– Вот она, мазня!.. Это – педерасты в живописи!.. Копейки мы вам не дадим! Уезжайте!
17 декабря на встрече в Доме приемов ЦК КПСС он сел на любимого конька:
– Слушайте, товарищи, господа, вы настоящие мужчины, не педерасты вы?! Вы извините, но это педерастия в искусстве, а не искусство. Так почему педерастам десять лет дают, а этим ордена должны быть?!
Выступавший с ним дуэтом секретарь ЦК Леонид Ильичев назвал Катаева среди нескольких других подписантов (Эренбург, Чуковский, Симонов, Каверин…) личного письма Хрущеву, откуда стал зачитывать отрывки: «Мы обрадовались выставке московских художников, потому что это первая выставка за четверть века, на которой могли быть выставлены художники разных направлений… Если мы все обращаемся к Вам с этим письмом, то только потому, что хотим сказать со всей искренностью, что без возможности существования разных художественных направлений искусство обречено на гибель…»
– Лучше было бы, если бы совсем не писали, – отозвался Хрущев.
– Значит, можно не только малевать уродливые картины, но и превозносить их как новаторские искания, – заметил Ильичев.
– Настраивают на эту волну некоторых молодых писателей и поэтов… – сказал Хрущев. – Вот только тем людям, мазню которых я видел, хотел бы сказать: хотите проявить ваш талант – получайте паспорта, вот вам на дорогу, езжайте…
По сути вся встреча превратилась в отповедь «защитникам, покровителям и отчасти вдохновителям» того враждебного и чуждого, что было вновь, как в 1930-е, поименовано «формализмом».
7 и 8 марта 1963 года на масштабной – более шестисот участников – встрече с советской интеллигенцией в Кремле Хрущев метал молнии. Он вновь принялся долбить «подхалимов наших врагов». За «неправильное» поведение в Америке досталось и Катаеву.
В Госархиве остались тезисы к встрече, которые надиктовывал Хрущев. «Зачем это вам, товарищ Катаев, нужно было?» – как бы репетировал он вопрос, обращенный к писателю, заявившему американцам нечто, что даже отсутствует на бумаге.
10 марта итоговый доклад Хрущева вышел в «Правде». «Знакомишься с материалами о выступлениях некоторых советских писателей за границей и не можешь понять, чем они озабочены, – возмущался первый секретарь, – то ли тем, чтобы рассказать правду об успехах советского народа, то ли тем, чтобы понравиться зарубежной буржуазной публике во что бы то ни стало… Неосмотрителен был в своих заявлениях В. Катаев во время поездки по Америке. Польстят за границей нестойкому человеку, назовут его “символом новой эпохи” или еще как-нибудь в этом духе, он забудет, откуда, куда и зачем приехал, и начнет плести несуразности».
Говорят, виной всему был донос: Катаев на вопрос о каком-то очередном перле советского лидера отмахнулся: «Это его личное мнение». Но к тому времени Катаева «наверху» вообще невзлюбили из-за демарша в «Юности» и «необузданности» ее авторов…
На катаевские прегрешения пролил свет бывший приятель Лев Никулин, упрекая главу иностранной комиссии СП Алексея Суркова в утрате бдительности (писательский секретариат, 17 апреля 1963 года):
«В газете “Штандарт млодых” говорится, что председатель делегации, ездивший осенью 1962 года в Польшу, заявил, что он является духовным отцом Евтушенко, Вознесенского и других, поскольку он был редактором журнала “Юность”… В вечерних газетах было примерно такое же его заявление. Алексей Александрович, вы имели сведения об этом интервью?
Сурков. Ксожалению, нет.
Никулин. Значит, аппарат не довел до вашего сведения эти обстоятельства. Это очень неприятно, потому что вслед за этим были аналогичные заявления Катаева в Америке…
Сурков. Мне учить Валентина Петровича трудно становится. Он, как говорится, уже сам с усами. Но я хочу сказать о том, как делают наши посольства. Уезжает делегация, их благодарят за проделанную работу, а вслед за ними посылают тоненькую бумагу, в которой пишут, что они то-то сделали не так, это сделали не так и т. д.».
С иностранцами Катаев и впрямь вел себя непосредственно: например, по воспоминанию поэта Константина Ваншенкина, в начале 1960-х годов при встрече с делегацией американских писателей в ЦДЛ разоткровенничался о советской цензуре, про которую спросил один из гостей. «Он повторил своим одесским жлобским голосом: вмешивается ли партия в литературу? И дал твердо заверяющий ответ: нет, не вмешивается. Однако, видя лица увядших от разочарования американцев, он решил по мере возможности взбодрить их. Но у нас, сказал он, есть Главлит. Настала пора беззвучно охнуть Суркову. Ведь Главлит – это те цензурные структуры, о которых не принято было где-либо упоминать». Дальше Катаев принялся развивать мысль, к которой прибегал не раз: что ж, и на Западе есть свои формы запретов, ограничений, давления…
Но мы возвращаемся на кремлевский мартовский спектакль 1963 года, который прославили щедрые обещания Никиты Сергеевича «катаевским волчатам» Вознесенскому и Аксенову: «Сотрем! Сотрем!.. Буду бороться против всякой нечисти!.. Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда! Никогда!.. Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки – а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы». Проехался он и по Рождественскому с Евтушенко… (На негодников в том же 1963-м даже натравили Юрия Гагарина, чье «Слово к писателям» вышло 12 апреля в «Литературной России»: «Вот Василий Аксенов. Кому нужны его фрондирующие юнцы?.. Я видел довольно много полотен абстракционистов, и, кроме удивления, а то и попросту омерзения, они у меня ничего не вызывали… Что можно сказать об автобиографии Евгения Евтушенко, переданной им буржуазному еженедельнику? Позор!»)
Но если их хотя бы позвали под ясны очи, то – особое унижение – их «крестного батьку», «советского классика» Катаева, если верить Чуковскому, попросту вычеркнули… Нет такого. Менее достоин, чем 600 остальных…
В хрущевском ключе выступил и секретарь ЦК Ильичев. Его доклад назывался «Нет безыдейности, формализму, псевдоноваторству!».
17 апреля 1964 года «дорогого Никиту Сергеевича» с семидесятилетием верноподданно поздравляли товарищи по партии, желали жить и править еще столько же. Ему была вручена «Золотая Звезда» Героя Советского Союза. Он и не догадывался, что заговор, охвативший все руководство страны, был на последней стадии подготовки.
12–13 октября Президиум ЦК КПСС потребовал отставки Хрущева. На пленуме с антихрущевским докладом выступил Суслов. Слышались крики: «Под суд!»; «Исключить из партии!»; «Он оскорбил весь узбекский народ!» Всесильный бог, вмиг превращенный в пенсионера, сидел, обхватив голову руками.
Выдвиженцы Хрущева обвиняли его в том же, в чем за семь лет до этого «антипартийная группа» старой номенклатуры, – в хамстве, самодурстве и бездарности.
Свержение Хрущева со второй попытки и прочие непрестанные партийные игры в «царя горы» – то, что отчасти объясняет, почему Сталин болезненно подозревал все свое окружение в заговоре.
Любопытно замечание Василия Аксенова: «На Западе принято считать, что с падением Хрущева осенью 1964 года кончился и период так называемой “оттепели”, а между тем именно после этого падения начался период, если так можно выразиться, “второй оттепели”, который продолжался до августа 1968 года».
Начинался и период необыкновенной прозы Катаева…
Удаление Хрущева со сцены переделкинский затворник встретил не без злорадства.
При первой же возможности он не преминул отыграться за «авангардистов». В марте 1965 года после того, как космонавт Алексей Леонов вышел в открытый космос, Катаев напомнил читателям «Правды», что герой планеты еще и живописец. «Увидев нашу родную Землю в новом ракурсе и в неповторимом удалении, находясь в состоянии невесомости, когда трудно определить, где верх и где низ, – рассуждал Катаев, – Алексей Леонов уже не сможет писать свои пейзажи так, как он писал до сих пор. В нем непременно проснется художник-новатор».
Ответить ором на это святотатство Хрущев теперь не мог…
В год его падения Катаев без сожалений писал в своей суперноваторской и сверхформалистской повести «Святой колодец»:
«Я нажимал кнопки, но телевизор уже окончательно вышел из-под моего контроля. Кадры сменяли друг друга с ужасающей быстротой, программа вытесняла программу, черные полосы смерти чередовались с белой рябью жизни, возникали люди, пейзажи, конференции, взмахи филадельфийского оркестра, спектакли, богослужения, аэродромы, ракеты, белый поднос хоккея с кружащимися фигурками. И выступление всемирно известного русского эксцентрика с пузатой фигуркой ваньки-встаньки и глупо лицемерной улыбкой вокруг злого, щербатого рта; он показывал свой коронный номер: искусство ставить твердую фетровую шляпу в форме перевернутого вверх дном горшка на лысую голову, поддерживая ее одними только ушами; едва он в четвертый раз проделал этот опыт и уже собирался раскланяться, как вдруг высунулась нога, дала ему под зад, и он вылетел с арены…»
«Катаев был в апофеозе швыряния денег…»
Политические неприятности не мешали постоянным поездкам за границу. Пророчество Маяковского сбывалось ежегодно, а иногда по несколько раз в году: Катаев катался… Один, с женой, с дочерью…
Но при любых отношениях с государством он и не думал поселиться за границей. «Россия всегда остается Россией, мало ли что», – говорил не раз.
Он писал, что «чувство одиночества» охватывало его почти всегда «за пределами родины»: «Отчаянное, ни с чем не сравнимое чувство тоски по родине свойственно моей душе». Но добавлял, что сюда примешивалось и другое чувство: «Чувство смерти – иначе никак не могу его назвать. Смерть напоминала о себе все время».
Зимой 1963 года на обратном пути из Америки он уговорил своих спутников – Виктора Розова и Фриду Лурье на пять-шесть дней задержаться в Париже. У них не было денег. Розов вспоминал: «“У меня есть, хватит на всех”, – сказал Катаев. И дал нам денег и на гостиницу, и на питание, и на музей. Согласитесь, не каждый способен сделать такой жест, тем более в валюте».