Когда я вхожу, Энглтон поднимает на меня взгляд. Отблеск текста с экрана «Мемекса» окрашивает его лицо в голубой цвет. Он почти лысый, подбородок у него на два размера меньше черепа, а округлое темя блестит, как кость.
– Итак, Говард, вы нашли материалы, которые я запрашивал?
– Часть из них, шеф, – отвечаю я. – Минутку.
Я ныряю в свой кабинетик и возвращаюсь с пыльными томами, которые принес из Хранилища в двух подвалах и пятидесяти метрах под уровнем земли.
– Вот они. «УИЛБЕРФОРС ТАНГЕНС» и «ОПАЛ ОРАНЖ».
Энглтон молча берет у меня папки, открывает первую и начинает вкладывать слайды с микрофильмами в щель «Мемекса».
– Это всё, Говард, – надменно бросает он.
Я скрежещу зубами и оставляю Энглтона возиться с микрофильмами. Один раз я допустил ошибку и спросил, почему он пользуется таким антиквариатом. Он уставился на меня так, будто я только что помахал у него перед носом дохлой рыбиной, а потом сказал: «С проектора невозможно считать излучение ван Эйка». (Излучение ван Эйка – это электромагнитное излучение дисплея, его можно перехватить при помощи сложных приемников и подсмотреть содержимое чужого монитора.) Я тогда еще не понял, что нужно держать рот на замке, и брякнул: «А как же защитный стандарт T.E.M.P.E.S.T.?» Тогда он впервые отправил меня в Хранилище. Я заблудился и два часа бродил по минус третьему этажу, пока меня не спас проходивший мимо викарий.
Я иду в свой кабинетик, включаю административную консоль сервера, вхожу в систему и погружаюсь во внутриведомственный турнир по «Xtank». Через пятнадцать минут звенит звонок Энглтона. Я ставлю свой танк на автопилот и заглядываю к нему.
Энглтон чуть не испепеляет меня взглядом поверх очков:
– Отнесите эти папки обратно в Хранилище, выйдите из системы, а затем возвращайтесь сюда. Нам нужно поговорить.
Я беру тома с микрофильмами и задом пячусь вон из его кабинета. Ой-ой, он меня заметил! Что дальше?
Лифт в Хранилище уже почти уехал, но я успел заблокировать ногой дверцу. Какая-то женщина с целой тележкой папок стоит внутри кабинки спиной ко мне.
– Извините, – говорю я, когда поворачиваюсь, чтобы нажать свой этаж, а потом мы со скрипом начинаем спуск к меловым основаниям Лондона.
– Ничего страшного.
Я оборачиваюсь и вижу Доминику из Мискатоника: Мо, которую я в последний раз видел в Америке, которая посреди ночи позвонила мне с просьбой о помощи. Она явно не ожидала меня тут увидеть.
– О, привет! А ты что тут делаешь?
– Долгая история, но, если коротко, меня отправили домой после того, как ты мне позвонила. А ты? Я думал, у тебя проблемы с выездной визой?
– Шутишь? – смеется она, но не слишком весело. – Меня похитили, а когда освободили, – депортировали! А когда я вернулась сюда…
Ее глаза вдруг сужаются. Двери лифта открываются на минус втором этаже.
– Тебя призвали на службу, – говорю я, блокируя дверцу каблуком. – Верно?
– Если это твоих рук дело…
Я качаю головой:
– Я примерно в той же лодке, хочешь верь, хочешь нет. Примерно две трети сюда именно так и попадают. Слушай, мой обергруппенфюрер пришлет своих доберманов из СС, если я не вернусь к нему в кабинет через десять минут, но, если у тебя есть время в перерыве или вечером, можно тебя пригласить?
Ее глаза превращаются в щелочки.
– Этого следовало ожидать.
Ой-ой!
– Придумывай самые лучшие отмазки, Боб, – говорит она и толкает в мою сторону тележку.
Я рассеянно отмечаю, что она завалена «Записками Шотландского антикварно-эзотерического общества» XIX века, и выскальзываю из лифта.
– Никаких отмазок, – обещаю я, – только чистая правда.
– Ха!
Неожиданная и загадочная улыбка – а потом двери закрываются, и лифт уносит ее вниз, в глубины Хранилища.
Хранилище располагается на бывшей станции метро, выстроенной во время Второй мировой в качестве бункера, так что ее так никогда и не подключили к общей транспортной сети. У него шесть уровней вместо обычных трех, и каждый встроен в верхнюю или нижнюю половину цилиндрического тоннеля восьми метров в диаметре и длиной почти в треть километра. В итоге выходит около двух километров переходов и почти пятьдесят километров полок. Хуже того, много материалов тут хранятся на микрофишах – отрезках пленки три на пять, каждый из которых содержит примерно сотню страниц текста, – а более свежие данные записаны на золотых CD-дисках (которых в Хранилище, по грубой прикидке, десятки тысяч). В общем, тут много информации.
Мы тут не пользуемся десятичной классификацией Дьюи: наши запросы настолько специфичны, что нам приходится работать с системой, разработанной профессором Энджеллом из Брауновского университета и ставшей впоследствии известной как «Codex Mathemagica». Последние пару недель я пытался разобраться в самых загадочных аспектах этой системы каталогизации данных: она использует теорию сюрреальных чисел и способна работать с n-мерной борхесовской библиотекой. Можно подумать, что это невыносимо скучное место, но постоянная опасность навсегда заблудиться в переходах Хранилища не дает расслабиться. К тому же ходят слухи, что где-то здесь живет племя приматов; не знаю, откуда пошел этот слух, но атмосфера тут и вправду жутковатая, особенно когда оказываешься здесь один и ночью. Что-то не так с людьми, которые работают здесь постоянно; создается ощущение, что это заразно. Честно говоря, я лелею надежду, что меня очень скоро переведут на какую-нибудь другую должность.
Я нахожу стеллаж, с которого брал «УИЛБЕРФОРС ТАНГЕНС» и «ОПАЛ ОРАНЖ» и раздвигаю выстроившиеся на одной из полок папки с личными делами давным-давно умерших агентов; от них несет затхлой пылью бюрократии. Я ставлю на место тома и замираю: рядом с «ОПАЛ ОРАНЖ» стоит другая папка – со свежей наклейкой «ОГР РЕАЛИТИ». От такого названия у меня просыпается идиотское любопытство, так что я, самым грубым образом нарушая все предписания, снимаю ее с полки и просматриваю страницу содержания (эти материалы еще не прошли микрофильмирование). Как только я вижу штамп «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», рука тут же тянется закрыть папку, но останавливается, когда глаза выхватывают «Санта-Круз» посреди первой страницы. Я включаю режим скорочтения.
Через пять минут по спине у меня катится холодный пот. Я возвращаю папку на место и со всех ног мчусь к лифту. Не хочу, чтобы Энглтон подумал, что я опаздываю, – особенно после того, как я прочел эту страницу. Похоже, мне и так повезло остаться в живых…
– И будьте внимательны, мистер Говард. Вы в привилегированном положении: у вас есть доступ к информации, за которую другие готовы убивать – в буквальном смысле. Поскольку вы, так сказать, пробрались в Прачечную через окно второго этажа, ваш технический допуск на несколько уровней выше того, который был бы присвоен обычному новобранцу. С одной стороны, это полезно, всем организациям нужны молодые сотрудники с допусками к определенным данным. С другой стороны, это серьезное препятствие, – говорит Энглтон и направляет на меня костистый палец. – Потому что вы не знаете, что такое уважение.
Он явно слишком много смотрел «Крестного отца». Я уже почти жду, когда из темного угла выступит громила и приставит пистолет мне к виску. Может, ему просто не нравится моя футболка (на ней нарисован полицейский спецназовец, замахивающийся дубинкой, и написано: «Не борись с системой»)? Я сглатываю и пытаюсь угадать, что будет дальше.
Энглтон глубоко вздыхает и переводит взгляд на темно-зеленую картину маслом, которая висит на стене его кабинета позади стула для посетителей.
– Вы можете одурачить Эндрю Ньюстрома, но вам не одурачить меня, – тихо произносит он.
– Вы знакомы с Энди?
– Я его учил, когда он был в вашем возрасте. Он человек крайне ответственный, а этого качества в наши дни многим недостает. Но я знаю, насколько преданы этой организации вы. В мои годы новобранцы понимали, во что ввязались, но нынешняя молодежь…
– Спрашивай не о том, что ты можешь сделать для своей страны, а о том, что эта страна сделала для тебя? – Приподнимаю бровь.
– Вижу, вы понимаете свои недостатки, – фыркает Энглтон.
– Не мои. – Я качаю головой. – Это не мой недостаток. Я решил, что хочу сделать здесь карьеру. Знаю, что это необязательно, знаю, что такое Прачечная, но, если бы я просто сидел под камерами и ждал пенсии, я бы умер со скуки.
Он снова пытается пробуравить меня взглядом.
– Нам это известно, Говард. Если бы вы просто отрабатывали часы, вы бы уже снова сидели внизу и считали бы волоски на гусенице до самой пенсии. Я видел ваше личное дело и знаю, что вы умны, изобретательны, хитры, технически подкованы и не трусливей прочих. Но это не отменяет того, что вы постоянно нарушаете субординацию. Вы полагаете, будто у вас есть право знать вещи, за которые другие готовы убивать – и убивают. Вы срезаете углы. Вы не системный человек и никогда системным не станете. Если бы решение зависело от меня, вы бы остались снаружи и никогда не приблизились бы к нам даже на пушечный выстрел.
– Но я внутри. Никто обо мне не знал, пока я не вывел методом последовательных приближений кривую для вызова Ньярлатотепа и нечаянно чуть не стер с лица земли Бирмингем. А потом ко мне пришли и предложили должность старшего научного офицера и внятно дали понять, что отрицательного ответа не примут. Оказалось, что сохранность Бирмингема важнее справки от ветеринара, так что они выписали мне справку о благонадежности, и теперь я здесь. Может, вам лучше радоваться, что я решил не унывать, а попытаться принести пользу?
Энглтон наклоняется над полированной столешницей «Мемекса». С видимым усилием он поворачивает колпак так, чтобы я видел экран, а затем нажимает костлявым пальцем на механический переключатель.
– Смотрите и запоминайте.
«Мемекс» жужжит и щелкает, шайбы и шестеренки внутри меняют гипертекстовые ссылки и выводят на экран новый кадр микрофильма. Появляется мужское лицо – усы, солнечные очки, короткая стрижка, слегка за сорок, но в отличной форме.