Фильм начался, и самые первые кадры заставили Дана вздрогнуть и напрячься; сработал тумблер узнавания: молочный бар “Корова”, эротические женские фигуры с краниками, откуда льется белая жидкость, в том числе с наркотиком – молокаин, потребляемая четверкой подростков бандитского вида; напившись молокаина, они убивают бездомного, дерутся с такой же бандой, устраивают бешеную гонку на машине, пробуждающую в кишках приятные и теплые вибрации, насилуют в чужом доме на отшибе жену писателя, а самого калечат, наконец, главарь банды Алекс расправляется с полусумасшедшей старухой в зеленом трико, вонзив в нее скульптурное изваяние огромного фаллоса, и оказывается в руках полиции… И музыка – божественно-прекрасная, тысячу раз слышимая и всякий раз новая – из Девятой бетховенской и увертюры к “Цирюльнику”, музыка рождает апокалиптические видения, кровь, под ее аккомпанемент Алекс становится садистом, испытывая от этого наслаждение…
Впервые Даня увидел ленту подростком, в возрасте Алекса, и был потрясен – от сцен насилия ему стало физически плохо, едва не стошнило. Став постарше, посмотрел еще пару раз, прочитал экранизированный знаменитым голливудцем роман и пришел к выводу – ничто, никакой творческий замысел не рождается просто так, спонтанно, по наитию: у каждого замысла есть свое объяснение, своя первопричина. Не избей и не изнасилуй во время войны с Гансонией четверка негров-дезертиров беременную жену автора романа, не потеряй она ребенка, не став под влиянием пережитого запойной и не умри от цирроза печени, и не услышь писатель в отношении себя вердикт врачей – рак мозга – не был бы написан именно этот роман как подведение жизненных итогов, мучительных раздумий о природе насилия и его неизлечимых последствиях.
Вывод Даниила выглядел далеко не бесспорным: выходит, писатель непременно должен сам пережить описываемое, не умозрительно, не понарошку, а на самом деле, реально – только тогда его перо обретет силу и остроту. Обвинял же Страхов Федора Михайловича в “ставрогинском грехе” – растлении малолетней девочки, то есть в том, что описание этого преступления имеет автобиографический характер. Даниил не верил Страхову, завистнику и приживалу, хотя и признанному критику, и противоречил себе: а как же воображение – главное писательское оружие, тонкий и точный инструмент? Сознавая уязвимость своей позиции, Даниил однако упорствовал, внутри себя продолжал настаивать на ней – нет, пишущий сам должен пройти через многое, упасть в бездну и воспарить в прозрении…
C той поры периодический просмотр этого фильма стал для него необходимостью. Он помнил его покадрово и подпитывался от него, как от аккумулятора, всякий раз обнаруживая новые, упущенные ранее детали.
Юл, не отрываясь, смотрела в экран, подавшись чуть вперед, сжатые в кулаки пальцы до побеления костяшек словно вбирали пульсирующую извне энергию агрессии и непроизвольно реагировали – Дану чудилось, что Юл готовилась к сопротивлению.
… Показ завершился, поплыли титры, в зале зажегся свет, все задвигались, заскрипели стульями, заговорили. Согласно расписанию, после обеда должен состояться семинар с обсуждением увиденного.
До похода в столовую оставалось полтора часа, Юл пригласила Дана к себе. В номере он устроился в кресле у окна, Юл разрезала на дольки два зеленых яблока, достала из холодильника початую литровую бутылку “Ивана Грозного” с ликом на этикетке знаменитого актера с козлиной бородой в главной роли до сей поры популярной комедии про меняющего профессию царя. Содержимое плескалось на дне бутылки – и впрямь вчера крепко поддали. Юл разлила водку по стаканам.
– После такого кина необходимо расслабиться, – и, не чокаясь, махом выпила содержимое.
Дан пить отказался, Юл сдвинула брови.
– Не чинись, писатель, давай, как я, залпом и фруктом закуси.
Звучало в ее стиле, с нажимом, противиться которому он не умел. Мягкая игрушка…
Нехотя отпил, она панибратски подмигнула:
– Вот и молодец.
Села на кровать напротив Дана, сбросила туфли, вытянула ноги.
– Я тебе вот что скажу… Кино-то про нас. Этого гребаного Алекса каким способом отучают от агрессии, отвращают от насилия? Показывают всякие ужасы типа маршировки фашистов под музыку, от которой мороз по коже, ну и всякое такое, плюс пилюли – и в итоге вылечивают. На мордобой он не отвечает, на бабу голую не реагирует. И с нами такие же фокусы проделывают, только картинки другие, и лекции. Но, в сущности, цель одна – прочистить, просветлить мозги. Если наш эксперимент с лечением Алекса сравнить, получается одно и то же: ложь – это агрессия, насилие, правда – нормальное, разумное, адекватное восприятие событий. Верно, писатель, я рассуждаю?
– Возражений против твоей логики не имею, – после некоторого раздумья. – Ты – молодец, зришь в корень, – отпустил комплимент, вполне искренний. – Однако прошу: прекрати называть меня писателем. Точно кликуха.
– Ладно, не обижайся. Не буду. Я же просто так, без подкола.
Она порывисто встала, подошла к креслу, села Дану на колени, обняла, поцеловала влажными водочными губами.
– Я баба не шибко умная, но не настолько, чтобы не понять. Кое-что кумекаю. Обрати внимание, чем все заканчивается. Алекса вылечили, избавили от агрессии, вернули в прежнюю жизнь – и тут его образумили, то есть уже он сам оказался в роли беззащитной жертвы злобного, беспощадного общества, над ним измываются, мучают и доводят до того, что выбрасывается из окна. К счастью, отделывается травмами, попадает в больницу и там его вылечивают от всего того, что ранее внедрили в его шалую голову – и становится он прежним, его перестает рвать при виде насилия и прочего. Теперь повернем к нам, к эксперименту. Допустим, таблетки и впрямь окажутся чудодейственными, приведут наши затраханные мозги в норму, а дальше что? А дальше мы вернемся туда, откуда пришли. А там те, кто нас не поймет, не оценит, напротив, выплеснет на нас всю злобу накопившуюся: кто вы такие… еще поучать нас вздумали… Ты веришь, что таблетками начнут пичкать остальное население? Их никто принимать не станет, заставить же невозможно, не хватит сил и средств. И останемся мы одни, чужие и опасные, а, в общем, на хрен никому не нужные.
– Всех поголовно излечить от теле- и прочей дурости невозможно. Но достаточно небольшого передового отряда здравомыслящих, они-то и создадут условия перемен. Революции, между прочим, делают не народные массы, а тысячи и даже сотни людей.
– И ты веришь, что получится? Только честно.
– Не знаю… По натуре я скептик.
– Допускаешь ли иной вариант? Эксперимент удался, но испугается власть внедрять его широко – ведь это сук под собой рубить, где все эти жопы начальственные чудесно устроились. Короче, прокукарекали, а там хоть и рассвет не наступай. И здравомыслящие, как ты говоришь, люди врагами предстанут в глазах власти, антипатриотами, родину ненавидящими. И тогда власть задание тому же Профессору и иже с ним спустит – разработать антидот-противоядие. Как для лечения наркоманов. И разработают – можешь не сомневаться. Вместо таблеток правды появятся таблетки лжи – и опять вся эта карусель завертится, и зомбоящик не понадобится – наглотался и… Увидишь: пилюли новые с большей охотой принимать станут, нежели те, что мы глотаем. Народ наш какой: нравится ему верить всякой чуши, слухам бредовым, и не копаться, не утруждаться мыслями, было ли, есть ли на самом деле.
– В первый день занятий нас всякими цитатами пичкали. Помнишь? Проблема славишцев не в том, что они обмануты, а в том, что всякий раз превращаются в народ лжецов. Это стыдно, но удобно.
– Вот и я о том же.
Они еще долго обсуждали фильм и рожденные им предположения. Юл захмелела и принялась нести околесицу типа того, что все участники эксперимента, независимо, в какой они группе, под колпаком, особым наблюдением, а тех, благодаря кому родилась чумовая идея проверки действия пилюль, изгонят из власти и надолго законопатят; и вообще, все это хрень собачья, глупость несусветная, и зря она, Юлиана, подалась на уговоры и приехала сюда – искать неприятности на собственную задницу.
– Единственная польза – с тобой познакомилась, не обминулась, а то так бы и осталась в неведении относительно живущего на свете чудака, книжки сочиняющего и с одиночеством завязать мечтающего.
На счет одиночества угадала, подумал Дан, и вложила свой немудреный бабий смысл – если и сойтись с женщиной, то почему не с ней? В самом деле, почему?
13
По вторникам и пятницам соглядатай (так прозвал Дан являвшегося каждое утро с медсестрой Оксаной бесцветного молодого человека из группы обслуживания) входил в его номер с пачкой бумаг. Он оставлял их на столе и безмолвно удалялся. Это были отпринтованные статьи, выжимки из книг и брошюр, фрагменты телевизионных ток-шоу в виде текстов. Все это предназначалось для ознакомления. Как понял Дан, все пятьдесят “красных” получали такие распечатки.
Путного, будоражащего мысль, дающего ей некое оригинальное направление, в бумагах содержалось прискорбно мало: общеизвестные факты, навязшие в зубах оценки и выводы, в общем, макулатура – Дан безжалостно выбрасывал в мусорную корзину. Редко попадалось стоящее, о чем можно поспорить, порассуждать, однако уступавшее в соперничестве лекциям и дискуссиям. Кому-то не слишком умному поручили непыльную работенку выискивать, что может заинтересовать участников эксперимента, вот он и выдает на-гора всякую муть. Впрочем…
В последней партии бумаг Дан обнаружил пару листков; не читая, а лишь увидя название “Притча от Лукавого”, по инерции хотел отправить в мусор, но остановился. Что-то привлекло в пояснении: “Автор этой притчи называет себя Сэм. Имя это ни о чем не говорит. Он не изъявил желания представиться и настаивал на том, чтобы текст этот именовался именно “Притча от Лукавого”. Ладно, Сэм, а скорее всего, Семен, раз ты настаиваешь, так и быть, придется бегло прочесть.
Пришёл человек к Лукавому и спросил: “Что есть правда и что есть ложь?” И повернулся к нему Лукавый и приблизился и блеснули глаза его. И увидел человек отражение своё в глазах Лукавого: в одном большое, в другом маленькое. В одном близко увидел себя, а в другом далеко, в одном сидящим, а в другом стоящим, высоким и низким, в одежде и обнажённым, на солнце и в тени, смеющимся и плачущим, рождающимся и умирающим, живым и мёртвым, существующим и не существующим, ангелом и бесом. И зашатался человек и отвернулся, не в силах видеть себя так, и пеленой покрылся мир перед ним.