Катаев признавал, что публикация записок норвежского путешественника, переплывшего океан на деревянном плоту (их ему посоветовал Долматовский), сразу подняла тираж. Дальше планировались «Старик и море» Хемингуэя и «Маленький принц» Сент-Экзюпери, но оба раза отговорили коллеги по литпроцессу, ссылаясь на мнение «высших сфер»: «Будучи от природы мальчиком сообразительным, я с душевной болью отказался от печатания» (и обе вещи спустя короткое время вышли в других журналах).
«– Довольно! – мысленно закричал я».
Когда в редакцию начали поступать рукописи неизвестных, вспоминал Катаев, «я твердо решил не сдаваться, несмотря на зловещее гудение самых разнообразных “друзей” нашего молодого журнала… Напечатал. К общему удивлению, обошлось. Засияли новые имена, и тираж “Юности” пополз вверх, как температура у гриппозного больного, однако до воспаления легких дело не дошло, и мы отделались легким испугом».
По сегодняшним меркам иногда сложно понять, в чем состояла авангардность издания. Но непривычной была просто сама интонация, раскованная, динамичная, непринужденная.
Дебюты сыпались один за другим…
Анатолий Гладилин – 21 год, повесть «Хроника времен Виктора Подгурского» (под конец чтения Катаев даже вытер слезу). Евгений Шатько – 26 лет, рассказ «Разъездной инспектор Кашкина». Анатолий Кузнецов – 28 лет, повесть «Продолжение легенды». Владимир Амлинский – 22 года, рассказ «Станция первой любви». Анатолий Приставкин – 27 лет, рассказы «Трудное детство». («Он вычислил Приставкина, – писала Гофф о любимом главреде. – У него вообще был этот дар. Дар диагноста».)
Евгений Евтушенко, опубликовавшийся в журнале в двадцать пять, вспоминал так: «Я был должником Катаева, он напечатал мой первый рассказ “Четвертая Мещанская” в “Юности”, расхвалил его на Съезде писателей, да еще и привез мне в подарок из Америки мою мальчишескую мечту – ковбойский шнурок с гравированной пластинкой, в которую был вделан кусочек аппалачской бирюзы. Я не знал ни одного другого главного редактора, который был не только сам знаменит, но так обожал делать знаменитыми других. Катаев был крестным отцом всех шестидесятников».
И действительно, бескорыстная радость при открытии талантливого – эти изначальные качества Катаева раскрылись по полной. Дорвался…
Слишком часто главные редакторы пытаются сверкать на фоне тусклого; Катаев, наоборот, желал, чтобы в журнал собралось как можно больше ярких.
В каком-то смысле «крестный отец» сформировал своих «крестников», приложив и уверенную руку, и отзывчивое сердце и к образу «звездных мальчиков», и к их «новой прозе», пускай местами неряшливой, но раскрепощенной (не в этом ли идея мовизма?). Гофф так прямо и отмечала: «Выработался определенный стиль “юношеской повести” – бесхитростной, доверительной или претендующей на откровенность. Изрядно сдобренной юмором, современным жаргоном, сленгом, на котором тогда изъяснялись и сами авторы, сверстники своих юных героев».
Это не была проза, написанная в подражание мэтру. Он помогал другим создавать «другую», «передовую», новейшую литературу…
Пожалуй, игра с молодежью подпитала позднюю катаевскую литературу, когда он всех перегнал, переиграл, перестрелял, словно самый дерзкий дебютант…
«Катаев вольготно делился с молодыми своим искусством, своими художническими тайнами, – вспоминал писатель Анатолий Алексин. – Потому, наверное, “Юность” при нем стала для них взлетным, стартовым полем… Спасибо Мастеру за то, что и меня он не только пригласил в журнал, но и создал у меня счастливое ощущение, что каждую мою новую повесть и новый рассказ в “Юности” ждут… Убеждал меня, что надо писать не главами и не абзацами, а строчками».
«Работать с ним было приятно, – вспоминал Анатолий Рыбаков. – Понимал. Любил детали. На полях моей рукописи “Приключения Кроша” против слов Кроша: “Я танцую вальс в обе стороны, поворачиваясь и левым, и правым плечом” – поставил восклицательный знак: понравилось, вспомнил, наверно, свои гимназические годы».
В 1956-м в «Юность» из Хабаровска пришел большой пакет со стихами Риммы Казаковой – взяли. В 1958-м напечатали стихи 25-летнего Андрея Вознесенского, в 1960-м – стихи 23-летней Беллы Ахмадулиной. Роберт Рождественский, Булат Окуджава, Юнна Мориц, Новелла Матвеева, Николай Носов с «Незнайкой в Солнечном городе»…
Одним из сильнейших был юмористический раздел «Пылесос». Журнал не чурался «низких жанров». Надо было обладать первоклассным вкусом Катаева, чтобы дать место бульварной литературе. Все время редакторства он печатал детективы, научно-фантастические и приключенческие произведения.
Николай Старшинов вспоминал: «Я почти ежемесячно получал от него благодарности то за публикацию неизданных еще стихов С. Есенина или Д. Кедрина, то за новые подборки Н. Заболоцкого или Л. Мартынова, то за удачные подборки молодых поэтов». На каждый номер «под поэзию» отводилось от восьми до десяти полос.
– Смотрите, это же прелестно! – восторгался Катаев стихами девушки из Ташкента Светланы Евсеевой:
Я доила коров. Выгребала навоз.
И на рынке, где грубые вкусы,
Гребешки покупала для жирных волос
И стеклянные красные бусы.
Ему был люб жаркий и шершавый типаж простушки – Мотя (сестра Гаврика).
Кстати, Катаев уговаривал Старшинова, любившего Есенина, написать повесть о детстве и юности поэта: «А я вам, имейте в виду, постараюсь кое-что подсказать. Ведь я был знаком с ним…» Великий комбинатор пытался замотивировать Старшинова тем, что он станет богат и знаменит: «А иначе вы при всей вашей любви к поэту отдадите его в чужие руки ремесленников, которые все окончательно испортят, да еще и наживутся на этом».
Когда Старшинов все же признался, что не готов, Валентин Петрович обозлился:
– Я думал, что вы – человек дела, что с вами можно серьезно говорить… А вы на это совершенно не способны…
Но оставался неизменно добр к молодому сослуживцу, так что тот всегда вспоминал о нем с благодарностью.
«Однажды я попал, мягко говоря, в очень неловкое положение[135], и мне грозили всякого рода неприятности по линии Союза писателей. Катаев знал об этом, позвал меня, побеседовал со мной очень тактично, поскольку вопрос был деликатный, выразил свое отношение к нему и ко мне:
– Дело это сугубо личное, и я – имейте в виду – не намерен принимать по отношению к вам никаких мер даже в том случае, если Союз писателей решит вас наказать…
Конечно, это было значительной человеческой поддержкой в такое нелегкое для меня время…»
Старшинов отмечал, что слово «прелестный» было у Катаева одним из самых любимых.
«– Послушайте, – обращался он ко мне обычно, – в этом номере опубликована прелестная подборка стихов Леонида Мартынова. Постарайтесь взять у него еще что-нибудь для следующего года…
– Послушайте, – говорил он мне, – позвоните Евтушенко. Пусть он зайдет в редакцию. Я привез для него из Америки целый набор прелестных галстуков. Ведь он коллекционирует их…
– Послушайте, – укорял он меня за чьи-то стихи, – это же ни к черту не годится… Их писал слепой человек…»
Но Катаев отказывал и зрячим. В 1959 году прозаик Юрий Казаков предложил «Юности» рассказ «Звон брегета», который в редакции многим понравился, но был отклонен придирчивым главредом, решившим лично объясниться с автором. Железнов присутствовал при их разговоре и его записал. Эта запись интересна хотя бы тем, что позволяет ознакомиться с некоторыми художественными идеями и наблюдениями Катаева.
«Катаев. Ваш рассказ может быть напечатан и в таком виде, но я хочу предупредить вас, как писатель писателя: вы находитесь на опасном пути. Вся манера письма, вся интонация, вся музыка произведения заимствованы вами у Бунина. Я очень люблю Бунина. Но ведь у Бунина свое, а у вас заимствование… Дело в том, что вы могли заимствовать не прямо у Бунина, а через посредство других писателей, на которых Бунин оказал огромное влияние. Например, у Паустовского. Это как инфракрасные лучи или как эманация радия. Вы их не видите, а они на вас оказывают воздействие.
Казаков. Мне кажется, что даже Шолохов не избежал влияния Бунина.
Катаев. Это совершенно справедливо. Больше того: Шолохов вышел из “Казаков” Льва Толстого, а затем испытал огромное влияние Бунина. Заимствуют ли (или вернее – крадут) писатели друг у друга какие-то художественные находки? Однажды Алексей Толстой спросил у меня: “Послушай, ты когда-нибудь крадешь у других то, что тебе очень понравилось?” Я ответил, что “краду”. Толстой сказал: “Я тоже краду”. Но это надо делать умеючи… Я бы не стал печатать этот рассказ в “Юности” в таком виде. Я бы его переписал. Вы мне не верите? Не согласны со мной? Ну, тогда как хотите. Можем напечатать рассказ в таком виде. Но вам же будет хуже…»
Казакова в «Юности» так и не напечатали.
А иногда Катаев, уже отказав автору, мог и поменять мнение.
В 1959-м он отверг повесть Гладилина «Дым в глаза», предложив сделать из нее сказочку без «формалистических фокусов»: «Переубеждать меня бессмысленно». Гладилин напомнил о «формалистичности» «Времени, вперед!» с пропущенной первой главой. Катаев, оживившись, стал говорить про тайную механику давнего романа, где часовая стрелка двигалась от главы к главе. Гладилин ответно принялся объяснять свой композиционный замысел… «Это был редчайший случай, когда Катаев беседовал с автором не как главный редактор, а как писатель с писателем. Писатель огромного таланта, литературную ткань он ощущал прекрасно, и он меня услышал… И он сказал: “Толя, как ни странно, но вы меня убедили. Будем печатать ваш ‘Дым в глаза'”».
Катаев бывал и капризен, и переменчив. «Был человек настроения», – формулировал Старшинов, вспоминавший, как Валентин Петрович сначала возмутился подборкой стихов Владимира Солоухина, потом благожелательно принял, но выбросил уже из верстки. «Если хотели отказать автору, несли Катаеву, когда он был не в духе. Если же хотели “продвинуть”, ждали хорошего настроения…»