Записывая рассказ отца, Даниил отметил в тетради нарочитую символику соседства убогих строений с киношкой с громким именем – другой родина как местожительство для обездоленных и не могла быть.
Маме Варе удалось найти мужика, прописавшего её и сына за 10 рублей в месяц. Через какое-то время он перестал брать и эти деньги. Да и было ли за что? Лачуга площадью три с половиной квадратных метра, с крохотным, выходившим прямо на кинотеатр, оконцем, по бокам две кровати и подобие платяного шкафа. И вот в этом жилище мать и сын прожили 17 лет, с 1938-го по 1955 год, до реабилитации Петра Александровича.
После этого маме Варе вернули, как ни странно, кое-какие вещи из их квартиры 1938 года. Она направляла письма в инстанции, искала связи, знакомства, проявляя невероятную активность, и – о, чудо! ей и сыну предоставили благодаря хлопотам комнату в районе новостройки в трехкомнатной квартире 9-этажного панельного дома.
“Бабушка твоя, – продолжал вспоминать Сергей Павлович, – была до ареста мужа женой офицера высшего комсостава, образованной и грамотной, но специальности не имела и не работала при муже. А после его ареста надо было всё начинать с нуля. Представь: она сумела стать фармацевтом и все годы проработала в соседней с нашим новым жилищем аптеке. В голодные 1946-1947 гг. спасала меня и себя рыбьим жиром в бутылочках, народ им почему-то брезговал…”
Бабушку Даня помнил смутно, жила она в маленькой “однушке” на юго-западе столицы, с приплатой выменяла ее за ту самую, полученную за репрессированного мужа, комнату. На даче бывала наездами, не хотела мешаться под ногами – “там и без меня народу хватает”. Бабушка ласкала внука, целовала, усаживала к себе на колени, а он норовил побыстрее соскочить – от бабушки пахло не так, как от остальных, чем-то затхлым, а еще нафталином, как в платяном шкафу. Братьев и сестер у Дани не было, повзрослев, узнал, что мать в молодые годы сделала аборт и долго не могла рожать, так что его появление на свет оказалось нежданным. Мать работала с Даниным отцом в одном институте, но не преподавала, как он, не писала монографии и не защищала докторскую, а занималась архивными изысканиями. Часто пропадала на работе допоздна, ездила в командировки, воспитанием сына в основном занимались домработницы. Бабушка в этом процессе тоже участвовала, но не слишком активно – ей уже стукнуло восемьдесят, болели колени, она с трудом передвигалась.
Умерла она, когда Даня уже пошел в школу. По стечению обстоятельств, случилось это в ноябрьский день кончины генсека Леонида Ильича, героя анекдотов и баек, жалкого шамкающего рамолика, в прежние годы красавца, покорившего не одно женское сердце; личности, в сущности, беззлобной, безвредной, хотя и коммуниста; любившего мирские радости и дававшего жить другим. Над ним в финале его жизни посмеивались, но потом принялись одобрять совершенное страной под его руководством, тепло его вспоминать, особенно в сравнении с теми, кто правил после него.
Занося в тетрадь новые и новые записи, Даниил нет-нет и спрашивал себя: был ли я лучиком света и счастья для занятых наукой родителей – и не находил исчерпывающего ответа. Вернее, ответ внутри имелся, но рождал полынную горечь и обнародовать его не хотелось. Что значили для меня близкие и что я значил для них, верил ли я в любовь, сполна ли дарил тепло окружающим…
И как-то сами собой легли в тетрадь слова некогда боготворимого, а по прошествии лет разочаровавшего писателя-горевестника, слова эти не имели прямого отношения к Даниилу, не вытекали из его судьбы, но почему-то отдавались болью и терзанием: “Я – стебелек, растущий в воронке, где бомбой вырвало дерево веры”.
11
Вечером, едва завершилась намеченная заранее дискуссия, Дан предложил устроить пьянку, или, как изящно выразился, – пирушку. Юл поддержала. Дан пригласил Лео – парень вызывал симпатию. Услышав о готовящемся застолье, напросилась Капа – соседка Лео по столу, молодящаяся особа в блондинистом парике. По-женски внимчивая Юл отметила, что та крутится вокруг рыжего, оказывает всяческие знаки внимания, видно, очень хочет дать, но тот, как заметила Юл, вполне равнодушен. Дан пожал плечами – пусть приходит.
Стол соорудили в складчину: извлеченные из холодильников банки и пакеты с едой пришлись кстати. Верные традиции не довольствоваться в поездках и командировках скудной казенной пищей, многие участники эксперимента – Дан был исключением – захватили, кто что смог достать (никто не ожидал такого изобилия в пансионатской харчевне на фоне убогой кормежки всюду и везде). В мгновение ока глазу предстали маринованные огурцы, помидоры свежего посола, грибочки, сардины, колбаса и даже сало – белое с нежным розовым отсветом и тонкой эластичной шкуркой. Капа похвастала, что сало привезли родственники из соседней страны, с которой была война, приведшая к взаимной ненависти и полному отчуждению. К салу это, впрочем, не имело отношения: его изготавливают в селах по старым рецептам и доставляют соседям, если удается перевезти через границу, спрятав от таможенников или, как водится, поделившись с ними.
Капа сменила прическу, точнее, парик: классическая стрижка каре с прямым пробором весьма шла ей. Она явно симпатизировала Лео, имела на него виды, оттого почти каждый день щеголяла в новом наряде, зачастую весьма откровенном; будучи не старше Юл, а может, даже моложе, Капа не могла похвастать фигурой – жировые складки на талии и низкая посадка портили впечатление. Да и разница с Лео в возрасте выглядела ощутимо. Запав на рыжие кудри и конопушки, Капа упорно добивалась цели, Лео же не проявлял активности, и это выводило ее из себя. К тому же он сейчас нет-нет и поглядывал на круглые аппетитные коленки Юл, что не укрывалось от Капиного зоркого взгляда.
Как часто бывает, ситуация определялась расхожим суждением: если женщина недолюбливает другую, то ведет себя с ней весьма любезно, если же ненавидит, – любезна вдвойне, и потому улыбка и теплота взгляда, устремленного на Юл, не сходила с лица Капы, и лишь в глубине зрачков угадывалась умело скрываемая зависть и злоба.
Дан и Юл устроились на кровати, гости захватили с собой стулья и уселись возле стола, придвинув его к кровати. “Иван Грозный” и коньяк делали свое дело, затеявшийся разговор причудливо вился перепархивающей бабочкой.
…Тремя часами ранее зал заполнился до отказа – свободных стульев не оказалось. Лектор, он же ведущий дискуссии (назвал себя на западный манер модератором) сменил голубую рубашку на малиновую, тоже с широким открытым воротом, в котором поблескивал золоченый крест, и стал разительно похож на разудалого солиста ансамбля народного танца – казалось, вот-вот пожертвует солидностью, перестанет надувать щеки и пустится в пляс с притоптыванием и прихлопыванием.
Такое сравнение пришло в голову не одному Дану.
– Вырядился, будто на ярмарке вознамерился публику потешать, – с неодобрением отметила Юл.
Модератор со сцены произнес в микрофон вступительное слово, сделав нажим на то, что можно высказываться совершенно открыто, не таясь, ему, похоже, мало кто поверил, и потому вялое начало разговора на дискуссию и тем более на острую полемику никак не походило – жевали сопли, по любимому массами коронному изречению Властелина №2. Дан заскучал. Приготовился поспорить, даже сцепиться с оппонентами, но с кем и по поводу чего – покамест выглядело туманно.
Кто-то вспомнил, вне связи с темами тлеющего и никак не желающего разгореться разговора, дату – сто лет Великого террора. Не за горами печальный юбилей, будет ли дана отмашка – отмечать? Возникло некоторое оживление, наперебой стали высказываться, да так, что уши вянули: надо ли копаться в таком прошлом, что патриотичное мы в нем найдем? Почему обязательно патриотичное, неужто в истории Славишии не было темных пятен… Еще какие были, не пятна – полотна целые, но научены из прошлого выколупливать, как семечки из подсолнуха, только возвеличивающее государство, а чего это стоило народу, сколько крови пролилось, это побоку, никого не интересует, а кого интересует, тому право голоса не дают. И модератор поддержал: в прошлом всякое случалось, хорошее и плохое, история как мясной паштет, лучше не вглядываться, как его приготавливают. Амбивалентное отношение наиболее правильное, ибо разжигание страстей по поводу событий столетней давности ни к чему хорошему привести не может.
На том и порешили.
Микрофон потребовал патлатый увалень с простецкой доверчивой физиономией – тот самый, кто интересовался у Профессора возможным влиянием таблеток на потенцию.
– Вот вы, – простер руку в направлении малиновой рубахи, – давеча сказали: “Трудно представить себе общество, где все напропалую врут, где обман – естественный образ жизни”. А я такое обчество (то ли нарочно исказил, то ли произнес в привычной для себя манере) очень даже хорошо представляю. Это – наше обчество. Как-то так. Сверху изрекают, телек транслирует, пропагандоны подъелдыкивают, тень на плетень наводят, нанятые за бабки подпёрдыши тут как тут – тошно слушать и смотреть.
Лектор криво улыбнулся, поерзал в кресле. Аудитория притихла, ожидая его реакции, а он молчал.
– Чего затаились, как мыши в погребе? – бросил увалень залу. – Боитесь? И правильно. За такие речи могли упечь совсем еще недавно. Да и теперь могут… Думаете, я смелый? В оборонке тружусь, ракеты собираю, за нами наблюдают, кому следует. Я тоже боюсь. Но кто-то же должен… Народ у нас хороший, люди – говно, – неожиданно подытожил и сел.
В конце зала кто-то зааплодировал, его не поддержали.
– Ну что ж, начало положено, – лектор с натугой выпек сочными губами фразу-блин. – Не стесняйтесь, господа, это же дискуссия. Никому не возбраняется высказывать свои мысли, – и сощурил глаз, будто прицелился из невидимого оружия в сидевших напротив, взяв на мушку.
Поднялось несколько рук, лектор выбрал средних лет мужчину с бритым наголо черепом в темной куртке из плащев