менно так и реагировал на вождя, даже пытался вскарабкаться на Мавзолей, и Сталин ему благожелательно кивнул[125]). А вот «рыцарски-прямые, благородные черты» автор убрал от греха – лучше не детализировать бога…
Вообще, в обеих версиях романа было очень много Сталина (как нигде у Катаева). Он явился к заплутавшим в темноте, измученным жаждой подпольщикам. В катакомбах при свете гаснущего фонаря они нашли клочки желтой от времени бумаги, листовку, написанную в 1912 году, и Гаврик в мистическом экстазе понял – спасутся:
«– Товарищи, это голос Сталина! Он долетел к нам из глубины истории. Чуете его силу? Это он, сам Сталин говорит нам сейчас: “Мы живы”.
Черноиваненко полузакрыл глаза и медленно прошептал:
– …кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил! Да! Неистраченных сил…»
20 июня 1951 года Чуковский записал в дневнике: «Видел Катаева. Он кончил роман. Три раза переделывал его. Роман обсуждался в издательстве, потом редактором, потом его читал Фадеев, – сейчас послали в ЦК. “Я выбросил начало, вставил его в середину, у меня начинается прямо: ‘они давно хотели поехать в Одессу – отец и сын – и теперь их мечта осуществилась'. Конец у меня теперь – они вернулись в Москву, вышли из метро – и только что кончился салют. Только две звездочки – синяя и розовая. А в самолете с ними генерал медиц. службы – не правда ли, здорово? И в метро они только перемигнулись. Это напомнило им штреки – в подземелье”. Сам он гладкий, здоровый, веселый. У него в гостях подружка его юности Загороженко». (Очевидно, Наталья Запорожченко, младшая сестра Женьки Дубастого.)
Начало романа и правда стало проще и как бы уютнее, концовка стала торжественнее.
26 августа Чуковский записал: «Работаю в малиннике. Подходит Катаев. “Какая чепуха у меня с моим ‘Белеет парус', то бишь – с ‘За власть Советов'. Книга на рассмотрении в ЦК. Приходит ко мне 3-го дня Саша Фадеев. – Где твоя книга? Отвечаю: – в ЦК. – Почему же они так долго рассматривают? – Не знаю. – Саша поехал в ЦК, спрашивает, где книга. Отвечают: у нас нет. Стали разыскивать. Нашли у тов. Иванова. Тот говорит: книга у меня (она уже сверстана). Но я не знаю, зачем ее прислали. Ведь ее в Детгизе уже рассматривали, уже есть о ней две рецензии, зачем же вмешивать в это дело ЦК? И постановили – вернуть рукопись Константину Федотычу[126]. И теперь милейшему Федотычу еще нагорит. Значит, книга моя через месяц может выйти. Вот здорово. Расплачусь с долгами. Я одному Литфонду должен 30 000. Попросил у Саши. Он весь побагровел. ‘30 000'[127].Сделаю ремонт в этом доме. Стены оставлю некрашеные…”».
Переделанный роман был принят и признан.
Бубеннов вспоминал (в пересказе критика Зелинского), как летом 1954 года впавший в запой Фадеев сидел у него на даче:
«– Ты должен понять, что, естественно, люди моего поколения мне психологически ближе, понятнее. Со многими из них я пил водку, например с Катаевым. – При этом Фадеев громко захохотал и хлопнул меня по колену».
Здесь выскажу спорную, но гипотезу: еще до «Вертера», до слияния авторского образа с узником ЧК Виктором Федоровым, Катаев примерил тот же прием, перенеся себя в румынскую Одессу. Вот он, Петр Васильевич Бачей, человек с катаевской внешностью и биографией (от Канатной улицы, через Сморгонь, к Замоскворечью), несет «эти карие узкие глаза с южным юморком, окруженные суховатыми морщинками», по городу, в котором опять сброшены Советы. «Одесса стала модным местом, чем-то вроде Ниццы, где одни рассчитывали повеселиться, другие – завести коммерческие связи, третьи – купить дачу где-нибудь в районе Фонтанов или Люстдорфа и жить в свое удовольствие». Главка с ироничным названием «Человек проходит, как хозяин…». «Старый белогвардеец, вернувшийся, наконец, после многолетней эмиграции в свой родной город?» – спрашивает он, оглядывая себя в стеклах витрин. Эта Одесса как будто бы взята из его молодости, он и сам сравнивает город с «временами деникинщины». Здесь ходят, словно воскресшие из тумана, «совсем не похожие на прежних люди». Попадается и старик «с тростью под мышкой, в высоком крахмальном воротничке» с «кадыком какого-то багрового, индюшачьего оттенка». Этот прохожий словно бы срисован с Бунина из «Записок о гражданской войне» – старика с толстой палкой с набалдашником, чья шея, «вылезавшая из цветной манишки, туго пружинилась…», и он «вертел шеей, словно ее давил воротничок».
На углу Дерибасовской и Адольфа Гитлера в комиссионном магазине «Жоржъ» торгует Женя Колесничук. Между тем прототип Женьки с той же кличкой Дубастый, друг катаевского детства, как уже говорилось выше, был именно эмигрантом, беглецом от «красных», поэтому запросто, как и другой друг детства Федоров, мог «вернуться в родной город с чужеземными войсками».
Приходит на ум и судьба родственника Валентина Петровича правнука протоиерея Александра (Кедрова) Бориса Швецова. Сын протоиерея Владимира, расстрелянного в январе 1938 года в Кирове, летом 1941-го красноармеец, он попал в плен под Ригой. Стал офицером так называемой 1-й Русской национальной армии белогвардейца Бориса Смысловского. Вместе c ним и сослуживцами нашел приют в Лихтенштейне. Затем переехал в Аргентину, где принял постриг с именем Анастасий. Близко общался со святителем Иоанном (Максимовичем), был хранителем Курской Коренной иконы Божьей Матери – Одигитрии русского зарубежья. Уже в нулевые годы переехал в Россию и поселился в монастыре напротив города Одоева Тульской области. 7 апреля 2015 года отметил столетний юбилей.
Кстати, о Вертере-Федорове. В черновом варианте романа был товарищ Бачея, белый офицер, прибывший в Одессу вместе с румынами. «Петр Васильевич должен был зарезать своего товарища-белогвардейца», – поведал Катаев Президиуму СП СССР в 1949-м. Поразмыслив, он выбросил сцену.
Зато сделал двух героев советскими разведчиками, которые не знают этого друг о друге.
И вновь с иронией глава называется «Друзья детства», крайне крамольная, если убрать обороты типа «с внутренним отвращением» или «в душе презирая себя».
«– Боже мой, кого я вижу! – сладко пропел Колесничук… произнося слова “боже” и “вижу” с нежнейшими, изысканнейшими черноморскими интонациями. – Господин Бачей!
– Господин Колесничук! – в том же духе воскликнул Петр Васильевич… – Ну, я очень, очень рад тебя видеть… Как живешь, старик?.. Что поделываешь?
– Ничего себе. Спасибо. Как видишь, мало-мало коммерсую… Ну а ты что робишь?
– То же самое, коммерсую, – пожал плечами Петр Васильевич.
– В Одессе?
– Не. Я сюда только на днях приехал… А, советская власть!.. Разве большевики что-нибудь понимали? Вот Америка – это да.
– Америка – это да! – вздохнул Колесничук. – Да и Германия, знаешь, тоже.
– Что тоже?
– Тоже, так сказать, могучая страна… Скажешь, нет?
– А кто ж спорит».
Но как бы то ни было, для меня бесспорно другое: своим романом Катаеву удалось показать настоящий советский и русский патриотизм – в ненависти к захватчикам, в жертвенности, в праздновании освобождения.
Он передал проснувшееся в людях чувство родной почвы и животворной связи с былым…
В конце книги Бачеи едут в метро, и черный туннель напоминает катакомбы. Выходят из вагона на новой станции «Новокузнецкая», открытой во время войны: «Петя увидел на сияющей стене ряд темных бронзовых барельефов, где среди шлемов, мечей и знамен в грозном сиянии славы строго и мужественно рисовались чеканные профили наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова»…
На этой станции Катаев с сыном, задрав головы, любовались мозаичными оптимистическими картинами Александра Дейнеки (с которым Валентин Петрович приятельствовал; как-то после ночной попойки в мастерской тот подарил ему свою картину «Коровы» – небольшое стадо под розовой луной).
Однажды, спустя много-много лет, Павел Катаев шел через «пестрый» зал ЦДЛ с отцом, вдруг потерял его, а оглянувшись, увидел, что тот стоит возле столика, а кто-то «с пьяным лицом» схватил его за руку.
«Сквозь буфетный шум до меня донеслось глухое восклицание, обращенное к отцу:
– Валя, прости!
И некто в темном, не отпуская папиной руки, сполз со стула и оказался перед отцом на коленях.
Не будь я сам свидетелем, эту быстротечную сценку можно было бы посчитать нелепой выдумкой.
– Да ладно, ладно… – приговаривал отец, делая деликатные попытки освободиться».
Это был Бубеннов.
«Поездка на юг»
Летом 1949 года Эстер повезла детей в Сочи в санаторий «Правда». Туда приехал глава семейства. Здесь же отдыхала Лиля Брик с Катаняном, наигранно любезничавшая с Катаевым. Потом поехали в Одессу.
Еще в 1944-м он написал, тоскуя по далекому пространству и удалявшемуся времени:
Каждый день, вырываясь из леса,
Как любовник в назначенный час,
Поезд с белой табличкой «Одесса»
Пробегает, шумя, мимо нас.
Пыль за ним подымается душно.
Стонут рельсы, от счастья звеня.
И глядят ему вслед равнодушно
Все прохожие, кроме меня.
«Пулечка, поэдем в Одэссу?» – манерничала Женя. И вот, пулечка повез. Залитые солнцем драгоценные виноградники. Друзья – осколки прошлого, гимназический товарищ Боря… Вышли на баркасе в море за скумбрией, которую так любил (но именно горячего копчения). Будаки, Днестровский лиман, куда маленького Валю вывозили, когда еще была жива мама… Древняя крепость Аккерман, к которой он на паровом катере сбежал десятилетним гимназистом…
Павлик простудился, его оставили в гостинице, а остальные отправились в тесную мглу «катакомб». Эстер и Женя вернулись оттуда подавленные.
На следующий год – поездка в Крым, в Коктебель. По только что открывшейся магистрали. Идея Катаева! Он рядом с шофером, дядей Сашей, а сзади Эстер, дети, их двоюродная сестра Инна в белом кабриолете «победа» с открывающимся брезентовым верхом.