– Что это такое? – спрашивает Бриджет.
– Я думаю, вам пора объясниться, – сообщает Эрик, поглядывая на меня слезящимися глазами грифа, рассматривающего невезучее животное, которое только что напилось воды из отравленного источника.
Мой желудок превратился в ледяной шар, но в затылке уже разгорается гнев. Они смотрят на меня с разной степенью ожидания, и я, чувствуя приступ чистой ярости, крепко прижимаю ладони к столу, потому что мне невыносимо хочется двинуть кому-нибудь в нос, а это не лучший способ разрешения подобных конфликтов.
– Вам этого знать не положено, – говорю я со всей твердостью.
Первой теряет улыбку Хэрриет.
– Я ваш непосредственный начальник, – строго заявляет она. – Не вам мне говорить, что мне положено или не положено знать.
– Да ну на хрен! – Я встаю. – Запишите в протокол, если собираетесь его вести: я прошу отметить, что я отрицаю все обвинения и утверждаю, что мои действия оправданы. И я отказываюсь участвовать в этом сомнительном бюрократическом самосуде. Вам этого знать не положено, а мне нельзя это разглашать. Если хотите продолжать, я настаиваю, чтобы вы обратились по этому поводу к Энглтону.
– Энглтону?.. – Бриджет тоже перестает улыбаться.
Эрик ошарашенно моргает. Я перевожу взгляд на него.
– Давайте положим это на стол Энглтону, – примирительно говорю я. – Он точно знает, что с этим делать.
– Ну, наверное… – неуверенно тянет Эрик.
Он служит тут слишком давно, чтобы гадать о происхождении ауры Энглтона: он знает наверняка. И выглядит почти напуганным.
– Тогда так и поступим.
Я хватаю со стола бумаги, распахиваю дверь и выхожу. Позади возмущенно взрывается Бриджет:
– Вы не имеете права!
– Еще как имею! – рычу я через плечо, почти переходя на бег по пути к подвальному логову Энглтона; у меня в кулаке список обвинений, а позади топочет Хэрриет: то, что нужно. Вот до чего доводит грызня между отделами.
Холл перед кабинетом Энглтона; дверь нараспашку. Я вваливаюсь внутрь, так что пугаю прыщавого молодого гика, который укладывает микропленку на валики «Мемекса».
– Шеф!
Открывается внутренняя дверь.
– Говард. Мы как раз говорили о вас. Входите.
Я замираю на зеленом ковре перед большим металлическим столом, выкрашенным оливковой краской, и поднимаю бумаги.
– Бриджет и Хэрриет, – говорю я. – Да, и Эрик.
Энди, который стоит, прислонившись к стене рядом со столом Энглтона, тихонько свистит.
– А ты умеешь заводить друзей и оказывать влияние на людей.
– Прошу тишины, – наклоняется вперед Энглтон. – Мисс Броди. Позвольте поинтересоваться, что вы хотите повесить на нашего юного друга?
Бриджет паркуется по другую сторону стола напротив Энглтона и тоже подается вперед.
– Нарушение служебной дисциплины и правил безопасности. Злоупотребление доступом в интернет. Несоблюдение графика. Прогулы без уважительной причины. Злостное нарушение субординации и оскорбительное поведение по отношению к непосредственному начальнику.
– Ах… вот оно что, – говорит Энглтон так холодно, что его голос способен заморозить жидкий водород.
Краем глаза я замечаю, что Энди пытается привлечь мое внимание. Он подергивает щекой – азбука Морзе, – передавая мне приказ держать рот на замке.
– Он неуправляемый, – продолжает Бриджет тэтчеровским тоном окончательного приговора. – Он угроза для отдела. Даже табель учета рабочего времени заполнить не может.
– Мисс Броди, – говорит Энглтон и откидывается на спинку кресла, чтобы смерить Бриджет взглядом через стол.
Странно. Почему он вдруг расслабился? Энглтон поднимает какой-то предмет.
– Вы кое-чего не учитываете. – В руке у него что-то маленькое, красновато-коричневое: с одного конца торчит пучок волос, жестких и сухих; Бриджет резко втягивает воздух. – Говард теперь работает на меня. Он на вашем бюджете, верно, но он работает на меня, поэтому с этого момента вы сведете свои отношения с ним к ежемесячной выплате зарплаты и заботе о том, чтобы его кабинет случайно не перенесли в другое место, если не хотите повторить судьбу своего прославленного предшественника.
Он покачивает предметом в руке, а Бриджет не сводит с него глаз. Она сглатывает.
– Вы не посмеете.
– Дорогая моя, уверяю вас, я абсолютно непредвзятый палач и всем предоставляю равные возможности. Эрик! – Престарелый офицер подается вперед. – Пожалуйста, выведите мисс Броди из моего кабинета, пока я не сказал что-то, о чем могу потом пожалеть.
– Ах ты ублюдок, – рычит она, когда Эрик кладет ей руку на плечо и подталкивает прочь из комнаты. – Только потому, что ты можешь пойти через головы напрямую к директору, не воображай, что…
Дверь за ней закрывается. Энглтон кладет сморщенный предмет на пресс-папье.
– Вы думаете, я блефую, Роберт? – спрашивает он обманчиво мягким голосом.
– Не-а, – сглатываю я. – Никак нет.
– Хорошо, – говорит Энглтон и улыбается сморщенной голове перед собой. – Этого крючкотворы никак не могут уяснить: не угрожай, не блефуй. Так ведь, Уоллес?
Готов поклясться, что сморщенная голова кивнула, – хотя, может, мне только показалось. Я глубоко вздыхаю.
– Вообще я хотел к вам зайти. По поводу Алана.
– Он получил пятьсот бэр, мальчик мой, – кивает Энглтон. – Говорят, десять лет назад это, вероятнее всего, было бы смертельно.
– Кто-нибудь уже сообщил Хилари?
– Я заеду к ней через пару часов, – закашлявшись, говорит Энди; видимо, лицо у меня недоверчивое, потому что он добавляет: – Кто, по-твоему, был шафером на их свадьбе?
– Ага. Ладно. – Я чувствую огромное эмоциональное облегчение, будто напряжение, которого я даже не замечал, вдруг пропало. – Хорошо. Это главное.
– Не совсем.
Я кошусь на Энглтона.
– А что еще?
– С графиком у вас и вправду проблемы, – глубокомысленно замечает он. – Итак, сперва вы поехали к Алану, потом – на работу. Я бы сказал, что на сегодня вы уже выполнили план, Говард. Лучше спешите домой, пока не поздно.
– Домой? – переспрашиваю я, а потом до меня доходит. – Давно она вернулась?
– Два дня назад. – У него подергивается щека. – Уповайте на то, что она на вас не злится.
Вставив ключ в замочную скважину, я поднимаю взгляд к крышам – таким знакомым и до странности чужим. «Меня ведь не было тут всего неделю, – говорю я себе. – Что могло измениться?»
В прихожей на полу разложены маленькие гусеницы – шириной примерно в двадцать сантиметров. Они покрыты засохшей грязью и тянутся мимо грозной викторианской вешалки и двери в гостиную почти до самой кухни. Я неуклюже переступаю их, закрываю внешнюю и внутреннюю двери, пытаюсь найти место, куда можно положить сумку среди этих следов московского пикника, и снимаю пальто.
На кухонном столе красуется разобранный двигатель. Кто бы ни положил его туда для вскрытия, он все-таки догадался расстелить газету «Индепендент»; из-под одного маслянистого края выглядывает заголовок «Взрыв в амстердамском отеле: четверо погибших». Ну да. Депрессия накрывает меня черной волной – я вдруг чувствую себя очень дряхлым, на много веков старше своих лет. В раковине полно грязной посуды; я открываю горячий кран и роюсь в ней, чтобы найти отмываемую кружку, а потом лезу в шкафчик за чайными пакетиками.
На плодородном поле пробковой доски взошли новые счета. Нужно будет их посмотреть рано или поздно – лучше поздно.
Небольшая стопка адресованных мне писем возвышается на своем привычном месте – половина из них реклама, судя по лоснящимся конвертам. А в чайнике нет воды. Я наполняю его, а потом сажусь рядом с двигателем и жду просветления. Я понимаю, что очень устал, что я подавлен, одинок и напуган. Всего несколько месяцев назад я никогда не видел смерти; последние же несколько ночей только она мне и снится. Это выматывает – физически и эмоционально. Кто-то из эскулапов говорил что-то про стрессовые расстройства, но я его тогда не слушал. Интересно, чей это двигатель – Пинки или Брейна? Надо их за это погрызть, когда придут домой. Вот это – антиобщественное поведение: а если тут кто-нибудь захочет перекусить?
Чайник закипает и с громким щелчком выключается. Некоторое время я сижу в тишине, вдыхая холодный воздух, а потом встаю, чтобы налить себе чашку чая.
– Мне тоже завари, пожалуйста.
Я чуть не ошпарился, но вовремя успел перехватить чайник.
– Я не услышал, как ты вошла.
– Ничего. – Мо отставляет стул у меня за спиной. – Я тебя тоже не услышала. Ты давно вернулся?
– В страну? – Я выискиваю в раковине еще одну кружку, а язык работает сам, без вмешательства разумного оператора, будто и не мой вовсе. – Только утром. Сначала поехал в больницу к Алану, потом заглянул на работу на пару часов. Собрания, совещания, разборы. Непрерывно с того самого момента…
– Они тебе запретили об этом говорить… со всеми? – спрашивает она, и я чувствую нотку напряжения в ее голосе.
– М-м-м… Не совсем.
Я ополаскиваю кружку, бросаю в нее чайный пакетик, наливаю кипяток, ставлю ее на стол и оборачиваюсь. Мо выглядит так же, как я себя чувствую: волосы спутанные, одежда мятая, взгляд затравленный.
– Могу с тобой поговорить, если хочешь. Ты по умолчанию имеешь нужный уровень доступа.
Я подтаскиваю к столу другой стул. Она молча садится.
– Они тебе объяснили, в чем было дело?
– Я… – Она качает головой. – Приманка. – В ее голосе звучит легкое отвращение, но лицо каменное. – Все закончилось?
Я сажусь рядом с ней.
– Да. Точно и наверняка. Больше такое не случится. – Я вижу, как она расслабляется. – Это ты хотела услышать?
Она прожигает меня взглядом:
– Да, если это правда.
– Правда. – Я мрачно смотрю на двигатель. – Чей это?
– Думаю, Брейна, – вздыхает она. – Он его вчера притащил. Не знаю, откуда он его взял.
– Надо с ним провести воспитательную беседу.
– Не надо. Он сказал, что заберет его, когда съедет.
– Что?
Вид у меня, наверное, огорошенный, потому что она хмурится: