Впоследствии оказалось, что все эти нюансы ощущений сугубо индивидуальны и представляют интерес разве что для психологов. На деле же происходило полное переписывание информации с индивида на оранжит и с оранжита на гештальт, и дело это было секундное.
Вернувшись с кухни, Ленка потребовала от нас отчет о проделанной работе, но мы за болтовней успели только запихать в воронку питания белье, снятое с постели, да вчерашний мусор, разбросанный по комнате.
— Хорошо, — строго сказала Ленка, — ну а какие появились идеи?
Идей, признаться, не появилось никаких, но я решил сымпровизировать:
— Пожалуйста. В конструкции сибра выявлен ряд недостатков. Во-первых, он неуклюж, когда вырастает. Кстати, пора бы его уменьшить, занял полкомнаты, — и я нажал на кнопку «РОСТ-". Во-вторых, неплохо бы сделать гештальт видимым. В-третьих, сибр должен хранить информацию об оригинале сколь угодно долгое время. В-четвертых, кнопки «ПИТАНИЕ» и «СТОП» совершенно лишние. В-пятых…
— Постой, гениальный ты мой, — прервала меня Ленка. — Как ты собираешься все это делать?
— Очень просто, — окончательно обнаглев, объявил я. — А ну-ка, сибр, убери эту кнопку к чертям собачьим. Пусть отключение будет автоматическим по окончании каждого процесса, а остановка роста пусть производится соответствующей кнопкой «РОСТ».
И нарочито дурашливым жестом я прикоснулся к кнопке «СТОП».
Я полагал, что за эти дни мы разучились удивляться. Но я удивился, когда на несколько мгновений возникла странная иллюзия, будто сибр — продолжение моей руки, я словно почувствовал биение пульса внутри него. А потом удивились мы все, потому что кнопка «СТОП» начала сжиматься, превратилась в точку и исчезла. Потом, когда ошарашенность прошла, мы сообразили, что надо проделать эксперимент, и убедились: сибр понял меня абсолютно правильно. Он теперь отключался автоматически. Тогда Ленка попросила, чтобы гештальт стал видимым, положив ладонь сверху гивера. Ничего не вышло.
— Все понятно, — сказал я бодро, — видимый гештальт — это бред. Что там может быть видимым? Оптические лучи должны отражаться от чего-то, а в гештальте нет веществ.
— А я так не думаю, — сказала Алена. — Попробуй ты, Виктор.
— Зачем?
Вопрос прозвучал, но был уже лишним. Я понял, зачем. Я только не хотел, чтоб это было так.
Но это было именно так. Сибр — да нет, не сибр, а Апельсин! — слушался меня во всем. А мог он, похоже, очень многое. Даже слишком многое. И слушался меня. Одного меня. Только меня. Строго говоря, оставался еще Альтер, но почему-то я уже знал, что Альтер здесь ни при чем. Не стал бы Апельсин штамповать волшебников массовым тиражом — волшебников делают поштучно.
Но почему именно меня?!
Вот когда я по-настоящему испугался.
А потом пришла боль. Жуткая головная боль. Непредставимая, сводящая с ума, жгучая, всепроникающая. Пришла как расплата за магические способности. Впрочем, тогда я не поверил, что расплата действительно такова. Но уж слишком это было подряд: пропавшая кнопка, ставший видимым гештальт (невероятное, совершенно настоящее яблоко, а рука сквозь него проходила, как через воздух) и — боль, от которой, казалось, я вот-вот потеряю сознание. «Ничего не дается даром», — философствовал я, но в то же время говорил себе: «От ненормального образа жизни и нервного перенапряжения у кого хочешь голова разболится». Почему-то я не подумал, что если бы все было так просто, Альтер тоже мучился бы страшной мигренью.
И лишь когда уже в третий раз я взялся за переделку сибра, и ужасная боль бешеным пылающим шаром снова ворвалась в мою голову, я понял с опустошающей ясностью, что это не как расплата, что это и есть расплата, непонятно кому нужная, скорее всего просто не нужная никому, неизбежная, неумолимая, просто закон природы.
И только одно утешало: боль была недолгой, даже субъективно недолгой, а ребята вообще сказали, что меня скрутило всего лишь на минуту. Они удивились, с чего бы это, они посочувствовали, они предложили лекарство, но они не могли влезть в мою шкуру, и потому никогда они не могли понять до конца, как мне было трудно и страшно подходить к сибру и просить его стать другим.
А в тот прекрасный день в нашем доме царила радостная неразбериха, мы хватались за все, мечтали обо всем, стремились решать разом все проблемы и ждали чудес еще и еще. Что могла значить на этом фоне какая-то головная боль? Мы жили в сказке. Сказка продолжалась, и мы знали, что за болью последует чудесное исцеление, за смертельной опасностью — волшебное спасение, а за любыми трудностями и неудачами — счастливый финал. Мы без конца ждали чудес, и чудеса не кончались.
МОНСТРЫ
— Так, с ходу, — сказал Макреди, — я могу придумать только один достаточно достоверный тест. Если человеку выстрелить в сердце и он не умрет, значит, он монстр.
Вернулся из гастронома Альтер, купивший сметаны — одну коробку, творога — сто граммов, колбасы — сто граммов, сыра — пятьдесят(!) граммов, батон за шестнадцать, четвертушку черного, крохотную шоколадку и бутылку шампанского.
— А шампанского в «мерзавчиках» не было? — спросил я.
— Не было. И коньяк в обоих магазинах дагестанский — смысла не было брать.
— Слушайте, — возмутилась Ленка, — мы тут работаем, а он по магазинам армянский коньяк ищет!
— Что вы тут делаете? — не понял Альтер.
— Ты давай размножай свои продукты, — распорядился я, — а то съем все, и побежишь снова. А работа у нас такая: совершенствуем сибр.
И я рассказал Альтеру о нашем последнем открытии.
Потом, когда продуктов стало уже больше, чем надо (заслушавшись, Альтер явно перестарался), а сибр под руками Альтера решительно отказался принимать форму куба и заменить кнопочное управление на сенсорное, мы сели к столу, и вновь на какое-то время беззаботное веселье сменилось настороженностью, тревогой и сосредоточенностью. Ребята посматривали на меня растерянно, угрюмо и не находили, что сказать. Молчание нарушила Ленка:
— Нож ни черта не режет. Объявляю конкурс: как поточить нож с помощью сибра?
— Элементарно, — сказал Альтер, — подвести лезвие к воронке питания.
— Ну нет, — сказала Ленка. — Только не это. Отгрызет пальцы не заметишь как. Кстати, волшебник, запиши себе в план: воронка питания должна работать только в том случае, если из нее ничего не торчит. Техника безопасности. Понимаешь? Попроси сибр сделать какую-нибудь крышку или там фотоэлементы по краю выложить.
— Правильно говоришь, — согласился я. — Однако вернемся к ножу. Поточить его можно не только в воронке, но и в экспокамере.
— Ага, — сказала теперь уже Алена, — и опять полный гивер кровавых обрубков. Руку-то надо будет внутри держать, а с первого раза — это уж точно — ничего не получится. Ну вас в баню, людоеды!
«Идея», — подумал я.
— Идея, — сказал Альтер. — Без всякой крови.
— Сделать новый нож? — догадалась Ленка.
— Да, сказал я, — причем, из сибрового сплава.
Альтер встал из-за стола и приступил к делу. Он вкладывал в экспокамеру куски сибра, а я выгребал из гивера всю эту груду металлолома, выбирал что лучше и снова протягивал ему. Наконец, удалось сделать достаточно тонкую полоску. Слишком тонкую. Настолько тонкую, что обматывая ее изолентой для удобства эксплуатации, я порезался.
Я порезался и не почувствовал боли. В общем это было нормально. Когда порез очень тонкий, например, от бритвенного лезвия, боль приходит не сразу. Ненормально было другое. Когда я слизывал с пальца выступившие капельки крови, я едва почувствовал языком повреждение кожи, а когда отнял палец от губ, вообще не увидел никакого следа. И, еще плохо сознавая, что делаю, я вновь, но теперь уже глубже резанул себе кожу на ладони. И с облегчением ощутил боль и увидел кровь. Но облегчение было кратковременным, потому что боль прошла, а под собравшейся в ладони лужицей не оказалось даже шрама.
Ребята разом вскочили из-за стола, и у каждого на губах замерли слова, которые они не решились произнести. Я знал, о чем они думали. Ведь Альтер пока еще думал моими мыслями, а Ленку и, стало быть, Алену тоже, я давно уже научился понимать без слов. Они думали, что я перестал быть человеком, что Апельсин сделал меня сверхчеловеком, монстром, человеко-апельсином, и в силу этого я — волшебник, а от волшебника один шаг до злого колдуна, а от колдуна с такой страшной силищей в руках, как Апельсин — рукой подать до конца света. Наверно, мы с Ленкой здорово перечитали плохой фантастики, и мозги у нас были набекрень.
Я сам больше всех испугался. Я закричал:
— Я человек! Человек я!! Я человек!!!.. Да вы и сами, наверно, такие же.
Этот аргумент отрезвил их. Альтер взял нож у меня из рук и лихо полоснул себе вдоль предплечья. Эффект был тот же!
Один за другим мы нерешительно улыбнулись, на мгновенье задумались, а потом каждый, кто чем мог, кому что попалось под руку, принялся яростно, с одышкой и стонами сладострастья кромсать свою плоть. И все зарастало, все заживлялось на глазах, и не оставалось следов. И боль была сладкой, потому что ты знал, что она пройдет, пройдет быстро, сразу, и не будет рубцов и болячек, и не будет приступов дурноты, а будет только жгучий всплеск разнообразных, противоречивых эмоций, восхитительное зрелище срастающихся тканей и — на закуску — ни с чем не сравнимое, так хорошо знакомое больным и раненым наслаждение от затихающей боли. В мазохистском разгуле мы уже начали вскрывать себе вены и даже артерии, с любопытством наблюдая, как быстро опадают фонтанчики крови. И наконец Альтер медленно и жутко вспорол себе живот, и мы увидели надрезанные кишки, а он скорчился и упал на пол, но почти тут же стал сладострастно распрямляться и стонать и пыхтеть, а живот его уже почти закрылся, и это было омерзительно.
— Хватит! — закричала Ленка. — Хватит, уроды!
Она кричала истошно, отчаянно, каким-то не своим, полузвериным голосом. И мы очнулись, как от кошмара, и молча сели за стол. А потом все вместе встали и, вынув из шкафа не первой необходимости одежду, принялись вытирать перепачканный кровью пол. И Альтер лил кипяток из чайника на линолеум, на тряпки и на руки. И никому не было горячо. Только Ленка заметила ворчливо: