В этом суть романа ужасов: он позволяет нам встретиться со своими страхами, вытаскивает бабайку из-под кровати и ставит перед нами в самом пугающем его обличье. (Исход встречи зависит от того, говорим мы о классической трагедии, в которой герой обречен пасть из-за своих недостатков или гордыни, или комедии, в которой ему уготовано искупление; но герой все равно испытывает касание ужаса.)
И в этом суть шпионского романа: он позволяет нам встретиться со своим неведением, устало ощупать слона политики, пока он не затрубит или не наступит гигантской ногой прямо на голову герою. (И снова исход встречи зависит от трагикомических корней повествования, но оно в любом случае выстроено на неведении и обретении знания.)
А теперь нечто совсем другое.
Романный хакер – это не настоящий компьютерный гик, а архетип возрастом в четыре тысячи лет.
Боги-трикстеры не сходят со сцены и ставят в неудобное положение старших с тех самых пор, как первый подросток-подмастерье насыпал перца в штаны старому шаману. От бога-паука Ананси до скандинавского ловкача Локи трикстер является воплощением силы причудливой, любопытной и временами злобной. Наши первые подробные сведения о политеистических религиях пришли от сельскохозяйственных цивилизаций, которые оставили после себя записи. Ранние сельскохозяйственные сообщества были консервативны настолько, что показались бы чуждыми современному человеку: они балансировали на мальтузианском лезвии ножа между производительным избытком и смертоносным голодом. Всякое изменение казалось крайне подозрительным, потому что оно в половине случаев означало бы неурожай и голод. Бог-трикстер превращает изменение в константу; крадет у богов огонь, крадет язык, крадет вообще все, что плохо лежит и не прибито гвоздями, и это он принес нашим предкам большинство полезных инноваций.
Давайте перенесемся в наши дни, где ошеломительная скорость изменений уже стала нормой, на которую можно рассчитывать в грядущие десятилетия или даже века. И хотя у нас больше нет богов-трикстеров, богов смерти и богов урожая, у нас остались нарративы, призванные приучить нас к мысли о почти волшебных социальных переменах.
Активная зона недавних технологических инноваций («недавних», в смысле, с семидесятых годов) – это компьютерная индустрия. Неудержимая прогрессия закона Мура привела к многочисленным прорывам, подобных которым мы не видели со времени молниеносного развития авиации в период с 1910-го по 1950-й. Компьютеры относятся к первазивным технологиям: куда бы они ни проникли, они всюду оставляют за собой сетевой след – богатый информацией и смыслом дистиллят наших умов. В отличие от прежних технологий компьютеры – инструменты общего применения, которые можно перенастраивать для выполнения различных задач одним нажатием кнопки: сейчас это вишенка на торте, а через секунду мастика для пола (или таблица, или интересная игра).
В романах хакеры – это боги-трикстеры компьютерного царства. Они пробираются туда, куда им вход запрещен, крадут все, что плохо лежит и не прибито гвоздями (точнее, не записано чернилами на пергаменте пером, вырванным из крыла белой гусыни), а потом этим хвастаются. В них есть бодрящая непосредственность, потому что они двигаются со скоростью света и появляются везде, где пожелают.
В реальности все совершенно наоборот. Настоящие хакеры (программисты в том смысле, который этому слову присваивали в МТИ в шестидесятые) – это дотошные, умные, математически и лингвистически зацикленные одержимцы. Вместо того чтобы нырять в личные данные вашего банковского счета, они скорее убьют месяцы на создание математической модели абстракции, которую только другой хакер поймет или оценит как изысканную интеллектуальную шутку. Все инженерные дисциплины производят собственную субкультуру и жаргон. Поле вычислительной техники произвело на свет чрезвычайно богатый жаргон и соответствующую субкультуру. В некоторых случаях ощущение традиции ошеломительно сильное: клубы, группы взаимной поддержки, например для тех, кто решил любовно беречь и лелеять мини-компьютеры двадцатилетней давности, которые они спасли на мусорниках, вместо того чтобы выбросить их и перенести все, что возможно, на технику нового поколения.
В другом конце спектра находятся скриптёры и варезники, подростки-отаку, которые ломают чужие рабочие машины и пытаются захватывать чаты в приступах орфографически-несостоятельного бунта. Это настоящие и умеренно вредоносные хакеры, которые чаще всего производят громкие заголовки для газет – дорабатывают кодовую базу почтовых вирусов, висят в сети и постоянно ноют, жадно глотая собственный образ, отраженный волшебным зеркалом желтой прессы.
Но если мы на миг вернемся к романному хакеру, мы обнаружим не только притаившийся за углом архетип бога-трикстера, но и различим за клавиатурой силуэт нашего героя шпионского романа и хоррора: он пытается пробиться в сеть мечтаний и страхов, чтобы выяснить, что же происходит на самом деле.
Какое художественное изображение хакера ни возьми, всегда он трудится, чтобы отдернуть покров и открыть кишащую массу неприглядных истин под ковром реальности. Начиная с «Сети ангелов» Джона М. Форда, хакеры используют сеть для того, чтобы открыть правду о происходящем. Иногда архетип хакера пересекается с образом парня с пистолетом (как в «Звездной фракции» Кена Маклауда или «Джонни Мнемонике» Уильяма Гибсона), или геймера с виртуальным пистолетом (в «Авалоне» Мамору Осии), или даже с ними обоими (Хиро Протагонист в «Лавине» Нила Стивенсона). Мао когда-то заметил, что «винтовка рождает власть» – в реальной жизни и в художественной литературе, – и если винтовка связана с властью, то хакер – с тайным знанием, а знание – тоже сила и власть. По сути, хакер в романах символизирует почти то же самое, что и шпион – или безымянный рассказчик одной из диковинных историй Лавкрафта об отчуждении и странствии.
В подвале Прачечной хранится треножник: на нем вырезаны слова на чужом языке, который люди могут понять лишь с помощью полуразумной компьютерной программы, эмулирующей глубинную грамматику Хомского. К несчастью, программа склонна к хандре и, поскольку подчиняется недетерминистскому алгоритму, частенько входит в бесконечный цикл. Не существует канонического перевода этой надписи. Нанятые правительством лингвисты пытались расшифровать руны трудным путем – и все они либо погибли, либо закончили дни в сумасшедшем доме. Когда один системный аналитик предположил, что этот текст может быть функцией связывания для нашей реальности и, если произнести его с пониманием, это может вызвать критическую ошибку, Красный ковер принял решение отказаться от дальнейших попыток исследования этих строк.
Метахудожественное предположение о том, что магия – это наука, использовалось в фэнтези и НФ несколько раз. На нем основаны, например, «Волшебники» Джеймса Ганна. Рик Кук сумел выдавить несколько книг из того, как неуклюжий программист попадает в фэнтезийный мир и вынужден там состязаться с магами, применяя свои умения в создании компиляторов. Есть в математике что-то такое, что просто просится в подобного рода незаконное применение: имиджевая проблема, которая коренится и в том, как преподают царицу наук, и в том, как мы о ней думаем, – в философии математики.
Платон говорил о царстве математических истин и утверждал, что доказательство теоремы – это, по сути, его обнаружение: оно открывает нам свою истину, как тень на стене пещеры рождается от источника света и реальности, недоступной нашему глазу. Поздней Декарт воспользовался похожими аргументами и хитроумными аналогиями, чтобы разделить мир на явления духа и плоти. И если тело очевидно является органической машиной, кто-то должен сидеть за рулем и контролировать ее при помощи панели, расположенной (по его мнению) в эпифизе.
История медицины XIX и XX веков стала катастрофой для идеи бессмертной души. Дуализм тела и духа звучит хорошо, пока ты не понимаешь, что нервы тела должны каким-то образом передавать информацию душе, а душа должна каким-то образом влиять на бездушную материю, с которой связалась. Пока лучшие микроскопы едва могли показать нервные ткани, это никого не смущало, но дьявол кроется в деталях, и когда электронные микроскопы перевели нас на уровень макромолекурлярной цитологии, а биохимия наконец начала объяснять, как все работает, мозг открылся тем, чем он является – кучей эндокринных клеток, выплескивающих свои нейротрансмиттерные послания друг другу с развратным энтузиазмом. Для души, которая пряталась где-то и продолжала влиять на плоть, места почти не осталось.
Но. Давайте серьезно отнесемся к платоновскому царству абстракции, а наряду с ним примем и уилеровскую модель квантовой космологии: существует бесконечность возможных миров, и все они реальны. Можем ли мы через это платоновское царство передавать сигналы между нашим слоем антропных реальностей другим, бесконечно далеким и бесконечно близким, где другие разумы могут их услышать? Иными словами, что, если мультиверсум протекает? Какие люди первыми смогут обнаружить такую информационную утечку, какое найдут ей применение и какие риски с этим связаны?
Это двадцатое столетие (и начало двадцать первого) – век шпионов и чудес, заговоров и Холодной войны, век, когда ужасы дешевых журналов выскочили на мировую сцену в форме проектов по созданию вооружений на триллионы долларов, вооружений, способных разрушать целые города и губить миллионы жизней. Это уже не эпоха одинокого ученого, который завершает строительство своего сферического аппарата, чтобы отправиться в галактику Z. Но это и не эпоха безумного ученого в подвале замка, где он трудолюбиво сшивает части мертвых тел, пока Игорь запускает воздушного змея со стены, чтобы призвать с небес оживляющую силу и направить ее в создание на операционном столе. Это десятилетие компьютерного специалиста, хитроумного создателя абстрактных машин, которые плавают в платоновском царстве мысли, приходят в мир и уходят, повинуясь щелчку мыши.