Несомненно, Катаев знал дальнейшую судьбу Виктора Федорова — она показана через «вещий материнский сон» в «Вертере». Во сне матери он «уплывал на лодке вместе с какими-то будто хорошо ей знакомыми людьми через Днестр на противоположный берег». Да, Виктор, освобожденный из Одесской ЧК, не теряя времени, бежал в Румынию через днестровские плавни. Жена Надежда с детьми смогла перебраться к нему только со второй попытки. Однако за это время Виктор сошелся в Бухаресте с другой женщиной по имени Вера, генеральской дочерью. Надежда поселилась с детьми в Праге, потом они уехали в Америку.
Виктор снова увидел Одессу в 1941-м во время оккупации города румынами. Но могилу «бедной мамы», проявляет осведомленность Катаев, «он так и не нашел, когда вернулся в родной город вместе с чужеземными войсками». Он поселился на той самой даче, гулял по городу в румынской военной форме.
Будучи главным художником Королевского оперного театра в Бухаресте, оформил несколько постановок в Одесском театре и жаловался в письме отцу, что начальство приказало ему перевезти декорации в Бухарест. И даже это было известно Катаеву: ««Ночь» из «Аиды», свернутая в рулон, тряслась по исковерканным дорогам войны в неуклюжем тягостно-сером немецком грузовике с брезентовым верхом». В окончательный текст «Вертера» не вошла и такая фраза: «Его преступление не считалось особенно тяжким: он только забрал в городском театре несколько наиболее ценных декораций и увез их за Днестр, за Дунай, на запад…»
В 1944 году в Румынию вошли советские войска. У Виктора была возможность перебраться в Америку, но Александр Митрофанович в письме советовал ему «оставаться и ждать наших». Есть версия, что Виктора сдала жена Вера, от которой он собрался уйти. Его отправили в сибирский лагерь, куда попал и Сергей Бондарин, писатель родом из Одессы, фронтовой корреспондент, арестованный в конце войны за «антисоветскую агитацию»[21], который и рассказал все Катаеву. Федоров был художником-декоратором в лагерном театре имени Берии и, по воспоминаниям Бондарина, несмотря на истощение и болезнь, «работал упоенно, молитвенно, как будто он не в холодном сарае нашего лагерного красного уголка, а в своей солнечной студии художника. И он еще накануне своей смерти говорил мне: — Только одно может спасти нас, Сережа! Это — собрать все силы души и жить эти годы, как в молитве… Но — Боже мой! Где же они?». Виктор умер в 1948-м.
Об этом зримо и достоверно тоже у Катаева, словно бы побывавшего там, в бараке, у друзей юности: «Он часто вспоминал о Боге, в которого опять верил, горячо, как в детстве. У него на груди, под бязевой рубахой на тесемочке, висел образок его ангела-хранителя. Он молился на этот овальный эмалевый образок и со слезами на потухших глазах целовал его. Он был уверен, что это Бог карает его за грехи, и он со смирением принимал Божий гнев… Его уносило туда, где мама склоняла над ним печальное лицо, где на миг появился и пропал папа — белый жилет, обручальное кольцо, золотые запонки, — где два маленьких мальчика в панамках — двойняшки Кирилл и Мефодий — с крашеными ведерками в руках бежали босиком возле Констанцы по песку золотого пляжа, на который языками наползала кружевная пена Черного моря…»
А сейчас еще кое-что.
12 мая 1921 года в одесском отделе ЗАГС сделана запись о женитьбе Валентина Катаева на Людмиле Гершуни. Сравнительно немного времени после освобождения… Для обоих — первый брак. Место проживания — ул. Карла Маркса (бывшая Екатерининская), 2. Ему было — двадцать четыре, ей — девятнадцать.
Как явствует из архивов, Людмила родилась в Одессе 27 ноября 1901 года. Родители: одесский 2-й гильдии купеческий сын Рафаил Хаимов Гершуни, мать — Эйдля. В браке Людмила Гершуни стала Катаевой.
12 января 1922 года (ровно через восемь месяцев) на основании обоюдного согласия разведены: Катаев Валентин, литератор, и Катаева Людмила, домохозяйка. «После расторжения брака желает именоваться Гершуни».
Весной 1921-го он отправился в Харьков, где делил тесный номер с друзьями… А Гершуни? Встречались во время его редких наездов в Одессу? В начале 1922-го уехал покорять Москву…
Лущик и Розенбойм утверждали: «После разрыва с Катаевым она покончила с собой…»
Катаев никому не говорил о Людмиле.
Об этом браке дети Катаева впервые услышали от меня…
Розенбойм вспоминал: когда в 1982 году он задал Катаеву вопрос о Гершуни, тот вскинулся: «Откуда вы знаете?!»
И, быть может, о ней строчки 1921 года:
Но одной я ночи не забуду,
Той, когда зеркальным отраженьем
Плыл по звездам полуночный звон,
И когда, счастливый и влюбленный,
Я от гонких строчек отрывался,
Выходил на темный двор под звезды
И, дрожа, произносил: Эсфирь!
ЮгРОСТА
15 сентября 1920 года, едва освободившись из тюрьмы, Катаев поступил на работу в ЮгРОСТА.
ЮгРОСТА (Южное отделение Российского телеграфного агентства), преемник БУПа, появилось в Одессе в 1920-м в скором времени после прихода красных. «Это был агитационный отдел Ревкома, а затем Губкома, — вспоминал Катаев. — Изо и Лито — тут же. На учете состояли поэты и фельетонисты». Своего рода оперативная альтернатива прежнему обилию газет при нехватке бумаги и отсутствии должного числа типографий.
Командовали поочередно Михаил Кольцов, Сергей Ингулов и Владимир Нарбут.
Поэт-акмеист Нарбут, приехавший в город 15 мая 1920 года, когда Катаев уже сидел, взялся за дело всерьез. Он принадлежал к старинному украинскому дворянскому роду с литовскими корнями. В октябре 1912-го, чтобы избежать суда за сборник «Аллилуиа», набранный церковнославянским шрифтом и конфискованный из продажи Департаментом полиции по причине «порнографии и богохульства» (кстати, безобидные стихи), при содействии Николая Гумилева отправился в полугодовую этнографическую экспедицию в Сомали и Абиссинию. Катаев вспоминал о позднейшей поэме Нарбута «Александра Павловна»: «В стихах, которые я прочел, точек было больше, чем слов. И клянусь, я эти точки яростно заполнил» (признание, очевидно, романтизирующее Нарбута: в этой поэме нет ни одного матерного слова, зато сплошняком стоят муторные цветасто-терпкие эпитеты, по выражению Надежды Мандельштам, «пропитанные украинским духом»).
Катаев вывел Нарбута в романе «Алмазный мой венец» под кличкой «колченогий» (в 17 лет из-за болезни лишился пятки на правой ноге и хромал) плюс у него не было левой руки (последствие нападения «красных партизан» на его усадьбу под Новый год в 1918-м; тогда убили брата-офицера, а сам он получил четыре пули). В революцию Нарбут — сначала левый эсер, потом — большевик. Редактировал коммунистические издания.
В октябре 1919 года в Ростове-на-Дону попал в деникинскую контрразведку, где записал исповедальные «показания»: «Я с лихорадочным вниманием прислушивался ко всему тому, что говорилось о походе против большевиков. Я уже знал, уже точил нож мести против тех убийц (я поклялся перед трупом брата убить их, я их знаю!), которые напали тогда ночью… Я приветствую вас, освободители от большевистского ига!! Идите, идите к Москве, идите, пусть и мое мерзкое, прогнившее сердце будет с вами… Только не отталкивайте меня зря!.. О, как я буду рад, если мне будет дано право участвовать в деле обновления России. А может, возможно и мое возрождение?»
Нарбут был отбит красной конницей и снова стал коммунистом. В Одессе начал издавать литературно-художественный журнал «Лава», а затем сатирический «Облава».
ЮгРОСТА соединяло телеграфное агентство, агитационно-пропагандистский отдел, клуб, театр, устные и стенные, радио и телефонные газеты, насчитывало полторы сотни работников. Организация была могущественная — распоряжалась агитпоездами и агитпароходами.
Нарбут собрал туда творческую молодежь города — Бабель, Багрицкий, Олеша, Славин, Бондарин, Ильф, Инбер, Шишова, Адалис, Борис Ефимов.
По всему городу открылись агитационно-информационные центры. В этих «залах депеш», в столовых югростовцы устраивали поэтические спектакли, зачитывали рабочим и красноармейцам статьи, заметки и новости, которые и назывались «устными газетами». Там же, согласно отчету Литагита, проходили «летучие концерты из революционных отрывков, вокального, декламаторского и музыкального искусств». Поэты выступали в воинских частях, на заводах, в клубах, в кинотеатрах после сеансов.
По Одессе вывешивались «Окна сатиры» — младшие братья московских «Окон РОСТА» Маяковского — и ими как раз стал заведовать Катаев, сочинявший стихи и фельетоны. Его только что чуть не расстреляли, но, чтобы выжить и прокормиться, приходилось изо всех сил хохмить и клясть недруга. «Окна» вместе с агитпоездами уезжали на «врангелевский фронт».
Еще по городу расклеивались большая стенная газета в виде афиши и разнообразные плакаты, которые, по выражению Нарбута, «пользовались рамой из шумных перекрестков и площадей». «Короста — болезнь накожная, а югроста — настенная», — усмехался Катаев. Но она, эта болезнь, в случае Багрицкого, по мнению Катаева, «оказалась единственным учреждением республики, где его чудовищная фантазия могла найти применение». Отчасти так было и для самого Катаева.
Одно из немногих сохранившихся произведений ЮгРОСТА — рисунок с изображением памятника Пушкину и городской думы, подписанный «Л. Рив’ен», рядом — угрожающий текст того же автора:
В тюрьму не хотите ли,
Слухов распространители?
Одесские радиоприемники,
константинопольские паломники…
Зайцы трусливые,
Торгаши похотливые,
Валюту считаете,
Черные гнойники?
Вы же покойники —
Понимаете?
Художник и график Борис Косарев рассказывал: «В Одессе в РОСТА художники часто насмехались над ними. Принесут Катаев и Олеша какие-нибудь стихотворные подписи к плакату, который надо нарисовать — что-то про Петлюру и халтуру и натуру… а те и говорят: «Ну, покажите, как это должно выглядеть», а потом смеются над их беспомощными, «гимназическими» рисунками».