Нор улыбнулась.
– Мне кажется, вечной жизни не бывает, тут даже магия бессильна. Хотя бабушкиной собаке сто шестьдесят лет; может, я и ошибаюсь.
– А ему? – Савви указала на Пустячка; тот увлеченно пытался выманить из-за старой колонки мышь. – Он же не бессмертный и ему не сотня лет, правда?
– Правда, – ответила Нор. – Да Пустячок и не хочет жить вечно.
– Откуда ты знаешь?
– Я могу читать его мысли.
– Как интересно. А мои тоже можешь?
– Нет.
– А почему его можешь, а мои нет?
– Я могу читать только мысли животных – птиц, белок, собак… И растений, – добавила Нор.
– Растения тоже мыслят?
– Да.
– И что думает этот цветок? – спросила Савви, ткнув пальцем в горшок с геранью на подоконнике.
– Что он не роза и был бы очень рад, если бы ты перестала называть его розой.
– Да ладно! И при этом ты не можешь накладывать заклятия? Разве не все ведьмы это умеют?
Нор покачала головой.
– Не все. Заклинания – всего один из множества даров ведьмы. И последней в моем роду, кто мог наложить хотя бы простенькое заклинание улучшения памяти, была моя прапрапрапрапрапрабабушка Рона Блэкберн. – Нор постаралась, как могла, рассказать все, что знала о Роне и о проклятии, преследовавшем всех дочерей рода Блэкберн после нее.
– Значит, ты не просто ведьма, а еще и про́клятая ведьма. – Савви задумалась. – Жесть какая-то.
– И это еще даже не самое худшее, – вздохнула Нор. – Много поколений подряд женщинам рода Блэкберн давался один дар – невероятная сила, скорость, способность не гореть в огне или исцелять прикосновением. Моя мать накладывает заклинания, которые не должны ей даваться. Колдовство за пределами природных даров ведьмы не просто осуждается. Это черная магия. Это злое и темное искусство, потому что оно требует злых и темных поступков.
– Например?
– Нужно быть готовой причинять кому-то боль, – тихо сказала Нор. – Иногда даже убивать. Некоторые ведьмы ради своих желаний шли даже на то, чтобы причинять боль собственным детям. – Горящее пожаром ночное небо, черная обугленная кожа, лужи крови. – Можешь мне поверить, цена заклинаний моей матери – не только в деньгах. За них платят кровью. И болью.
Именно поэтому Нор никогда никому не рассказывала, что способность понимать животных, самый невинный ее дар, – всего лишь один из множества ее талантов. Каждый раз, когда она случайно останавливала время, исцеляла рану или видела ложь, она боялась. Боялась, что, если люди узнают, они станут видеть в Нор кого-то злого и темного – что они увидят в ней ее мать.
– То есть по шкале от одного до десяти вероятность того, что ты сможешь наложить, например, приворот будет где-то четыре?
– Скорее уж минус одиннадцать. Кстати, приворот на самом деле никого в тебя не влюбляет. Он просто имитирует физиологические проявления влюбленности.
– Типа потные ладони и частый пульс?
– Типа того.
– Фу!
Нор рассмеялась. Конечно, в иных руках приворот способен причинить куда больше вреда, чем просто учащение пульса. Приворот может украсть у человека его свободу воли. Человек полюбит, потому что не сможет не любить. У него не будет другого выбора. Нор подумала об отце. Часть ее знала, что Куинн Суини все еще жив и все еще под контролем Ферн. Что станет с человеком, если он проживет под приворотом столько лет? Осталось ли от него что-нибудь – или он давно стал лишь пустой оболочкой от самого себя?
– Тогда нам повезло, что тебе приворот ни к чему, правда? – наконец ответила она подруге.
– Мне, может, и ни к чему, а вот тебе бы точно не помешал, – отозвалась Савви.
– Поверь, личная жизнь сейчас последнее, что меня беспокоит.
– Неправда! – не отставала Савви. – Пусть твоя мама социопат в ведьминском прикиде, ты же все равно хочешь залезть под Рида. Черт, подруга, я смирюсь даже, если ты замутишь с этим, как его, злым горячим парнем с пляжа!
– С Гейджем Колдуотером?! – воскликнула Нор. – Да ты шутишь?! Он с седьмого класса меня ненавидит!
– Тем интереснее может получиться, – веско заметила Савви. – Нор, Рид тебе небезразличен. И я понимаю, что ты не хочешь себе в этом признаваться, потому что тогда придется думать, что делать, если у вас ничего не получится. Мы с тобой обе знаем, что терять близких адски больно, но только так и понимаешь, что человек что-то для тебя значил. Что это было что-то настоящее. Разве оно того не стоит?
Нор взглянула на шрам на сгибе локтя. Она слышала, как отметины на руке зовут ее, и чувствовала знакомую тягу – тягу послать все к черту, залить все кровью и болью. Она подтянула рукав и сжала ладонью поющие шрамы. Савви была права. Рид был ей небезразличен. Настолько небезразличен, что иногда ей казалось, будто чувства вот-вот заглотят ее заживо. Но в этом-то и дело: он был небезразличен ей достаточно, чтобы держаться подальше.
– Ладно, меняем план, – решила Савви. – Я, конечно, не разбираюсь в проклятиях и мамах-психопатках, но я твоя лучшая подруга, и я обещаю, что помогу тебе начать встречаться с любым, с кем ты захочешь. С Ридом, или с этим, как его, или с Хеккелем Абернати, если ты вдруг западешь на него. При условии, что, если что-то из этого выйдет, ты расскажешь мне самые пикантные подробности. По рукам?
Нор улыбнулась и пошла вслед за Савви и Пустячком к выходу из захламленного Общества Защиты Бездомных Вещей – мимо шатких башен из закопченных горшков и кастрюль, кладбища сломанных газонокосилок и старинного металлического манекена. Конечно, Савви не под силу было разгрести кучу ее проблем, но от напоминания, что рядом есть кто-то, кто готов хотя бы попытаться, девочке немного полегчало.
Обычно в это время года Извилистая улица переливалась гирляндами маленьких мигающих белых огней, развешанными на деревьях и закрепленными на крышах. Над дверью «Ведьмина часа» висели омела и остролист, а Хеккель Абернати вешал над Уиллоубаркской продуктовой лавкой восемь аляповатых рождественских оленей. Перед библиотекой появлялся деревянный рождественский вертеп, а в окнах Харпер Форгетт и Рубена Финча горели меноры. Из динамиков парома ревело попурри праздничных рождественских песен. Но в этом году только с двери дома Художника одиноко свисала единственная красно-зеленая гирлянда.
– Что-то туго в этом году с духом рождества, – заметила Савви.
Хотя дождь уже кончился, воздух, ударивший Нор в лицо, все равно был мокрым и холодным. Девушка подхватила Пустячка на руки, вытерла его грязные лапы рукавицей и сунула его себе под куртку.
Окна пекарни «Сладости и пряности» запотели от жара печей, но она все равно различила смутный силуэт Блисс Суини, готовящей булочки с марципаном или, быть может, противень клюквенно-апельсинового бискотти – и то и другое в этот сезон продавалось лучше всего, – надеясь завлечь хоть каких-нибудь случайных посетителей. Сквозь мутное стекло Блисс походила на ярко раскрашенного призрака. Нор с тяжелым сердцем дошла с Савви до «Ведьмина часа». Она понимала, что нужно проведать Мэдж, но боялась того, что могла там увидеть, – поэтому и взяла с собой подругу.
Поднимаясь по лестнице, они повстречали Катриону. Та избегала их взглядов, проигнорировала радостное приветствие Савви и чуть через перила не свалилась, стремясь поскорее убежать подальше.
– Мне кажется, – начала Савви, – или даже злодеи из мультиков обычно ведут себя менее подозрительно, чем она сейчас? Спорим, она что-то украла или… – Савви вдруг замолчала. У нее отвисла челюсть, и она ткнула пальцем в сторону подозрительного тумана, который Нор заметила на утренней пробежке. Теперь он внезапно подполз ближе и быстро растекся по Извилистой улице. Стоя на самом верху лестницы, они смотрели, как под ним постепенно исчезает весь остров: сначала продуктовая лавка, потом библиотека… Вскоре Нор едва могла различить гирлянду, висящую на доме Художника. Она посмотрела на «Ведьмин час»: его было совсем не видно в тумане.
«Почти камуфляж», – подумала Нор.
– Что это за штука? – спросила Савви, вытряхивая клочья тумана из своих кудряшек цвета бургунди. – Предвестник конца света? Мне пора паниковать, да?
– Да вряд ли. – Нор запустила в туман руку, и он завился вокруг ее пальцев, как сахарная вата. – Думаю, это просто… туман. – И все же он не походил на туман, который она видела до этого.
Они вслепую поднялись по ступенькам, и Нор задержала дыхание, прежде чем открыть дверь. В магазине, как и на улице, было пусто. Шаги Нор и Савви отзывались зловещим эхо.
Через несколько секунд заднюю дверь толкнули, и появилась Мэдж. Она резко остановилась. К ее плечу пристала занавеска. Женщина украдкой оглянулась через плечо на подсобку и спросила Нор:
– У тебя же нет сегодня смены?
Нор затопила волна ностальгии. Ей вдруг захотелось обнять Мэдж, положить подбородок ей на плечо и вдохнуть успокаивающий запах ее ванильного мыла. Но даже с такого расстояния Нор чувствовала, что теперь кожа Мэдж источает совсем другой запах – металлический, какой бывает в лавке мясника к концу рабочего дня. Под глазами женщины залегли лиловые мешки, а в прямых черных волосах появились седые пряди. Мэдж принялась возиться за кассой, и Нор разглядела свежие татуировки: красные, воспаленные и недобрые, они вились по ее рукам ниже локтя и охватывали ладони.
Из любопытства Нор отодвинула занавеску и заглянула в подсобку. Та была тускло освещена, все окна была зашторены, а на отодвинутом к стене диване лежала Душица. По ее золотисто-коричневой коже вились татуировки с изображением символа злокозненной Ферн – их было больше, чем Нор когда-либо видела. Они ползли по ее ступням и завивались вокруг ушей, они покрывали ее руки и оборачивались вокруг пальцев. Душица рвано дышала.
– Что за жесть с ней происходит? – ахнула Савви, глянув Нор через плечо.
Лицо Мэдж как будто закрыло темное облако, и взгляд, который она бросила в сторону спящей женщины, выражал скорее страх разоблачения, чем переживания за подругу.
– Она просто устала, – ответила она, но ее голос дрожал, а из ее рта выплыло жирное блестящее фиолетовое облако и поплыло по комнате. Доплыв до витрины с ароматическими свечами, оно лопнуло, как волдырь, и разлетелось на кучу ошметков.