— Так вы скрылись из-под стражи?
— Не было никакой стражи, — вздохнул бандит. — Испугался я. Свидетелей нет, как докажу, что тут несчастный случай и что я оборонялся? А еще в ту пору вышла у меня размолвка с полицмейстером. Он повадился товар в долг брать и не отдавать. На восемьдесят рублей взял: коньяки, закуски, сигары, — и все самое лучшее выбирал, собака. И в последний раз я ему отказал.
— Обиделся полицмейстер? — предположил сыщик.
— Словами не описать. Обещал мне устроить веселую жизнь. А тут как раз такое. И понял я, что буду во всем виноватым и поеду в Сибирь за пачку папирос. А вот не хочу! — выкрикнул Володимеров и опять замолчал.
— Есть такая болезнь, — осторожно заговорил Лыков. — При ней человек не может даже в закрытой квартире сидеть, не то что в арестантской камере. Вы, случайно, ею не страдаете?
— Именно ей и страдаю. Только кому сейчас до этого есть дело? Ежели я убийца и должен получить свое. Сидеть-то могу, врать не стану. Неделю или две вытерплю. Потом с ума сойду. Уж знаю за собой, поэтому и сознаваться мне смысла нет никакого. Не выдержу тюрьмы, только муку лишнюю приму; лучше и не затягивать.
— Но почему? Вы ответите за содеянное, это правда. Более того, оно и справедливо. А то, что Асланов останется на воле, — тут где справедливость? — спросил сыщик. — Ему же место на Сахалине.
Но собеседник покачал головой:
— Какое мне дело до вашей справедливости?
— Ну раз умереть готовы, душу хорошо бы очистить.
— Нет ни Бога, ни души, ни справедливости, — отрезал бандит.
— Значит, пусть Спиридон и дальше лютует?
— Конечно. Мы с ним одного поля ягоды. Он мне всяко ближе вас, зачем стану я его губить?
— Так, я уже ничего не понимаю, — окончательно запутался Лыков. — Но давайте продолжим.
— Давайте. Мы прервались на том, как я солдата того бешеного убил?
— Да.
— Убежал я, значит, из города — вот что дальше было. Лавку с домом бросил, все имущество, и пропал. Деньги кое-какие у меня были, купил паспорт на фамилию Арешников. И начал, так сказать, новую жизнь.
— Не жалели о старой?
— А чего жалеть-то без толку? — скорбно ответил арестант. И стало понятно, что не рад он той перемене. Только старается не думать об этом.
Лыков испытал что-то вроде жалости к этому человеку. Был купец, стал бандит. Вовсе того не желая. Но, впрочем, уж очень вжился он в новую роль. Мог бы опять сделаться торговым человеком. Мало ли что вышло один раз и случайно.
Володимеров словно прочитал мысли сыщика.
— Сначала я был простой обыватель, — пояснил он. — Скитался по городам, да плохо выходило. Думалось мне, что полиция ищет и околоточные не просто смотрят, когда паспорт прописывают, а приглядываются. Потом понял: забыли все тот случай, никто бывшего купца не ловит. И семь лет назад приехал я в Киев. Взял в аренду Лаврский завод…
— Так вот приехали в чужой город и сразу получили лучший кирпичный завод?
— Я же коммерцию понимал, с детства был выучен. Ну, доверие завоевал, мне и предложили. У них там черт-те что творилось, убытки несли, вместо того чтоб прибыль получать. А я быстро наладил.
— Что ж не стали мирным обывателем? Если тогда был лишь случай…
— Есть тюремная поговорка: согнись дугой и станешь другой. Вот согнуться-то у меня и не получилось. Судьбу не обманешь. Я честно делал кирпич. Строили тогда в Киеве мало, обороты копеечные. Это лишь через два года началась горячка, и кирпича вдруг понадобилась прорва. А раньше едва хватало перезимовать. Тут еще сам завод. Он старый, древнее всех прочих, да и поставлен на плохом месте. Как протянули железку, вышло, что глинище по одну сторону рельсов, а печи по другую. Возить неудобно. А печи изношенные, устарелого типа, напольные. Я завел гофмановские, которые дров в три раза меньше требуют да брака меньше дают. И жизнь вроде бы покатилась…
— Что же сбило вас с трудовой дороги? — спросил питерец.
— Выставка, — ответил бандит.
— Какая? Девяносто седьмого года?
— Она, проклятая. Много тогда на ней люди денег потеряли, и я в их числе.
— Расскажите, как дело было.
— Выставка та была устроена через год после нижегородской. Но оказалась убыточной. Мы-то сдуру решили, раз в Нижнем получилось, то и у нас тоже будет доход. А не учли того, что Нижнему Новгороду дали на стройку огромные средства из казны. Киеву же почти ничего не досталось. Даже места хорошего не нашли.
— Я видел эти павильоны, — припомнил Лыков. — Так до сих пор и стоят, разваливаются. Только вид портят.
— Место отвели дрянь, — повторил бандит. — Там три участка было: склон по Черепановой горе, чуть-чуть Жилинской улицы (она хотя бы ровная) и кусок Троицкого базара. Пустырь получили безвозмездно, от военного ведомства. И два землевладельца поучаствовали. Тальберг передал всю усадьбу, а Зданович — часть. Учредили выставочный комитет во главе с самим князем Репниным, я тоже в него вошел. К тому времени имя Арешникова кое-что значило, и я рассчитывал озолотиться на поставках кирпича для выставки.
— Тайный завод в Ржищеве вы тогда уже имели?
— Только-только пустил. И возлагал на него надежды. Вот, начали господа выставку готовить. Вопрос, конечно, был в деньгах. Часть дало Министерство земледелия и государственных имуществ, еще часть — городская Дума. Но не хватало по-прежнему очень много. И тогда Киевское общество сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности, главный устроитель выставки, внесло недостающую сумму. Для этого ему пришлось устроить паевые займы. На них-то я и попался.
— Займы не вернулись?
— Нет, не вернулись. Выставка вообще оказалась неудачной и вместо дохода дала одни убытки. Посетителей пришло впятеро меньше, чем в Нижнем Новгороде[53]. Долги Киевского общества до сих пор составляют двести тысяч рублей. В том числе и по моему займу. Как оно будет их отдавать, непонятно. Выставочный участок в аренде от военных на двенадцать лет. Павильоны стоят пустые. Как ни пытались пустить их в коммерческий оборот, ничего не выходит. Склон крутой, неудобный, а сами домики чуть не из фанеры. Никто их использовать не хочет. Кончится, знать, тем, что продадут все на дрова.
— А кирпич? — поинтересовался Лыков. — Там хоть заработали?
— Нет, и там обмишурился. Черепанова гора — это часть эспланадной земли. Той, что вокруг Киевской крепости, потому и принадлежит она военным. Капитальных зданий, стало быть, строить там нельзя, по крепостным правилам не положено. Можно лишь временные. И кирпич мой никому не потребовался, павильоны сделали бутафорские.
— Что дальше было?
— Дальше еще хуже пошло. Деньги мне не возвращают, оборотных средств нету, даже глину купить не на что. Кто мне раньше авансом давал, теперь денег вперед требуют. Узнали люди про трудности и сразу вцепились в меня, как алчные волки! И тот, который позади был и кирпич хуже делает, вдруг стал первым. Особенно один все радовался, гадкий человек по имени Шнарбаховский. Он тоже кирпичом баловался и вдруг застройщика у меня перебил. Такая злость взяла, такая злость… Что делать? Как стерпеть? Эдак без покупателей останусь. И проснулось во мне что-то такое, темное-темное, чего и сам в себе не подозревал. Говорят, голодный и архиерей украдет. Голодным я, конечно, не был, но чувствовал себя несправедливо обиженным. И решил мстить, и не как обыватель, а как бандит. Короче, надумал хлюста кончить. А как это сделать? Самому нельзя, нужен сторонний. И отправился я в Кукушкину дачу.
— Это вниз к Днепру, на террасы? — вспомнил питерец.
— Туда.
— И не побоялись? Говорят, народ там злой, опасный.
— Нет, не побоялся. Да я сам такой, — усмехнулся атаман.
— Нашли, кого искали?
— Такого добра везде много. Но в Кукушкиной даче прямо склад негодяев. Любого выбирай, какой на тебя глядит. Я нашел там Карпа. Вижу — нужный мне человек. Он тогда в бегах числился, в землянке жил. На костре рыбу жарил и зимы с ужасом дожидался. Нанял я его. Говорю: чего тебе тут делать? По Днепру скоро лед пойдет. Ступай под мою руку, крыша над головой будет. И работа по специальности.
— Согласился Притаманный?
— Чего ж ему не соглашаться? Пришел. И привел с собой еще пять человек.
— И они выкинули Шнарбаховского в окно, — продолжил Лыков.
— Туда ему, гаду, и дорога. Однако сделали ребята нечисто, и очень быстро господин Асланов нас разыскал. Я сначала напугался, опять бежать решил. А Спиридон и говорит: останься. У меня на тебя виды есть.
— Какие?
— Людей за деньги убивать, вот какие, — пояснил бандит.
— Он что, вам заказы доставлял? — ужаснулся своей догадке надворный советник.
— Да, за комиссионный процент, — подтвердил арестованный. — Но и не только это. Асланов — самый опасный во всем Киеве человек. Почитай, все воры под ним ходят. Никольские вон не захотели — теперь Безшкурный в земле гниет…
— И воры под ним ходят? Под околоточным надзирателем сыскной полиции?
— Именно. Очень удобно, между прочим. Спиридон — умная голова. Кого надо — ловит, кого не надо — не ловит. Или поймает да отпустит.
Лыков вскочил:
— Петр Софроньевич, отдайте мне его! Подпишите протокол!
— Я же сказал, не буду.
— Но почему?
— И про это тоже сказал. Вы будете дальше слушать или уже неинтересно?
— Эх… Интересно вашего друга надзирателя в цитадель засадить. Но так и быть. Продолжайте.
— Дальше все пошло как по маслу. Лучшие подряды я стал обслуживать. Ежели кто противился, с ним приключалось несчастье. Все бы ничего, но появился в сыскной полиции второй надзиратель, Красовский. Выслужился из рядовых сыщиков за свои способности. И половину городовых отдали ему. Я Спиридону говорю: что делать будем? Красовский — урод, взятки не принимает. Тот сначала не поверил, сказал, таких нет на свете…
— По себе меряет, — вставил Лыков.
— Точно так. Попытался совратить напарника, да тот ни в какую. И пришлось нам тогда менять нашу манеру. Раньше мы всех в Днепр бросали. Ежели кто