И вот началась атака.
«— За родину, за Сталина! — крикнул чей-то хриплый голос.
И мы услышали протяжное, раскатистое «ура».
Грянули пулеметы, автоматы…
Неслись на запад немецкие грузовики, самоходные пушки, кухни, танки. В жизни я не видел более приятного зрелища!
…На душе было восхитительно легко. Я смотрел на потную рабочую спину генерал-майора, и почему-то мне вспомнилась «Война и мир» и Багратион, идущий по вспаханному полю, «как бы трудясь»».
5 августа Орел и Белгород были освобождены (в честь чего был дан первый салют во время войны).
Митрофан Иванович Зинькович, по катаевской характеристике, «неслыханной храбрости человек», погиб 23 сентября 1943 года у города Григоровка при форсировании Днепра и получил посмертно звание Героя Советского Союза.
Возвращаясь с фронта, Катаев купил у колхозницы бельевую корзину грибов — белые, подберезовики, грузди, маслята, — которые с трудом увязал в шинель, эти военные трибы он вспоминал всю жизнь.
Уже летом 1943-го Эстер с детьми вернулась в Переделкино. В сентябре Катаев с ней и дочерью перебрался в Москву, а за городом оставили Павлика с бабушкой Анной и двоюродным братом Левой, чей отец погиб в начале войны в московском ополчении.
В начале июля Катаев принял участие в совещании в Союзе писателей «о юморе», где присутствовали и Эренбург, и Зощенко. О последнем Катаев говорил, как об одном из моторов журнала «Крокодил», и призывал без оглядки смешивать смешное и страшное, легкомысленное и мужественное: «Я был на фронте под Сморгонью, как и Зощенко. Мы были между двумя очень серьезными боями. Человек начинает жарить анекдот невероятный — хохот стоит, все веселы, начинают танцевать, а потом в бой идут веселые».
Осенью он вернулся на дачу, оставив в Лаврушинском Эстер и Женю, которая пошла в первый класс. Помногу работал в своем кабинете на первом этаже, иногда выезжал в Москву и на фронт и гулял по Переделкину с Павликом и Левой. Как-то на переделкинском поле они подобрались к зенитному орудию, которое вблизи оказалось муляжом.
Той же осенью Катаев на Калининском фронте. «Здесь русский город был», — писал он, оказавшись среди руин недавно освобожденного города Белый, через который лежали дороги на Смоленск, Вязьму, Ржев и Великие Луки.
Здесь думал я: ведь это вся Европа
Сюда стащила свой железный лом,
Лишь для того, чтоб в зарослях укропа
Он потонул, как в море золотом.
Кто приподнимет тайную завесу?
Кто прочитает правду на камнях?
И две старушки маленьких из лесу
Несут малину в детских коробках.
Затем — под Духовщиной, где тогда шли тяжелые бои и стоял вражеский полк, командир которого приказал повесить Зою Космодемьянскую. Отсюда для «Красной звезды» был привезен очерк «В наступлении», там и тут вспыхивавший метафорами: «Беспрерывно впереди, в кустарнике раздаются маленькие взрывчики, как будто кто-то бьет электрические лампочки. Это разрывные пули… Автоматчики ведут пленных немцев. Их только что взяли. Мокрые, грязные, похожие на арестантов, бредут они, низко опустив головы в серых пилотках. И дождь вокруг них блестит стальной решеткой».
Здесь, на фронте, Катаев встретил Шолохова. «Я не сразу узнал его. Пилотка, шинель, пистолет. Ничего похожего на знаменитого писателя. Скорее всего, это пехотный капитан. С небольшой группой товарищей он пробивался по лесу к командному пункту. Над лесом с шумом проносились немецкие пикирующие бомбардировщики. Изредка свистели бомбы, и лес был потрясен разрывом крупной фугаски. Падали ветки, сбитые осколками. Впереди заливались пулеметы. Шел бой. Мы встретились как будто вокруг не происходило ничего особенного…»
8 сентября 1943 года состоялся Архиерейский собор Русской православной церкви, избравший патриарха, — участников доставляли в столицу на военных самолетах. Вместо прежних гонений на духовенство власть начала возрождение религиозной жизни. В Ленинграде было возвращено 20 ведущих топонимических названий имперского времени (Советский проспект стал опять Суворовским и т. д.). В официальных церковных документах, прошедших государственный контроль, Москва стала порой именоваться «Третьим Римом». Катаев откликнулся на такие перемены стремительно. Уже в октябре 1943 года в журнале «Красноармеец» появился прямо-таки дореволюционный рассказ «Отец Василий». Немолодой священник с глазами «твердыми и прозрачными, как лед», словно бы срисованный со старика из повести «Отец», рассказывает, как служил в храме «под немцами» и о проповедях, которые произносил: «Я говорил моим прихожанам о святом Александре Невском, победителе немецких псов-рыцарей на Чудском озере, я говорил им о Дмитрии Донском, победителе татар на поле Куликовом, я говорил о двенадцати языках, вторгшихся на нашу родину под знаменами Наполеона… И каждую службу я возносил молитвы о великом русском воинстве — о даровании ему победы и одоления над всеми его врагами и супостатами». Пономарем у отца Василия был партизан Никита Степанович, синеглазый, «с черепом лысым, как у апостола».
Отмечу здесь, что Михаил Кедров, третий младший брат умученных святых — архиепископов Пахомия и Аверкия (троюродный брат Валентина Петровича), после революции оказавшись в Польше, избежал репрессий и в 1948-м в Елоховском соборе был рукоположен патриархом Алексием Симанским во вроцлавского епископа для Польской православной церкви. Умер в 1951 году и похоронен в Белостоке.
В 1943 году в «Новом мире» вышла странно отстраненная от войны повесть «Электрическая машина» из уютного мира досоветской Одессы. Петя и Гаврик — о эти русские Том и Гек! — сняли три рубля в Государственном казначействе с золотым орлом на фасаде и двумя портретами внутри — «царя в голубой ленте и царицы в жемчужном кокошнике» и провели целый день в поисках страстно желанной таинственной «электрической машины»: если крутить ее ручку, загорится лампочка. В конце концов они купили «элементы Лекланше»: цинковые палочки и угольные пластинки, затем в аптеке — перекись марганца и пять фунтов нашатыря и кокс на угольном складе. Но дома весь мальчишеский пафос разбился о холодный скепсис Бачея-старшего:
— Лампочка не будет гореть… Слишком слабый ток…
Инженер-электронщик из Зеленограда Александр Трубицын обратил мое внимание на техническую сторону повести, меняющую ее смысл. Если бы папа не был гуманитарием, он помог бы ребятам составить батарею, провести опыты, Петя со свойственным ему азартом блистал бы знаниями электричества и дома, и в гимназии. Вот в чем подлинный драматический сюжет «Электрической машины». Счастье было рядом, но не был сделан последний шаг.
В том же 1943-м в «Новом мире» вышла катаевская повесть «Жена» о встрече на войне с молодой красивой женщиной по имени Нина (фабула была основана на рассказе жены летчика Морозова, который Катаев услышал по радио).
Вдова едет на могилу мужа, командира истребительного авиационного полка. Она сидит ночью в траве на расстеленной шинели автора, вглядываясь в «дымно-голубой столб» вдали («немецкий прожектор из Орла светит»), и рассказывает историю своей любви. При всем объяснимом героическом схематизме сюжета в повести есть то, что незаслуженно сделало ее малоизвестной (раскритиковали, вот и прошла мимо читателя) — человеческие чувства и страдания. Нина бесконечно возвращается мыслями в солнечный Крым, где началась ее любовь: теперь муж убит, а Севастополь сдан… Некоторые страницы в повести превосходны, 21-я глава точно достойна включения в любую военную антологию: утреннее блуждание по подмосковному лесу в предчувствии катастрофы, две бегущие старухи в серых платках, нарастающая догадка, возникшая из самого воздуха — все наложено на Седьмую симфонию Шостаковича, которого женщина слушает в исполнении эвакуированной труппы Большого театра, и одновременно, как в кино, проступает другая картина: наступление маленьких бодрых барабанщиков («безумная флейта осторожно, как шакал, шла за ними по слоистым пескам»). Тут, несомненно, Катаев — уже мовист. Даром что «в ложе правительства поднимался со своего места, отставляя бархатный стул, товарищ Вышинский».
И это не Нина, это Катаев в Куйбышеве, куда приезжал, навещая семью, 5 марта 1942 года слушал первое исполнение Седьмой симфонии в Театре оперы и балета.
«Жену» разругали. Например, в 1944-м в журнале «Знамя» Берта Брайнина отмечала в повести «отсутствие идейного стержня», особенно негодуя по поводу героини: «Трудно поверить, что такую бездумную овечку воспитала и вырастила наша действительность…»
1944-й
В марте 1944 года Катаев побывал под Уманью во время перехода через болота армии маршала Конева.
В марте же был свидетелем боев за город Кодыма.
Говорил ли он Кирпотину о том, что не стал бы рисковать, как Петров, но в путевых молдавских заметках в «Красной звезде» все время едва ли не мистически показывал себя в сложных полетах, словно бы ждущего повторения судьбы брата… «После Умани неожиданно сильный снежный буран. Сквозь белые, газовые вихри с большим трудом находим аэродром. Когда приземляемся — вокруг уже ничего не видно». Перелет над Днестром. Сердцевина Молдавии. «Самолет идет на посадку. Но вдруг, не коснувшись земли, опять круто взмывает вверх». Наконец, Карпаты. «Мощный ветер ревет, как водопад» — это Катаев несется в штурмовике над Прутом.
С войсками 2-го Украинского фронта он наступал по тем районам Молдавии, где шел со своей батареей в Первую мировую. Пил винцо в хате, закусывая мамалыгой с брынзой. «Он прилетел самолетом, с одним блокнотом в кармане, пришел в нашу деревеньку, с доброй улыбкой спросил:
— Ну, как туг живем?» — вспоминал военкор Леонид Кудреватых.
В апреле 1944-го советские войска вышли на рубежи крепко защищенного румынского города Яссы.
Тогда-то Катаев и попросился лететь на боевое задание. Он прибыл в 8-ю гвардейскую штурмовую авиадивизию и, пообщавшись с отчаянными летчиками, обратился к командиру Владимиру Павловичу Шундрикову: посадите меня в штурмовик. Тот наотрез отказался — слишком опасно. Но в этот день по радио передали благодарность Сталина за форсирование реки Прут и непосредственно «летчикам подполковника Шундрикова». Вечером начали отмечать, и среди застолья Катаеву удалось заполучить у командира разрешение на полет.