Например, 8 октября 1957 года в «Литературной газете» появилась его статья «Мы благодарны партии» (по мотивам доклада 1 октября на московском писательском собрании). «Имена ошибавшихся хорошо известны… Речь идет, к сожалению, прежде всего о талантливом литераторе, одном из руководителей Союза писателей – Константине Симонове, а вместе с ним – о членах редколлегии журнала “Новый мир”. Именно в этом журнале наиболее ярко проявилась неверная и вредная тенденция одностороннего, очернительного показа бытия советского общества».
Подразумевалась публикация в 1956 году в «Новом мире» одного из главных оттепельных произведений – романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» о честном изобретателе, бросившем вызов бюрократической среде и посаженном за «вредительство». Нагорело всему журналу. Симонов, хотя и вынужденно отрекся от своего «выдвиженца», попал в немилость.
А Катаев продолжал: «Не менее серьезной была грубая политическая ошибка другой редколлегии – альманаха “Литературная Москва” и ее руководителя писателя Эммануила Казакевича». Альманах, начавший выходить в январе 1956-го (здесь напечатали стихи Марины Цветаевой, рассказ Александра Яшина «Рычаги» о партийной казенщине и многое другое), был подвергнут разносу в печати и на собраниях за сосредоточение на «теневых сторонах жизни». Вышло всего два сборника. «Возьмите Венгрию. Ведь началось же с писателей, товарищи», – говорил на встрече в ЦК 13 мая 1957 года Хрущев, подразумевая, в частности, кружок Петёфи, требовавший реформ и участвовавший в подготовке событий октября 1956 года. Массовая демонстрация в Будапеште переросла в вооруженный мятеж (коммунистов и сотрудников госбезопасности вешали и расстреливали, правительство заявило о выходе из Варшавского договора). В начале ноября восстание подавили советские войска – погибли несколько тысяч человек.
По словам Павла Катаева, его отец записал в свою тетрадь грустные слова по поводу произошедшего.
В те дни французские писатели (Жан Поль Сартр, Веркор, Роже Вайян, Симона де Бовуар и др.) направили письмо протеста советскому правительству, осудив и тех, «кто хранил молчание или даже высказывал одобрение, когда Соединенные Штаты задушили в крови свободу, завоеванную Гватемалой». Это письмо было опубликовано в «Литературной газете» 22 ноября 1956 года одновременно с ответом «Видеть всю правду», в котором 66 советских писателей, в том числе Каверин, Казакевич, Твардовский, Паустовский, Эренбург, Шолохов, ну и Катаев, заявляли, что в Венгрии «советские солдаты, жертвуя своими жизнями, спасали десятки, а может быть, и сотни тысяч жизней от разгула фашистского террора».
27 марта 1957 года в Кремле «на митинге дружбы между советским и венгерским народами», где присутствовало все руководство как Венгрии, так и СССР, Катаев коснулся «происков врагов»: «Втайне они вынашивали мрачные планы восстановить в Венгрии фашистский режим и оторвать Венгрию от социалистического лагеря… Принимая вас, мы радуемся, что мрачные дни прошлогодней осени уже позади».
Вскоре он отправился в эту страну… Побывал и в Китае.
За несколько месяцев до венгерского восстания в августе 1956-го в ФРГ была официально запрещена Коммунистическая партия Германии. Предваряя это событие, Катаев писал в «Литературной газете»: «Боннским властям в высокой степени безразличны все демократические принципы. У них есть только один принцип: заслужить благосклонность своих американских патронов».
28 июля 1957 года в Москве открылся Всемирный фестиваль молодежи и студентов – одно из знаковых событий «оттепели»: приехали 34 тысячи гостей из 131 страны, включая Англию, Францию, Америку. Иностранцы свободно общались с советскими людьми, именно тогда в моду вошли джинсы, кеды, рок-н-ролл. Катаев приветствовал фестиваль передовицей в «Литературной газете» о затяжном для него ощущении юности: «В двадцать лет молодость кажется естественным состоянием человека. Думается – она никогда не кончится. Ее истинную цену, ее счастливую кратковременность начинаешь постигать, когда тебе уже за пятьдесят или даже, увы, за шестьдесят».
Когда 16 марта 1958 года проходили очередные выборы в Верховный Совет СССР, Катаев понял: «народ голосует за весну». Своеобразно смотрелся его политический отчет на первой полосе «Правды»: «Прелестное мартовское утро. Легкий морозец и солнце. В тени синеет еще довольно крепкий лед. На солнце подтаивает. Серебряные первые робкие ручейки». А может, такие новости были ему всего важнее?
В 1958-м Катаев с женой впервые вместе выехали за рубеж. Они совершили морской круиз вокруг Европы с заездом в Париж. Последний раз Катаев был здесь в 1931 году. Взявшись за руки, ходили по всему городу и забрели на бедную улицу Риволи – место рождения Эстер. В гостиницу знакомиться пришел знаменитый Альбер Камю, признавшийся в любви к «Растратчикам» и их причудливом влиянии на его роман «Чума». Беседовали несколько часов, но разговор то и дело прерывал сотрудник советского посольства, упорно не покидавший номер. То была не последняя встреча с Камю. В другой раз в Париже во время обеда лауреатов Гонкуровской премии они обсуждали пределы свободы самовыражения и Катаев сетовал на рыночное потакание животному и зверскому: «Я взял его за руку и вышел на улицу. Стоял там книжный киоск. Витрина – сплошь порнографическая литература, книги об убийствах, изнасилованиях. Камю как-то очень искренне согласился, да, это диктат бездуховности».
(Интересно, что и эту, и многие другие поездки на Запад Катаев полностью оплачивал из своего кармана. «На моем счету в Парижском обществе драматических писателей накопилось свыше 3000 н. франков», – в письме Суслову сообщал он в 1960 году перед новой поездкой с Эстер «на три-четыре недели». В 1962-м он на месяц отправился с ней в Италию «за счет собственных средств», как говорилось в записке, подготовленной отделом культуры ЦК. В конце 1965-го просил Суслова отпустить на месяц в Париж: «У меня там накопились около 2000 франков авторских».)
В том же году он побывал в Бельгии и познакомился с внуком, правнуком и праправнуком Пушкина. «Семья Пушкиных радушно потчевала меня по-русски – чаем с клубничным пирогом, – записал он. – Мы расстались друзьями».
Еще в 1956-м в записке отдела культуры ЦК сообщалось: внук Пушкина Николай Александрович – «человек, враждебно настроенный к Советскому Союзу», но при этом нужно «принять меры к установлению контакта с Н. А. Пушкиным и выяснению возможности приобрести у него рукописи А. С. Пушкина». Теперь, вернувшись в Москву, Катаев докладывал в ЦК о своей встрече с белым офицером, в 1920 году покинувшим Крым на одном из врангелевских кораблей: «Было мнение, что Николай Александрович придерживается крайне реакционных взглядов и не желает общаться с советскими людьми. Это не подтвердилось. Я разузнал его адрес… Нанес ему визит и был очень хорошо и дружелюбно принят… Мне кажется, что было бы очень полезно развить этот, – поначалу столь благоприятный, – контакт и, если удастся, пригласить семью Пушкиных побывать в Советском Союзе».
Николай Александрович умер в 1964-м, так и не навестив родины.
Железнов вспоминал: «Как-то его заместитель Сергей Николаевич Преображенский сказал: “Валентин Петрович, а вы не думаете вступить в партию?” Он ответил: “Да, я давно собираюсь это сделать. Только не знаю, с чего начать!” Ему с радостью дали рекомендации». Катаев стал членом КПСС в 1958 году. По мнению Аксенова, он старался надежнее защитить журнал.
А вот Виктор Ардов трактовал эту позднюю партийность так: «Катаеву уже за шестьдесят: врачи запретили пить, по дамской части он уже не ходок… Значит, теперь “аморалку не пришьют”, а поощрения будут, и немалые…»
По-моему, Катаев вступил бы и раньше, но при Сталине боялся – партийных просвечивали насквозь.
«Ущипните меня, я не знаю, на каком я свете нахожусь…»
«Пастернак» – кодовое слово конца 1950-х.
В 1956 году Борис Леонидович закончил роман «Доктор Живаго» о жизни врача-поэта среди потрясений русского XX века. Журналы, куда Пастернак предложил роман, печатать его отказались. Рецензенты, члены редколлегии «Нового мира», усмотрели в произведении «дух неприятия социалистической революции». Тогда он передал рукопись итальянскому издателю Джанджакомо Фельтринелли[137].
Сам Пастернак будто бы сказал: «Всей этой кутерьмы не случилось бы, если бы у советских редакторов хватило разума опубликовать эту книгу».
Катаев слушал первое чтение романа у Пастернака на даче. «Он был гостеприимен, оживлен, полон скрытого огня, как мастер, довольный своим новым творением. С явным удовольствием читал он свою прозу, даже не слишком мыча и не издавая странных междометий глухонемого демона. Все было в традициях доброй старой русской литературы: застекленная дачная терраса, всклокоченные волосы уже седеющего романиста, слушатели, сидящие вокруг длинного чайного стола, а за стеклами террасы несколько вполне созревших рослых черноликих подсолнечников с архангельскими крыльями листьев, в золотых нимбах лепестков, как святые».
«Вот как я умею!» – будто сообщает автор приведенного абзаца.
Катаев, искренне любивший стихи Пастернака, также искренне считал его роман слабым. И был не одинок. Многие литераторы не приняли и не принимают роман. Набоков называл доктора Живаго – Мертваго, а само произведение «мутным советофильским потоком, несущим трупного, бездарного, фальшивого» героя. «Мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест», – признавалась Ахматова, впечатленная, однако, «гениальными пейзажами». «При всей прелести отдельных кусков, главным образом относящихся к детству и к описаниям природы, – отметил Чуковский, прослушав чтение романа, – он показался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия – и слишком многое в нем не вызывало во мне никакого участия».
В ЦК КПСС надеялись, что Пастернак остановит издание книги за границей и согласится на ее переработку – 7 января 1957 года Гослитиздат заключил с ним договор. Пастернак направил несколько телеграмм в Италию с просьбой не издавать книгу, но в письме французской славистке Жаклин де Пруайяр он характеризовал их как «фальшивые».