– Нет, не уходи. Ты прав, давай говорить обо мне. Я много думала о том, что сделала. Но думать все время только об одном этом тяжело… Если человек виновен – разве не лучше, если он получит наказание по заслугам, чем если избежит его и будет гулять на воле?
– О чем это ты?
– Ну, например, монахи, которые занимались самобичеванием. Во имя искупления. Или когда преступников пороли кнутом… Разве не лучше, не гуманнее принять телесное наказание, чем душевное?
– Ну да, боль очищает. – Йоун кивнул и, кажется, на миг забыл держать себя так, словно главный в этом разговоре он.
– Вот именно. В наше время мы настолько избегаем физической боли, что она просто копится в других местах. И те из нас, кому за что-нибудь стыдно, превращают свою душу (или как ее еще называют) в свою тюрьму. Ты читал «Преступление и наказание» Достоевского? Я вот недавно перечитала. Мой папа его обожал.
Йоун помахал официанту и заказал еще бокал вина, и Ката сделала то же самое.
– Давай не отступать от темы, – сказал он и выдал целую длинную и скучную лекцию об истории прощения, любви и Яхве.
– Любопытно, – сказала Ката, притворившись, что зевает. Йоун замолчал, затем долго смотрел ей в лицо холодным взглядом, так что она даже начала опасаться, что слишком далеко зашла.
– А в деле твоей дочери есть подвижки? – спросил он, приняв новый бокал из рук официантки.
– Никаких, – сказала Ката.
– Ты винишь в ее смерти себя?
Ката улыбнулась.
– Нет. Я вот слышала, что у тебя мать умерла, а брат в клинике – ты себя в этом обвиняешь?
– Не надо о моей родне.
– Но ты же о моей говоришь!
– Бестактность оправдать нельзя – даже со стороны человека, которому в жизни было плохо. Вот как тебе. Я тебя жалею, но такого обращения со мной не позволю.
– Понимаю, – она сделала глоток. – Я грубо себя повела… Ее убили трое. Раз уж ты спрашиваешь. А может, даже и четверо. Я так считаю. Но этому до сих пор нет никаких доказательств. Разве что, вероятно, в отношении четвертого. Но там все по-другому.
– А ты им простила?
– Простить им? – Ката рассмеялась. – Нет. С чего бы мне им прощать!
– Значит, ты не готова простить и самой себе.
– Ну конечно, нет.
– Ты рассуждаешь, как шлюха. Ты погрязла в грехе, и тут уж я молчать не буду! – Йоун пристально смотрел ей в глаза. – Я схожу в туалет, – сказал он, поднимаясь из-за столика. – И если, когда вернусь, ты будешь так же много о себе воображать, то я уйду. И расскажу главному обо всем, что здесь происходило.
Ката кивнула. Йоун ушел, а она извлекла из кармана принадлежавшую Соулей «коробочку для спидов», в которой та иногда носила с собой в бары амфетамин. Взяла на подоконнике газету, загородила ею бокал Йоуна, высыпала туда содержимое коробочки и размешала пальцем. Убедилась, что на стенках бокала не осталось следов порошка, и, когда Йоун вернулся, приняла робкий пристыженный вид.
– Я образумилась, – сказала Ката и попросила у него прощения за свое поведение; она боялась, что слишком незначительна в его глазах, так что не знала, как себя держать. Он принялся распекать ее, разразился целой речью, а Ката притворялась, что слушает. В ту коробочку она натолкла десять миллиграмм гамма-гидроксибутирата: он начнет действовать через четверть часа. Посмотрела украдкой на часы, умылась в туалете и снова села за столик.
Они обсуждали 24-й псалом Давида. Бокал Йоуна опустел, и он заказал себе кофе, а к нему – воду. Ката заметила, как на лбу у него выступили капли пота, и наконец он умолк, не закончив фразу, уставился на нее вопрошающим взглядом, но ничего не сказал.
– Как долго ты работаешь в церкви? – спросила Ката. Он ответил, что не помнит. – Странно. Разве такие вещи можно не помнить?
– Десять лет, – сказал Йоун, но она понимала, что он не уверен.
– А почему ты у себя во дворе деревья не подстригал? Я видела, что за тебя это сделало городское Управление по окружающей среде. Или ты ждал, что это Господь сделает?
Йоун встал из-за стола, смерил ее взглядом и сказал, что пойдет домой.
– Сядь, – сказала Ката. – Я тебе кое-что скажу. – Он сел, но не потому, что выполнял ее просьбу, а потому, что ему было явно трудно поддерживать себя в вертикальном положении. Открыл рот, как будто собирался что-то сказать, но скорчил гримасу и снова закрыл его.
– Йоун, смотри на меня. – Он поднял взгляд, и они посмотрели друг другу в глаза. – Батори, – произнесла Ката и стала наблюдать за его реакцией.
– Что ты сказала? – спросил он, заерзав на стуле.
– Я говорю, Батори. Она тебе знакома? Молоденькая девчонка, которая писала много писем и была жутко зла на всех, особенно на родителей своей подруги, учителей и даже на церковь. Ее мама – иностранка, а отец – исландец; он влез в долги к наркодилерам и из-за этого заставил мать и дочь заниматься проституцией. И тут оказалось, что юной Батори это все нравится. Странно, правда?
Йоун скосил глаза на соседний столик, словно пытаясь что-то сообразить.
– А так – что слышно об Эль Торо и Монике? Они вроде в Лондоне нажили миллионы? Ты до сих пор у себя в темнице узлы исследуешь?
– Мне нехорошо, – проговорил Йоун; его голос дрожал.
– Я знаю, чем ты занимался. Это ты писал письма моей дочери после того, как познакомился с ней в церкви! И со сколькими же подростками ты там познакомился? Это ты предложил ей подписаться на журнал «Юношество»? И завязать переписку с девочкой, которая интересуется Иисусом и парнями? Ты ей жизнь загубил, понимаешь? А все для того, чтобы обсуждать с ней, ребенком, всякие непристойности, а потом из своего членишка крошечного сперму изрыгать – вот как все просто!.. У меня есть на руках первые письма из вашей переписки, – продолжала Ката, заставив себя говорить тише, – которые ты велел ей уничтожить. Но она этого не сделала. Я осмотрела твою печатную машинку и знаю, что письма были напечатаны именно на ней. А еще у меня есть письма, которые ты посылал ей по Интернету, и я наверняка могла бы позвать кого-нибудь заглянуть в твой компьютер…
Ката подалась вперед над столом и велела Йоуну смотреть на нее.
– Но это все неважно. Тебя могли бы оправдать или дать условный срок после долгой усыпляющей канители. Только, милый мой Йоун, не бывать этому. На те танцы она пошла из-за тебя, и я накажу тебя за это и сделаю это сама, крысюк ты несчастный. А ты еще и на органе играл на ее похоронах…
Йоун затряс головой, уронил подбородок на грудь, но потом снова поднял.
– Она сама этого хотела, – произнес он и выпучил глаза. – Сама… Шлюшка озабоченная.
Раздался звон разбитого стекла: Йоун опрокинул свой бокал, ухватился за край стола обеими руками и попытался встать. Люди вокруг замолчали и стали следить за происходящим.
– Тсс! – сказала Ката, переместилась к другой стороне стола, присела перед Йоуном и увидела, что его глаза все еще открыты. Он замахнулся на нее рукой, но она увернулась. Вино из опрокинутого бокала пролилось ему на брюки, и это было кстати: теперь он выглядел и пах, как алкаш.
Пришла официантка и поинтересовалась, всё ли у них в порядке.
– Он хотел вас ударить? – спросила она.
– Это мой муж, – сказала Ката, мотая головой. – Он хватил лишнего. У него дочь умерла.
Она попросила ее помочь поднять Йоуна. Они взяли его под руки и повели к выходу, а в дверях Ката сказала, что дальше он справится сам:
– Ему надо пройтись, проветриться.
Официантка принесла ее сумочку и сумку Йоуна; Ката поблагодарила за помощь. Дверь за ними закрылась, и Йоун тут же зашагал на заплетающихся ногах прочь по улице Клаппарстиг. Ката повесила сумку на плечо, догнала его, схватила за руку и повела по тротуару. На углу улицы Ньяульсгата он шлепнулся на зад, прислонился спиной к стене дома и пробурчал что-то, чего она не расслышала.
Рядом с ней появилась Соулей, и они молча стояли и рассматривали Йоуна. Мимо прошла группа молодежи, держащая путь в центр; один из них указал на Йоуна, и все захихикали.
– Мы его так и оставим тут? – спросила Соулей. Ката помотала головой. – Что же ты тогда будешь делать?
– Что я обычно делаю. Отнесем его в машину!
Ката поехала по улице Скоулавёрдюстиг, свернула на Лёйгавег, а оттуда – на улицу Квервисгата. Везде было полно машин и пьяных. И даже если б полиция остановила их, никто не обратил бы внимания на еще одного мертвецки пьяного мужчину на заднем сиденье. Для полного сходства Ката заткнула Йоуну между колен пустую бутылку из-под спиртного.
Он валялся на боку, глаза его были закрыты, и по лицу время от времени пробегали слабые судороги. Ката порылась в его сумке и нашла старый пленочный фотоаппарат, коробочку с какими-то линзами и распечатанные на ксероксе брошюрки с душеспасительной чепухой.
Соулей открыла пакет, в котором лежала куча бутылок, и достала шокер – подарок Каты. Махнула им в сторону Йоуна, и Ката велела ей прекратить.
– Да шучу я, – сказала Соулей и отложила шокер. – А все же неплохо носить его с собой, для безопасности… Ведь ты же мне его для этого и подарила?
Они выехали берегом моря на Мыс, мимо старого дома Каты, и свернули на юг, чтобы пересечь Мыс. Хотя было уже за полночь, а небо пасмурное, все еще было светло. По пути Ката передала фотоаппарат Соулей и спросила, умеет ли та им пользоваться.
– Я такие в музее видела, – ответила Соулей. Она открыла заднюю крышку фотоаппарата и заглянула внутрь. – А в нем пленка.
– Ему этот вечер забывать нельзя, – сказала Ката.
Соулей передала ей пиво, и они выехали к маяку Гроутта. На тропинке, тянущейся вдоль берега моря, никого не было видно, и машин на дороге не было. Недалеко от сарая для гольфа располагалась стоянка, и Ката припарковалась на ней.
– Это безумие, – сказала она, выключая двигатель. – Какие есть меры пресечения за похищение человека?
– Никаких. Ведь мы именно поэтому так и делаем?
– Могу подвезти тебя до дому, если хочешь.