«Лисьими шагами, с лицемерной улыбкой на губах, в которых дымилась вонючая сигара, согбенно вошел…» – знакомые с Александром Борисовичем не могли не опознать его в этом персонаже «с мягкой рукой», который «постоянно шьется в сферах». По Катаеву, в 1955-м тот отговорил его печатать Хемингуэя, напугав гневом ЦК, а сам тиснул его в «Иностранной литературе», где был тогда главным. В литературной среде то катаевское эссе вызвало скандальчик. «Чак» ответил письмом-отповедью: «Ты всегда был трусом, Валя…»
Покинув «Юность», сообщает Гладилин, Валентин Петрович «уехал в заграничную командировку, перенес тяжелейшую операцию и заперся у себя на даче в Переделкине».
Действительно, в Париже у него воспалилась предстательная железа. Поначалу он ничего не говорил Эстер, пока к вечеру не почернел. Болезнь была в острой стадии: боль, температура. Французские врачи настаивали на госпитализации. Катаев оказался непреклонен: «Я не хочу, чтобы Советское государство платило за меня Франции». В Москву летел с катетером много часов с вынужденной посадкой в Копенгагене. В аэропорту ждала «неотложка», но предпочел больнице Переделкино, где стало совсем плохо. Началась уремия. Дочь молилась всю ночь на коленях. Чуть позднее были больница и операция. В повести «Святой колодец» Катаев горевал над «мучительно раздувшейся опухолью, аденомой простаты, непрерывно отравлявшей мою кровь, которая судорожно и угрюмо гудела в аорте, с трудом заставляя сокращаться мускул отработавшего сердца. Хоть бы эту опухоль скорее вырезали!».
В июле 1962 года он отправил в ЦК КПСС письмо с надрывными нотками:
«Моих книг почти никогда нельзя найти ни на складах, ни на прилавках книжных магазинов. Впрочем, всем хорошо известно, что “Валентин Катаев писатель тиражный”. Таким образом, мало того, что я понес моральный и материальный ущерб, но еще было создано впечатление, что, так как мое якобы “собрание сочинений” уже осуществлено, то с этим покончено. На самом же деле это не так: настоящего собрания сочинений не было, а было только “избранное”, изданное семь лет назад ничтожно малым тиражом. Таковы факты. Поэтому я обращаюсь с просьбой восстановить справедливость… Как один из старейших советских писателей я имею на это все права. Осуществление такого собрания сочинений даст мне возможность – пока я жив – тщательно его проредактировать, а также снимет с меня заботу о куске хлеба – необходимость заниматься ради куска хлеба мелкими литературными поделками, без чего мне невозможно будет свести концы с концами, создаст для меня прочную материальную базу и даст возможность в последний период моей творческой жизни спокойно осуществить мои обширные литературные замыслы, к которым я уже приступил. Считаю возможным обратить Ваше внимание также и на то, что собрания сочинений многих писателей моего поколения, например Федина, Леонова, Эренбурга и других, изданы уже два и даже три раза и каждый раз большими тиражами. Почему же относятся так несправедливо ко мне? Надеюсь на Ваше быстрое и справедливое решение».
Несмотря на несколько раз повторенное слово «справедливость», она – в катаевском понимании – и здесь не восторжествовала: полновесного собрания сочинений он тогда не добился.
«Неосмотрителен был в своих заявлениях»
Конечно, Катаев продолжал отзываться на самые заметные события.
12 апреля 1961 года советский человек первым отправился в космос. «Юрий Гагарин облетел земной шар за полтора часа, а его имя – еще быстрее – в несколько секунд», – писал Катаев в «Московском комсомольце». Он уверял, что появится тот, кто «вырвется за пределы Солнечной системы», и с академиком Петром Капицей и летчиком-испытателем Валентином Ковалевым подписал письмо о создании Музея космоса. Со временем такой музей возник.
В октябре 1962 года началось напряженное противостояние между двумя сверхдержавами, известное как Карибский кризис, мир замер на пороге ядерной войны. Откладывалась поездка в Америку приглашенных Госдепартаментом советских писателей. Катаев с Виктором Розовым встретились с американским послом в его резиденции. По воспоминаниям Розова, «беседу Катаев вел спокойно, с достоинством человека, представляющего великую страну», и в тот час, когда, казалось, боевые корабли неслись навстречу друг другу, дважды хладнокровно повторил:
– Господин посол, вы, конечно, так же, как и я, понимаете, что мы сидим в одной лодке.
Ядерную войну, как известно, отменили. В начале 1963 года Катаев, Розов и переводчица, знаток американской литературы Фрида Лурье, наконец-то вылетели в США. В их распоряжении был целый месяц.
Путешествовали на поезде через всю страну. Изумлялись чудесам техники. Званые обеды, ужины, театры… Глядя на многоуровневые дорожные развязки, Катаев непроизвольно зааплодировал.
Сначала была встреча с молодежью в Хьюстонском университете. «Если бы вы видели и слышали, как блестящ был Валентин Петрович, – вспоминал Розов, – каскад острот, метких вопросов и метких ответов, искренняя веселость… Набито было битком, стояли в дверях. Успех был яркий. Толпа студентов провожала до ворот».
По мнению Розова, этот успех обеспокоил «хозяев», и именно поэтому в Беркли и Стэнфорде были только преподаватели, студентов не пригласили. Зато в Бостоне опять допустили студентов – полный зал и неподдельный восторг. «Слушая блистательные ответы на вопросы, брошенные реплики, скажу прямо: я восхищался Катаевым. Много я знал талантливых людей, но человека более острого ума, пожалуй, не встречал».
А в Вашингтоне их отвели в непонятное учебное заведение, где поджидала стайка странно взрослых студентов. На выходе Катаев – из шпиономании ли, романтически играя или и вовсе проницательно – предположил: «Это разведчики, им показывали нас и говорили: “Смотрите, вот они, советские люди”. Это для них был урок».
Он попросил о встрече с членами компартии США (очевидно, дали поручение в Москве). Госдеп пытался помешать, и все же встреча случилась – квартирник, человек двадцать, угощали русскими пирожками. «И как удалось Катаеву сломить сопротивление Госдепартамента, не знаю. Скажу только: он был человеком мощным».
В Нью-Йорке Валентин Петрович закатил скандал. Перед встречей в Колумбийском университете жестко спросил:
– Будут студенты?
– К сожалению, у них скоро экзамены, но…
– Выступать не будем.
– Да, но это же, господа, неудобно, тут профессора, сотрудники.
– Выступать не будем.
– Но уже объявлено, придут известные люди.
– Выступать не будем.
– Госдепартамент просил вас…
– Выступать не будем. – И обратился к Розову: – На кой леший нам вся эта антисоветская публика? Вы не возражаете, Виктор Сергеевич, не будем?
Тот согласился, хотя был и не против встречи. Так она и не состоялась.
В розовских воспоминаниях есть и другой пример крутизны характера. Они посетили загородную виллу некоего (Розов деликатно утаивает имя) популярного и немолодого писателя, который встретил их сухо и надменно. По пути из его дома на вершине холма Катаев вдруг приказал:
– Стоп!
Выскочил из машины и, размахнувшись, швырнул подаренные книжки…
– Зачем это вы, Валентин Петрович? – спросил Розов.
– А что он мне, как институтке, сверху свою поганую фамилию написал! – Катаев был разъярен непочтительным росчерком.
В Бостоне они посетили в больнице 88-летнего поэта Роберта Фроста и, возможно, были последними паломниками у его одра – на пороге их чуть не растерзали репортеры.
Заговорили о возможности войны, Фрост афористично прошелестел:
– Только не надо обрывать плоды в садах и отравлять воду в колодцах.
Катаев усмехнулся:
– Если бы все были такие добрые, как вы…
Внезапно поэт переменился, сверкнул глазами, отрубил:
– Я совсем не добрый.
Возможно, почувствовал ядовитую и бодрящую энергетику гостя…
Катаев вспоминал, что поэт, «неутомимо разглагольствуя, умирал» с пергаментно-пятнистым лицом, «уже как бы захватанным коричневыми пальцами вечности»: «“А теперь говори ты”, – сердито сказал он и с усилием коснулся своим бокалом моего бокала. Что мог сказать ему я в эту последнюю минуту нашей земной встречи?»
Умер Фрост через несколько дней.
А в Лос-Анджелесе, напомню уже сообщенное когда-то, Катаев посетил тайную любовь далекой юности Зою Ивановну Корбул, в 1920-м бежавшую из Одессы. Он не мог забыть ее всю жизнь. Разговаривали всю ночь. За чаем с желтыми этикетками «липтон».
«– Скажите, почему вы тогда не вышли за меня замуж?
– Молодая была, глупая, – тотчас с какой-то бездумной горестной легкостью ответила она, как будто ожидала этого вопроса…»
Уже в самолете Катаев спросил:
– Ну как, Виктор Сергеевич?
– Потрясающе!
– Да, нас пытали роскошью.
Эту фразу пожилой драматург приводил уже в 1990-е как эпитафию СССР и добавлял: «Капитулировали, не выдержали пытки роскошью».
Домой в память о сладкой пытке Катаев привез пластинку с музыкой фильма «Вестсайдская история» и с восторгом пересказывал любовный сюжет. Сыну подарил настоящие, цвета голубого неба джинсы – это было что-то!
По утверждению Розова, в Америке «Катаев великолепно представлял нашу бедную, еще не устроенную, но древнюю и могучую страну».
Впрочем, какие-то его слова вызвали нарекания дома.
Не у кого-нибудь, а у Никиты Сергеевича, с кремлевской трибуны обвинившего его в «неосмотрительных заявлениях».
Хрущев вообще становился все бесцеремоннее. В 1961–1962 годах он устроил несколько скандальных посиделок с интеллигенцией.
Катаев, по утверждению сына, сознательно не присутствовал на них – лидер стал вызывать сильную, нараставшую неприязнь… Но есть и дневниковая запись Чуковского – 7 марта 1963 года он, со слов писателя Павла Нилина, отметил, что Катаев не получил приглашения в Кремль.
Хрущевская страсть к интеллигенции усиливалась от свидания к свиданию…
1 декабря 1962 года Никита Сергеевич посетил выставку художников в Манеже, где пришел в исступление от увиденного: