левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.
— Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты — хороший разведчик, — всхлипнул Алим-муалим.
Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств[38], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет — «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира[39].
Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?
Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.
— Агасфер.
— И-и! А вот за это ты ответишь, — Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.
— Это же мое имя! — совсем обиделся теперь незнакомец.
— Ах! — мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.
— Алим-муалим, — сказал Алим-муалим.
— Руби Кон-Перейден, — сказал я.
— А ты же мне говорил чего-то другое, — удивился Алим.
— Не настало еще время назвать мое настоящее имя.
Поэтому меня сразу же выбрали старшим по катабазису.
— Катабазис? — переспросил энциклопедический Агасфер. — Это в преисподнюю?
— Не совсем. В глубину.
— А меня с собой возьмете?
Все говорило за то, что Агасфер и был тем самым посланцем темных сил, молодым плохим неприятелем.
— Нет, — решительно ответил я.
— Ну хоть до границы. У меня четыре визы на руках, — он принялся доставать откуда-то из тела мятые бумажки со штампами, — в Штаты, в Израиль, в Бирму и в Атлантиду. Но у меня и шестнадцать судебных разбирательств только здесь и еще не помню сколько там. Восемь исполнительных листов. Меня прокуроры и пограничники боятся. Возьмите меня с собой.
Делать нечего[40] — пошли они втроем.
Долго ли, коротко ли[41], а дошли мы до польской границы в белорусском городке Фиделькастрычниковичи.
ГЛАВА I
(Места, где случатся нижеследующие события, весьма условны. Страны, города, политические реалии и действующие лица вымышлены. Единственное, что реально — катабазис).
Древний литовский, то есть белорусский город Фиделькастрычниковичи на самой границе с Литвой, то есть с Польшей, издавна притягивал к себе взоры и стопы россиян, потому что в Литве (что это Литва привязалась, никак не пойму?), то есть за западными рубежами всегда считалось лучше. Кто только не пересекал здесь границу в поисках хорошей жизни. Андрей Курбский, Иван Федоров, Григорий Отрепьев, Алексей Романов, Наполеон Бонопарт, Кузьма Забашкин… Я тоже — в спонтанном поиске какого-то малопонятного счастья.
А впереди заманчиво маячила проблесками полицейского маячка Польша — родина колеса, жевательной резинки и компьютера. Польша — серый сермяжный журавлик, вертящий орлиным клювом в опасные и привлекательные стороны: Берлин, Рим, Москва.
Я поймал себя на том, что стою на ратушной площади белорусского местечка и, как бы в забытьи, читаю наизусть удивленным мещанам стихотворение А.С.Пушкина «Будрыс и его сыновья». Вскоре в зарослях колючей проволоки в окрестностях послышалась подозрительная активность местных парней и даже женатых мужчин.
Агасфер дернул меня за рукав.
— Пока вы там гудите, сэр, нашими персонами уже заинтересовался городовой, а у меня из удостоверений личности один фальшивый паспорт и тот на имя Ребекки Марковны Брофман с вклеенной фотографией пуделя-самца.
Немного посовещавшись, мы решили пересекать границу легально, а поскольку при всех несомненных моих и сомнительных Агасфера достоинствах, ни он, ни я польского языка не знали, то на переговоры с рыжеусыми пограничниками отправился Алим, который даже родного языка не знал.
Пока Алим договаривался, мы с Агасфером уселись в тени под мелким теплым золотым дождичком 6 октября на обочине дороги. Агасфер вытащил из кармана, полного зла, складные шахматишки. Он расставил фишки и тут же предложил мне продать ему ферзя за сто двадцать тысяч рублей. Я согласился. Потом он немного подумал и выставил на продажу коня и пешку за сорок пять семьсот. Я прикинул свои спортивные возможности и согласился.
Пока мы так лениво поигрывали, надолго задумываясь, Агасфер поведал мне печальную историю своей жизни. Родился он очень болезненным ребенком и чем дольше жил, тем больше накапливал хворей. Причем не было ни одного места в организме куда бы его когда-нибудь и за что-нибудь не били. В 419 г. в Константинополе по ногам за эксгибиционистские пляски, в 625 г. в Медине по голове за умничанье, в 933 г. в Неаполе по животу за мошенничество, в 1209 г. в Хорезме по губам за промонгольскую пропаганду, в 1331 г. в Буде по рукам за воровство, в 1618 г. в Вене по заднице за неприличные звуки, в 1830 г. в Мадриде по ребрам за открытие Америки. Я с такой печальной задумчивостью слушал агасфсрово вранье, что даже не заметил, как он спер у меня короля.
Вернулся под стать погоде и настроению Алим.
— И-и, плохи наши дела, братцы. В Польше теперь не республика, а ржечь посполита[42]. То есть они избирают кораля, он после себя оставляет династию, потому что они женятся по десять раз, потому что полячки хороши, но династия не правит, потому что избирают потом нового короля. Таким образом в Польше сейчас одни принцы и принцессы и никто работать не хочет. Режим ужасный, полицейский. На некаталиков и диссидентов гонения. За малейшие пустяки — расстрел. И-и, у нас в Таджикистане такого не было даже при Игоре Пичикяне[43].
— А что же делать? — огорчился я.
— Пошли.
— Куда? — удивился Агасфер.
— В Польшу, да, — полувопросительно ответил Алим.
Мы робко подошли к поднятому шлагбауму. Пограничники в зеленой форме и с зелеными лицами, как замаскированные ловцы человеков, смотрели на нас со всех сторон выпученными глазами.
— Э-э дзень добры, панове, — я судорожно изображал привет. — Э-э, нех же Польска… пше… Алим, а чего они молчат?
— А я их научил правильно нос-вой[44] закидывать. Мы теперь кенты. Да, ладно, пошли.
Долго ли, коротко ли, а добрались мы с шуточками до мяста, скажем, ну. допустим. Торунь.
Дорога уперлась в замшелую городскую стену. Ворот не было. Вместо них из грибков и лишайников прорастала столетняя, не меньше, бронзовая мемориальная доска, так густо покрытая окислом, что, пожалуй, скорее это была склерозная доска. Делать нечего[45] — пошли в обход искать вход. В пути мы имели туристическое счастье полюбоваться памятниками национальной полемики. В одном месте на стене было намалевано: «Да здравствует пан Коперник!», далее «Долой Коперника! Земля в центре вселенной. Землю — крестьянам!», «Дело Коперника живет и побеждает», «Коперник и прочие жиды — вон из Польши!» и, наконец, «Язов — палач».
У с трудом найденных ворот, через которые без всякого контроля проезжали туда-сюда повозки, автомобили, трамваи, в бурой от времени и углекислоты кирасе сидел на низенькой скамеечке страж. Из вооружения у него имелась только большая оловянная кружка со злотыми медяками.
— Подайте, добрые панове, налог.
— На что налог-то, милый? — поинтересовался я, бросая монетку в кружку.
— На памятник Николаю Копернику, создателю гелиоцентрической системы.
— Помилуй, Боже, — заметил ничего не кинувший в кружку Агасфер. — Гелиоцентрической. Хоть бы получше придумал. Я всю жизнь хожу по одной и той же Земле. Если б не она была в центре всего и не притягивала, так я бы тут и остался.
Мощеная скользкая улица круто, с учащенным сердцебиением поднималась вверх, к костелу святого, как мы порешили между собой, Яна. За положенное до собора расстояние к себе привлек запах. Налево из стены торчала железная немецкая рука кронштейн и на нем угрожающе раскачивалась пивная бочка. У двери красовалась памятная доска: «В этой таверне в 1493 году великий Николай Коперник выпил свою первую пинту пива».
Я на правах руководителя дернул ручку двери. Она была неприступна и замкнута, как добродетельная вдова. В темном витринном окне светилась лунной лысиной круглая голова мелкобуржуазного хозяина.
— Эй! — я постучал в окно. — Пиво есть?
— Есть.
— Есть? — мы так и обалдели. — А чего закрыто?
— Невозможно открыть, господа, священный национальный праздник.
— Какой? Рождество Христово? Коперниково?
— Нет. Забастовка.
Мы плюнули, растерли и пошли дальше. Редкое октябрьское солнце игриво множилось на отполированных булыжниках мостовой и безусловно катилось слева направо в насмешку над гелиоцентрической системой. Ветерок гонял по малолюдной улице обрывки газет и оберток. Никем не срезанные астры астрономически светились на газонах. Садовники бастовали.
— Эти цветочки, эти ветерочки… — ворчал Агасфер. — А что эти ветерочки даже ни одной юбки задрать не могут? Или польские бабы тоже бастуют? — ворчал циничный Агасфер.