– Да, я их читал. Почему вы спрашиваете?
– Ничего не могу с собой поделать, но мне все время кажется, что это какая-то зацепка. А после того, что вы рассказали мне вчера, мне трудно их понять.
– Конечно; ведь маловероятно, что они имеют какое- то отношение к этому делу. Мы интересовались этими письмами, когда следствие исходило из того, что Вала сбежала с их автором.
– Вала сказала, что они от ее одноклассницы, переехавшей в Норвегию. Конечно, я расспрашивала бы ее понастойчивее, если б знала, насколько это будет важно. В это время происходило много всякого, и я верила ей. И все же мы не знаем, кто их посылал. – Ката сказала, что до сих пор думает об этом: ведь письма были очень грубые.
– Во всяком случае, ясно, что «Батори» – это псевдоним. – Хильмар замолчал, и она услышала шелест клавиатуры, словно он искал что-то в компьютере. – К сожалению, мы ничего не обнаружили. К письмам не прилагалось ни конвертов, ни штемпелей. На них не было обнаружено ни чьих-либо отпечатков пальцев, кроме принадлежащих вашей дочери, ни волос, ни слюны. Ничего. Что само по себе достойно внимания… Письма были напечатаны на пишущей машинке «Олимп» распространенного типа, не электрической, примерно восьмидесятого года выпуска. Буква «тортн» на ней с дефектом: половины ножки у нее не хватает. Если б мы нашли эту машинку, то с большой определенностью было бы видно, на ней ли написаны письма… Я не отрицаю, что писавшего непременно засадили бы в камеру, но сейчас следствие разрабатывает версию об этих троих, о которых мы с вами говорили. А они все способны написать разве что собственное имя.
В сумерках Ката села в комнате Валы. Она вертела в руках ключ и примеряла его к замочной скважине на передней стенке кукольного дома. В комнате было сумрачно, но Ката решила не зажигать свет, зато закрыла двери, задернула шторы и села на скамеечку перед домиком. Лишь тогда протянула руку к выключателю и зажгла свет.
«Вот и Вала так же делала, – фантазировала Ката, – сидела одна в темноте и смотрела на домик, который приобретал более реалистичные черты, когда других предметов в комнате видно не было». Ката выпрямила спину, почувствовала, как ее зад прижимается к жесткой скамейке и чувство неудобства ползет вверх по позвоночнику, свинцом ложится на плечи и превращается в медленное тяжелое биение в затылке.
После того как она какое-то время поелозила ключом в замочной скважине, домик с тихим щелчком открылся. Ката сняла переднюю стенку, запихнула ее под скамейку, сощурила глаза на свет и стала разглядывать комнаты.
На верхнем этаже был ряд маленьких комнат, которые Вале было трудно обставить мебелью. В одной из них стоял письменный стол; на нем – перо, чернильница, пачка бумаги и увеличительное стекло, а на стене висела картина в золотой резной раме, изображающая берег моря. В другой – гардероб; он стоял открытым, и в нем были видны нарядные платья и верхняя одежда, приходившаяся впору на пальцы девочки-подростка, а пол перед ним был усыпан мягкими игрушками из тряпочек. В третьей стояла кровать, которую Вале сделали на заказ по образцу большой кровати в ее комнате.
Мимо комнат тянулся узкий коридор, и в середине этажа в нем располагалась лестница, ведущая вниз. Вверху она была узкая, но расширялась книзу, к прихожей, где стены были покрыты картинами в позолоченных изукрашенных рамках, а на обоях изображены статуи, замки и дремучие чащи, – из разговоров дочери с отцом Ката знала, что эти обои «оригинальные», но американские специалисты сделали их краски ярче.
Справа от прихожей находилась столовая с массивным столом посередине и стульями вокруг него; стол был накрыт на десять персон.
На другом конце была игровая или своеобразная комната отдыха для мужчин – и Ката представила себе, как они там расслабляются после ужина, дымя сигарами. У одной стенки был шкаф, полный книг в кожаных переплетах, покупавшихся в домик поштучно, и на страницах у них было что-нибудь напечатано – иногда даже на латыни. Самым большим предметом в этой комнате был бильярдный стол с красными шарами в треугольнике на одном краю – и еще шарами, рассыпанными по столу; рядом на стене висела стойка для киев, а на обоях – рисунок из голов звериных чучел.
В подвале, он же цокольный этаж – если не поддаваться иллюзии реальности домика, – потолок был ниже, чем в других местах. Почти весь этаж занимала кухня, а посреди нее находился грубый стол, ломившийся от изобилия продуктов: кочанов капусты, картошки, репы, гроздьев ягод, уток, форелей, фазанов и мохнатых клыкастых существ, похожих на хомяков. В глубине кухни виднелся закуток, где стояли койки в три яруса от пола до потолка, на них соломенные постели и холстинное белье: жилище для слуг.
Свет там исходил только из щелей в потолке и от свечи, воткнутой в пустую винную бутылку. Бутылка была вся закапана воском и стояла на ящике рядом с одной из коек. Красный язычок пламени горел ровно и прямо – но вот затрепетал, словно от движения воздуха в комнате, а затем погас.
Потому что Земля вертится
Весной, после того как Вале исполнилось четырнадцать, в семье начался сложный период. Девочка забросила музыкальную школу, участие в молодежной работе церкви и пение в церковном хоре, перестала по собственной инициативе встречаться с подругами. Иногда она становилась такой вспыльчивой, что Ката едва решалась заговорить с ней. Стала мыться реже, чем раньше, сгрызала ногти под корень; иногда вокруг ногтей у нее все было в крови, а кожа стала красной и припухшей.
Ката сводила ее к врачу. Тот рассказал им об обсессивно-компульсивном синдроме, разновидности «фагии»[13] – и Ката вспомнила эпизод из детства Валы: когда та обгорела на солнце и стала отрывать и отколупывать отслаивающиеся клочки кожи до тех пор, пока по всему телу не образовались кровоподтеки.
– Фагия, – решительно заявил врач и прописал несильнодействующий антидепрессант.
В один из «хороших» дней Вала изъявила желание иметь у себя в комнате телевизор, и Тоумас купил маленький плоскоэкранник. По выходным и по вечерам после школы дочь закрывалась у себя и глядела на экран с выражением лица, напоминающим то, с каким она играла в кукольном домике. Время от времени Вала издавала неприятный пронзительный смех, доносившийся вниз, в гостиную, а иногда много недель подряд не было слышно ни ее, ни телевизора.
Как-то вечером, проходя мимо ее комнаты, Ката услышала тихий плач. Она постучалась и, не дожидаясь ответа, вошла. «Мне плохо», – ответила Вала на вопрос матери, что с ней. Ката погладила ее по голове, затем легла рядом с ней в кровать и обняла ее. Дочка продолжала плакать, и Ката лежала с ней, пока та не заснула.
– Быть подростком тяжело: тело так быстро меняется, – сказал Тоумас за завтраком. Ката кивнула. Чтобы сделать хоть что-нибудь, она поговорила с Бриндис, товаркой Валы по молодежной работе, рассказала про ее состояние и попросила Бриндис прийти к ним в гости и попробовать куда-нибудь ее вытащить. Но все было напрасно. Когда классный руководитель сказал, что его беспокоит успеваемость Валы, Ката решила: пора что-то предпринять.
Решением всех этих проблем оказался хутор недалеко от города Квольсвётлюр, где жил дядя Тоумаса – белая ворона в их семье, – ставший фермером. Его сын Оулав превратил маленькую хибарку в одно из крупнейших в стране молочных хозяйств, поскольку не притрагивался к отцовским бутылкам, – и он пообещал повоспитывать их дочь.
Они подождали, пока Вала придет в особо хорошее расположение духа, и поделились с ней этой идеей; сказали, что свежий воздух очень полезен, а природа и животные дадут ей больше, чем работа для подростков в городе. Сначала Вала отказывалась, но со временем как будто устала сопротивляться им. Она заявляла:
– Я вам не стану вставать в восемь утра, или там коровёшек доить, – но, в конце концов, сама закинула книги и одежду в свой рюкзак и сказала, что будет рада съездить отдохнуть от них.
Они поехали на восток и распрощались во дворе хутора; Вала молчала, как и всю дорогу до того, и притворялась, что не замечает родителей. К северу над горизонтом возвышалась вершина Геклы, на востоке прятался в облаках ледник Мирдальсйёкюль. По пути домой Ката проплакала в машине до самого Сельфосса. Ее мучило подозрение, что они совершили ошибку, за которую потом дорого заплатят.
Остаток лета Вала отказывалась разговаривать с родителями. Оулав говорил, что она еще обижена на них, но что это просто «поза»: в деревне ей было хорошо, она каждое утро выставляла доильный аппарат, чистила стойла, а под вечер пригоняла коров домой. Интернет на хуторе был, но Вала не отвечала на и-мейлы от матери, а когда Ката захотела съездить навестить ее, Тоумас наотрез отказался: мол, дочери необходимо отдохнуть от них, – однако Ката подозревала, что он имел в виду только ее. Она почувствовала непонятную потребность за что-то извиниться, но успокоилась после беседы с пастором Видиром, хорошо знавшим Валу по молодежной работе. Он сказал, что такие «закидоны» на самом деле – не нашедшая верного пути любовь к Богу и что все заблудшие овцы, в конце концов, возвратятся домой.
В середине августа Вала приехала в город на автобусе. Тоумас и Ката встретили ее на автовокзале, а по дороге домой Вала гордо заявила, что в деревне ходила пьянствовать и завела себе парня, такого урода и тупицу, каких она даже в глуши не ожидала встретить.
– По-моему, ваше наказание не подействовало. А ты как считаешь, мама? – сказала она и деланно засмеялась.
– А это было и не наказание, милая, – ответила Ката, все еще прикидывая, как ей отнестись к признанию о попойке. – Мы хотели тебе помочь, ты поехала в деревню, чтобы развеяться…
– Там даже магазина не было. Да я, если честно, и не хотела ехать. Вы меня заставили.
– Не смей так разговаривать с мамой, – сказал Тоумас, и весь остаток пути они молчали.
По приезду домой Вала закрылась в своей комнате, громко и долго разговаривала по новому мобильнику, который купила в Сельфоссе на заработанные летом деньги, и говорила кому-то, что любит его. Печаль, угнетавшая ее прежде, прошла, но веселье (как для себя обозначила это состояние Ката) было еще хуже. Через девчонку, с которой Вала