) под руководством Шарля Дюллена, создателя особой драматической школы, верившего, что инстинкты важнее рассудка.
Тогда-то Катаев и прибыл во Францию, заодно решая вопросы по «Растратчикам», выходившим в крупнейшем издательстве «Галлимар». «Я пропадал у Барбюса, – вспоминал он старшего сотоварища-писателя. – Я не отрываясь смотрел в узкое темное лицо Барбюса, на волосы, косо упавшие на широкий, наклонившийся ко мне лоб».
Катаев пришел и к Бунину, но тот в это время был в Грассе (пообщались только с художником Петром Нилусом, жившим в этом же доме: обличал советскую власть). Катаев проводил много времени в ресторане «La Coupole» на бульваре Монпарнас, дописывал «Время, вперед!»…
В 1934 году пьеса шла в нью-йоркском «революционном» театре «Orange Grove», затем по всей Америке в «малых» театрах, в 1935-м – официальная премьера в «Lucium Theatre» Нью-Йорка (там спектакль сыграют более ста раз). А вот что в 1935-м сообщал в письме Илья Ильф, побывавший на Бродвее: «Человек в цилиндре покупает билет в кассе. Передайте Вале, что первый человек в цилиндре, которого я видел в Нью-Йорке, покупал билет на его пьесу. Перед началом представления пять американцев в фиолетовых косоворотках исполняют русские народные песни на маленьких гитарах и громадной балалайке. Потом подняли занавес. За синим окном идет снег. Если показать Россию без снега, то директора театра могут облить керосином и сжечь. Действующие лица играют все три акта, не снимая сапог. В углу комнаты стоит красный флаг. Публике пьеса нравится, смеются. Играют не гениально, но не плохо. Сборы средние. Вставлены несколько бродвейских шуточек, от которых автор поморщился бы. Кроме того, приделан конец очень серьезный и философский, насколько Лайонс и Маламут, переделывавшие пьесу, могут быть философами. Ничего антисоветского все-таки нет. Шутки и философию мы, однако, рекомендовали Маламуту удалить».
Пьесу ставили в Нью-Йорке и после войны. Она шла даже в Бразилии, где, если верить советской прессе, в 1963 году спасла молодежный театр в Сан-Пауло от разорения и дала приток темпераментных зрителей.
Любопытна насмешливая по отношению к традиционному театру реплика в пьесе Маяковского «Баня», скрестившего Катаева и Булгакова с Чеховым: «Вы видали “Вишневую квадратуру”? А я был на “Дяде Турбиных”. Удивительно интересно!»[68] Маяковский (сторонник Мейерхольда в пику Станиславскому) иронизировал: «Тети Мани, дяди Вани, охи-вздохи Турбиных…»[69] Замечу, что Катаев, лелея свою «современность», вовсе не хотел восприниматься «за компанию» с Булгаковым: «Он был для нас фельетонистом… Помню, как он читал нам “Белую гвардию”, – это не произвело впечатления… Мне это казалось на уровне Потапенки[70]. И что это за выдуманные фамилии – Турбины!.. Вообще это казалось вторичным, традиционным».
«Меня в театре он так и не видел», – вспоминала о Маяковском его возлюбленная актриса Вероника (Нора) Полонская. Он поджидал ее на улице, не переступая порога МХАТа, а затащенный на «Дни Турбиных» сбежал после третьего акта. Катаев пояснял: «Ему действительно было невыносимо скучно – он не мог заставить себя досмотреть».
Но вышло так, что и первый свой вечер с Полонской, и последний вечер с ней Маяковский провел у Катаева – оба раза 13-го числа.
Катаев и Маяковский
Катаев называл две повлиявшие на него личности: Бунин и Маяковский, и есть подозрение, что выделяя второго, отдавал дань советским канонам.
И все-таки он был действительно душевно и эстетически широк именно как читатель, распознавая подлинный дар, влюбчивый во все живое и красочное, и потому, думается мне, искренне, легко снимая шелуху «литературных теорий», остался навсегда увлечен этими, как считается, антиподами. Не без игривости он сообщал, что при Бунине «боялся даже произнести кощунственную фамилию: Маяковский. Так же, впрочем, как впоследствии я никогда не мог в присутствии Маяковского сказать слово: Бунин. Они оба взаимно исключали друг друга».
Стиль Катаева – и в прозе, и в стихах – колебался от ясной, светлей лазури простоты до сложных причудливых словесных конструкций и оттого стал эклектичным, совершенно отдельным, оригинальным, соединяющим классику и авангард, и так же противоречиво разнообразен пантеон драгоценных для его сердца литераторов. Но было еще и притяжение славы. «Слава Маяковского была именно легендарной», – писал Олеша, вспоминая высокого прохожего, повстречавшегося вечером на Рождественском бульваре:
«– Маяковский, – прошептал Катаев. – Смотри, смотри, Маяковский!»
Большая слава поэта делала его привлекательным в лукавых и ярких катаевских глазах, заставляла вчитываться и проникаться. (Для сравнения признание: «Два года учился читать Пастернака» – с Борисом Леонидовичем, к слову, познакомил Владимир Владимирович.)
Несомненно, он страстно интересовался Маяковским.
Выступление футуристов в Одессе 1914 года. Поэтический вечер в Харькове 1921-го и неудачная попытка познакомиться. Тщетное узнавание знаменитости среди долговязых пешеходов на окрестных улицах, и наконец, как предчувствовал, вот так же, как с Есениным, знакомство под открытым небом: лицом к лицу.
Как бы они ни познакомились, но весной 1923 года Маяковский «с толстым окурком папиросы» в углу рта пришел в редакцию «Огонька» незадолго до выхода первого номера журнала и раскатисто читал стихи о болезни Ленина «Мы не верим!». И принялся ходить в «Огонек», где публиковались многие его стихи, включая энергичное:
Беги со всех ног
покупать
Маяковский же – один из авторов и основателей журнала «Смехач» при «Гудке».
Очевидно, они стали приятелями не сразу, но уже к середине двадцатых общались постоянно.
Катаев пытался взаимодействовать с ЛЕФом, читал при Маяковском, «у Бриков» рассказ «Фантомы», в котором упоминалось высматривание новичком на московской улице кого-нибудь «великого», например, так и мерещился «Маяковский в полосатой фуражке и шарфе» (и рассказ отвергли). И он же сам сделался работодателем Маяковского – начал печатать его в том самом «Красном перце», где заведовал литературной частью и куда взял секретарем брата. «Притянул к сотрудничеству Маяковского», – небрежно бросил Катаев впоследствии. Действительно, тот сочинил для журнала немало (насущнобытовых и международно-политических) стихотворений и даже прозаических записей, включая незамысловатое, но призывное:
Только
подписчики
«Красного
перца»
смеются
от
всего
сердца.
Интересно, что именно в «Красном перце» в одном из рифмованных фельетонов у Маяковского появился персонаж по фамилии Шариков (за год до булгаковского «Собачьего сердца»), который удачно устроился при советской власти, напялив пролетарскую кепку, и широко распространил свое влияние:
Дальше – о Шарикове добрые вести:
Шариков – делами ворочает в тресте.
Мое предположение о «подсмотренной» фамилии усиливается тем, что, по неоднократным рассказам Катаева, Булгаков при знакомстве с Маяковским на вопрос: «Что вы сейчас пишете?» – посоветовался, какую бы дать фамилию профессору в сатирическом романе[71].
Катаев утверждал, что это он познакомил Маяковского и Булгакова в редакции «Красного перца»: поначалу «левак» смотрел ершисто, «консерватор» настороженно, встретились противники, стоявшие на противоположных эстетических позициях. Не задружили, но разговорились и стали то и дело встречаться, сосредоточенно сражаясь в бильярд (сблизила игромания), «стараясь блеснуть ударом»[72] и всякий раз привлекая зрителей, ждущих скандала, – однако, сыграв, прощались доброжелательно.
«Маяковского втянул в детскую литературу я, – говорит Катаев в дневнике Чуковского. – Я продал свои детские стишки Льву Клячке[73] и получил по рублю за строку. Маяк., узнав об этом, попросил меня свести его с Клячкой. Мы пошли в Петровские линии, – в “Радугу”, и Маяк. стал писать для детей».
А с Клячко Катаева свел писатель Владимир Лидин. Он вспоминал, как шел по Петровке с Катаевым, на котором «было какое-то одесское пальто в клетку и жокейского вида кепочка», и вдруг тот сказал:
– Главное для человека – здоровье, но самый страшный бич, хуже чумы и холеры, когда у человека нет денег. Я совершенно болен.
Лидин предложил ему написать детскую книжечку, тот ответил, что уже написал, и они отправились на Петровские линии к предприимчивому Клячко в «Радугу».
«Несколько критически оглядев Катаева, он спросил:
– У вас действительно есть детская книжечка?
– А как вы думаете, если я зашел к вам? Просто так?
…А месяца два спустя вышла милая книжечка детских стихов под названием “Бабочка”, которую Катаев посвятил моей маленькой дочке…
Выйдя из издательства “Радуга”, я спросил Катаева:
– Поправились, Валентин Петрович?
– Что значит – поправился? Три дня похожу в кафе “Сбитые сливки”, а дальше нужно будет начать есть…»
Кажется, сварливо-жизнелюбивыми фразами и интонациями Катаев весьма напоминал мультипликационного Карлсона…
По словам Катаева, он убедил Маяковского не бранить Багрицкого. В 1924 году Владимир Владимирович, выступая в Одессе, взбесился, услышав его стихи, посвященные Пушкину. «Он произнес несколько очень резких и несправедливых слов о Багрицком, – пишет автор книги «Эдуард Багрицкий» Михаил Загребельный. – И этого было достаточно для мобилизации завистников и недоброжелателей», и уточняет, что одесская пресса «почти перестала его публиковать». Вот как об этом вспоминал Катаев: «Я уже был в Москве, а Багрицкий еще был в Одессе. И Маяковский, совершая какую-то свою поездку по стране, заехал в Одессу, выступал там, и там выступал и Багрицкий. Маяковский его страшно обложил. Он ему сказал, что у вас такие стихи, что чтобы их читать, так это голова должна винтом вертеться, такие длинные строки, в