Я молча киваю, не рискуя полагаться на голос. Говорить я могу только через минуту.
– Секретный комплекс. За медблоком в Освенциме, там они экспериментировали с болью. Это называлось «альгемантия». Они забрали компьютер Цузе, Z-2, знаешь об этом? Якобы его разбомбили Союзники в Берлине. Так сказали самому Цузе, его тогда не было в городе. Но они его забрали… – Я сглатываю. – Он в соседней комнате.
– Компьютер? Не знала, что у них были компьютеры.
– Самые первые. Конрад Цузе собрал первый программируемый компьютер в 1940-м. Сам все изобретал: после войны основал компьютерную компанию «Цузе», в начале шестидесятых ее купил «Сименс». Он не был плохим человеком; когда он отказался сотрудничать, нацисты конфисковали его машину, взорвали дом, где он ее построил, и списали все на бомбардировку. Все ради каббалистических итераций – они ее воспроизвели в Собиборе, контакты спаяли из золота, полученного из зубов жертв. – Я встаю и шагаю к двери. – Я тебе покажу, но мы на самом деле не за этим… черт. Просто покажу.
В следующей комнате Каталога Катастрофы хранятся останки Z-2. До самого потолка тянутся старые девятнадцатимиллиметровые стойки; между передними панелями видны вакуумные трубки, циферблаты и датчики потребления электричества, штепсельные панели для загрузки программ в этого зверя. Все очень старомодное, пока не замечаешь принтер, спрятавшийся в темной нише в дальнем углу комнаты.
– Здесь они проводили расчеты фазовых состояний, которыми определялось расписание убийств, открывали и закрывали контур во времени в соответствии с приливами и отливами смерти. На этом компьютере они даже генерировали железнодорожное расписание, чтобы синхронизировать доставку жертв в пасть машины.
Я подхожу к принтеру, оглядываюсь и вижу, что Мо стоит позади.
– Этот принтер.
Это плоттер: приводы перемещают что-то вроде планшетки для доски Уиджа над листом… пергамента, если бы кожу взяли у коровы или овцы. Я сглатываю желчь.
– На нем выписывали геометрические кривые, чтобы открыть путь Дхо-Нха. Очень, очень продвинутая технология: первое настоящее использование компьютеров для магии в истории.
Мо отступает на шаг от машин. Лампы дневного света превращают ее лицо в белую маску.
– Зачем ты мне это показываешь?
– Схемы в следующей комнате.
Я иду за ней в коридор и беру под локоть, направляя к третьей камере – той, где начинается настоящий Каталог. Обычная комната, набитая картотечными ящиками, похожими на шкафчики в кабинете какого-нибудь архитектора, – широкие, неглубокие, приспособленные для хранения больших, плоских чертежей. Я выдвигаю ближайший ящик и показываю Мо его содержимое.
– Смотри. Видела что-то похожее?
Это очень тонкий пергамент, на котором синюшными чернилами выписано нечто среднее между пентаграммой, мандалой и электросхемой. В левом нижнем углу – аккуратная табличка, в которой инженерным почерком указано содержание чертежа. Если бы я не знал, для чего это все предназначалось, я бы сказал, что выглядит красиво. Я очень стараюсь не прикасаться к пергаменту.
– Это… да, – говорит она, а потом проводит пальцем по одной из кривых в дюйме над поверхностью чертежа. – Нет, не такой. Но похожий.
– Тут их еще несколько тысяч, – говорю я, пристально глядя ей в лицо. – Давай попробуем найти тот, который ты видела на стене дома?
Мо неохотно кивает.
– Мы не обязаны заниматься этим сию минуту, – признаюсь я. – Если хочешь выдохнуть, наверху есть кафе, можем сперва выпить там чашку кофе…
– Нет, – резко говорит она и добавляет после паузы: – Давай просто сделаем, и всё. – Она оглядывается и вздрагивает. – Не хочу оставаться тут дольше, чем нужно.
Примерно два часа спустя, когда Мо уже дошла до половины содержимого ящика номер пятьдесят два, просыпается мой пейджер. Сначала я в панике хватаюсь за пояс джинсов, но потом вытаскиваю чертову машинку. Мне написал один из новостных фильтров, которые я оставил на сервере дома: он нашел что-то интересное в бесконечном сетевом потоке. На экране мигают «УБИЙСТВО В РОТТЕРДАМЕ» и кодовый номер.
– Мне нужно наверх, – сообщаю я. – Ты тут побудешь сама минут двадцать?
Мо смотрит на меня запавшими глазами.
– Я, пожалуй, приму твое предложение насчет кофе, ладно?
– Конечно. Пока ничего?
– Ничего. – Она зевает, спохватывается и мотает головой. – Не могу сконцентрироваться. О боже, кофе. Я себе представить не могла, что может быть одновременно так страшно и скучно, хоть из кожи вон лезь.
Я удерживаюсь от того, чтобы обратить ее внимание на нечаянный каламбур, но отмечаю, сколько она успела просмотреть, – такими темпами мы можем проторчать тут еще неделю, если вдруг не повезет, – и закрываю ящик.
– Ладно. Перерыв.
Кофейня наверху приткнулась к сувенирной лавке музея. Беленые стены, аккуратные столики, рядом с кассой – стойка с печеньем и сладостями. Очень gezellig[1]. К стене привалились несколько старых компьютеров с доступом в интернет для тех одержимых, которые не могут преодолеть свое пристрастие ради высокого искусства. Я усаживаюсь за один из них и начинаю скучный процесс входа на один из серверов Прачечной через три брандмауэра, два пароля, зашифрованный тоннель и проверку секретного ключа. В конце концов я вхожу на не совсем защищенную машину – Прачечная не подключает секретные сервера к общей сети ни под каким предлогом, – на которой запущен мой новостной фильтр. Он, в конце концов, ловит рыбку на мелководье у «Рейтер» и «Юнайтед Пресс», а не в морской бездне государственных тайн.
Так что же разбудило мой пейджер? Пока Мо пьет большую чашку мокко и рассматривает музейный флаер с рекламой ближайших мероприятий, я читаю любопытную новость из ленты «Ассошиэйтед пресс». ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО В РОТТЕРДАМЕ (АП): Возле выгоревшего грузового контейнера в порту обнаружены два тела. Полиция подозревает расправу со стороны ОПГ. Кровь на контейнере, жертвы (ага, корреляция с закрытой информацией, что-то, пойманное на полицейском компьютере и недоступное в обычной сети). Один из убитых – известный неонацист, другой – гражданин Ирака, оба застрелены из одного и того же оружия. И это все? Я быстро отправляю электронное письмо с запросом о том, откуда и куда ехал этот грузовой контейнер, – на всякий случай…
Я качаю головой. Эта заметка дернула поплавок на фильтре потому, что скопление ключевых слов превысило заданный порог, а не потому, что тут наверняка что-то важное. Но что-то меня беспокоит: море рядом, кровь на стене, гражданин Ирака. Почему Роттердам? Конечно, это один из главных грузовых портов Европы. И до него отсюда меньше пятидесяти километров.
Никаких других важных новостей нет. Я выхожу из системы и встаю; пора выпить кофе и снова браться за работу.
Три часа спустя Мо говорит:
– Нашла.
Я отвлекаюсь от чтения рапорта.
– Точно?
– Наверняка.
Я встаю и подхожу к ней. Мо склонилась над открытым ящиком, вцепившись в него так, что на руках вздулись вены. Думаю, она бы дрожала, если бы не сжалась в комок. Я заглядываю ей через плечо. Да, геометрическая кривая что надо. Кстати, я подобные видел. Та схема, которую нам пытался показать доктор Фольман, – неужели это было всего несколько недель назад? – выглядела примерно так же. Но та должна была открыть ограниченный информационный канал в одно из инфернальных измерений. Я не могу сходу понять, куда направлена эта (пришлось бы забрать этот чертеж домой и посидеть над ним с транспортиром и калькулятором), но одного взгляда достаточно, чтобы определить, что это не просто звоночек в преисподнюю.
Вот тут – дифференциал функции тау, коэффициент изменения времени с ростом расстоянии по одному из планковских измерений. А вот здесь – предостережение: этот призыв нельзя проводить без клетки вокруг. (Хорошо, что наши условные обозначения и значки Аненербе происходят от одного и того же источника, иначе я бы ничего не понял.) А вот эта формула на удивление современная, какая-то кривая на плоскости комплексных чисел: каждая точка на ней – это другое множество Жюлиа. А вот тут в контур подключена человеческая жертва – через глазные яблоки, пока еще живая, для максимальной пропускной способности…
Секунду я моргаю, ослепленный злобным совершенством этого контура.
– Ты уверена, что это он? – невнятно спрашиваю я.
– Разумеется, уверена! – огрызается Мо. – Ты что, думаешь, я бы…
Она замолкает. Глубоко вздыхает. Тихонько бормочет что-то себе под нос, а потом спрашивает:
– А что это?
– Я не уверен на все сто, – говорю я, осторожно откладывая блокнот, и отодвигаюсь в сторону, чтобы посмотреть на чертеж под другим углом, – но это похоже на карту резонанса. Контур, созданный для настройки на другую вселенную. И эта похожа на нашу, более того, ошеломительно похожа: энергетический барьер, который нужно протуннелировать, чтобы дотянуться до нее, настолько высок, что без человеческой жертвы не обойтись.
– Человеческой жертвы?
– Чтобы поговорить с демоном, много энергии не нужно, – объясняю я. – Они в общем-то только и ждут, чтобы мы заговорили, по крайней мере, те, с кем люди чаще всего хотят пообщаться. Но они родом из очень дальних краев – из вселенных, очень слабо связанных с нашей. Информационный пробой не означает автоматические энергетические изменения в нашем мире; они прячутся в белом шуме. Но если мы попытаемся поговорить со вселенной поближе к нашей, придется преодолевать значительно больший потенциальный барьер – он, по сути, предотвращает нарушения причинно-следственных связей. Весь процесс опосредуется разумом – нужны наблюдатели, чтобы коллапсировать волновую функцию. Тут-то и нужна жертва: мы устраняем наблюдателя. Если все сделать правильно, это позволит нам поговорить с соседней вселенной, смежной с нашей настолько, что яма между ними меньше постоянной Планка.
– Ого. Значит, эта штука… – она указывает на карту, – это очень точное преобразование через множество Мандельброта. Которую вы, ребята, используете как отображение на континуум Линде, так? Почему же им просто не использовать n-мерную гомогенную матрицу перехода? Это интуитивно понятнее и очевиднее.