых современных идеологиях «прогресса» и «эволюции», которые лишили «научную» безответственность какого-либо высшего взгляда на историю, способствовали окончательному отказу от традиционных истин и создали самые правдоподобные алиби для оправдания и прославления современного человека. Миф эволюционизма — это ничто иное, как заявление выскочки. Если в последние времена Запад верит не в благородство происхождения, а в то, что цивилизация происходит из варварства, религия — из суеверия, человек — из животного (Дарвин), мысль — из материи, и всякая духовная форма — из «сублимации» или переноса того, что происходит из инстинкта, либидо и комплексов «коллективного подсознательного» (Фрейд, Юнг), и так далее — мы можем видеть во всём этом не столько результат отклонившихся поисков, а скорее, и прежде всего, алиби или что-то в этом роде, в которое цивилизация, созданная низшими существами и революциями слуг и парий, уничтоживших древнее аристократическое общество, с необходимостью должно было верить и желать, чтобы оно было правдой. Нет ни одного измерения, в котором в той или иной форме эволюционный миф не преуспел бы в проникновении, причём с разрушительными последствиями: результатом стало низвержение всякой ценности, подавление всякого чувства истины, создание и связывание воедино (как в неразрывном магическом круге) мира, населённого секуляризированным и обманутым человечеством. Согласно историцизму, так называемый постгегельянский идеализм стал отождествлять сущность «абсолютного духа» с его становлением и «самосозданием» — этот дух более не понимался как Бытие, что есть, что господствует и владеет собой; человек, сделавший себя сам, почти что стал новой метафизической моделью.