Но вот отдышался человек и сказал: “Зачем играешь ты со мной, мучаешь?” И улыбнулся и отвёл свой взгляд Лукавый и сказал: “О правде ты говоришь, человек, но что есть правда твоя?” И сказал человек: “Всегда я стараюсь говорить правду о себе и о других, и если кто другой лжёт, того обличаю. И если скажу я неправду – пусть отсохнет язык мой. Ложь же это когда кто-то говорит неправду намеренно, зная, что это неправда”. И снова улыбнулся Лукавый и сказал:
– Да, правда твоя, человек, проста как лист бумаги. На одной его стороне написано слово “правда” и на другой – слово “ложь”, и всё, что не может находиться на одной стороне, должно находиться на другой. И считаешь ты, что есть правда абсолютная, правда конечная и совершенная. И считаешь ты, что можешь знать эту правду, конечную и совершенную.
И улыбнулся тут Лукавый, а человек задрожал. И вот сказал Лукавый:
– Настоящая же правда вот в чём: правда есть не одна, их много. И есть такая правда, которую ты можешь постигнуть и есть такая которую, не можешь. И даже та правда, которую ты можешь постигнуть, вовсе не похожа она на лист бумаги, а похожа на пирамиду со многими уровнями. И говорил я тебе, что всё относительно, что и плохое и хорошее не существуют сами по себе, а только по отношению к цели, что есть у тебя. Так и говорю я, что и правда и ложь также относительны, и нет абсолютной правды и абсолютной лжи, а есть только больше правды и меньше правды. И чем ближе к вершине такой пирамиды, тем больше правды и чем дальше от неё – тем меньше правды. И то, что дальше от вершины –то ложь по отношению к тому, что ближе. И не можешь ты понять, человек, что даже то, что кажется тебе противоположным друг другу и противоречивым, может быть в то же время истинным и непротиворечивым, если посмотришь ты сверху.
Вот представь, что говоришь ты с другом своим о жизни своей, – и тут Лукавый почему-то улыбнулся, а человек почему-то опечалился, – и жалуешься ему, что жизнь твоя тяжела и беспросветна, и что ты должен работать с утра до ночи, и нести все обязанности свои. А друг твой, любящий тебя, скажет, что жизнь твоя хоть и нелегка, но всё же терпима, и что есть у тебя и жена преданная и дети, почитающие тебя, и родители, и друзья, уважающие тебя. И что не многие из круга твоего живут такой жизнью устроенной. Кто же прав тогда будет между вами двоими? И не будет ли, что жизнь твоя тяжела, правдой? И то, что твой друг скажет тебе тоже правдой? И не будет всё ли это ложью, если посмотришь на жизнь правителей ваших, или на нищих на улице, или на воинов в сражении? И разве они счастливы?
И вот говорю я тебе: нет ни правды, ни лжи самой по себе, но всё зависит только откуда ты смотришь, и что знаешь и понимаешь.
И ещё скажу тебе, человек, – сказал Лукавый, – что твоя правда не есть правда Посланника или Пророка божьего или Будды, а их правда не есть правда Пославшего их, и над ним тоже есть правда, и так без конца.
И представил тут человек всю пирамиду эту, всю “лестницу Якова” и почувствовал на миг ту правду, что ближе к вершине, и потерял он сознание своё и простёрся ниц. А Лукавый в это время терпеливо ждал. И вот очнулся человек, отёр рукой дрожащей лицо своё и спросил: “А как же я, где же моя правда в порядке этом небесном?” И спросил Лукавый:
– А где же правда муравья малого в мире твоём? И его ли правда – правда для тебя? И не есть ли мир твой гораздо больше и сложнее чем мир муравья? Так же и ты, как муравей в мире твоём, по сравнению с небесным порядком этим. И как сам ты меняешься всё время, – сказал Лукавый, – так же и правда твоя меняется с тобой всё время, и вчерашняя правда будет тебе сегодняшней ложью, и сегодняшняя ложь – завтрашней правдой.
И что есть правда и что ложь? Не есть ли это только имена, или ярлыки, или суждения твои, которые выносишь ты, на основании только того, что знаешь ты? И много ль ты знаешь? – и тут снова улыбнулся Лукавый и как бы вырос, а человек почувствовал себя маленьким и слабым и задрожал. – Ибо если скажут тебе, что снег белый, и не видел ты снега ни разу в жизни своей, а потом скажет тебе ещё кто-то, что снег синий, не скажешь ли ты, что ложь это? Но если не видел ты снега, то и то и другое ложью для тебя будет.
И ещё скажу тебе, – сказал Лукавый, – что говоря и думая о правде, используешь ты слова, человек. Но разве ты сам и другие люди, с которыми говоришь ты, одинаково понимаете те же слова, что с губ ваших слетают? Вот говоришь ты кому, что любишь его. Но разве любишь его ты так же, как и детей своих, как родителей, как жену, как Бога своего, что жизнь дал тебе? Для каждого из них у тебя своя любовь, а слово ты используешь одно. И не так же ли и с правдой?
Вот если готов ты самую жизнь свою отдать за Бога, потому что любишь его, то не будет ли ложью сказать, что любишь ты соседа своего? Ведь за него не готов ты жизнь отдать? Не ложь ли это, что любишь ты его? – И тут снова Лукавый улыбнулся и похолодел человек в истоме. – Вот видишь, даже когда хочешь сказать ты правду, ложь говоришь ты, человек. И не так ли это по отношению ко всем словам, что говоришь ты, человек? Ибо только ты понимаешь, что сказать хочешь, другие же только думают, что догадываются, что имел ты в виду.
И вот правды ты от меня хочешь, человек, правды о правде и о лжи. Но как судить о сказанном мною будешь?
И засмеялся тут Лукавый и ушёл, а человек изменился в лице своём, и застыл как столп соляной, и простоял весь день и всю ночь в раздумье.
Народное мифотворчество Дан терпеть не мог, его тошнило от мудрствований на пустом месте, от сочинений всякой конспирологической и философской дури, чему грош цена, но тут случай особый. Вчитываясь еще и еще в листки, он понимал – нет, вовсе не случайно занесло их, как семена ветром, а по хитрому и намеренному умыслу. Вот вы, господа, по наущению глотаете рекомендованные Профессором пилюли, надеетесь выправить мозги, убрать, изничтожить отравившую их гадость – и все напрасно, не существует “чистой” правды, как и совершенно чистых веществ или чистой воды. “Полная” ложь обязательно содержит в себе элементы истины. Ложь даже может состоять из “правды”, если посмотреть внимательно под определённым углом и с определёнными целями. Не зря говорят в Поднебесной: шить одеяло лжи из лоскутов правды. Правда – один из уровней лжи… Так что тщетны, господа, ваши попытки, а мы вновь хотим убедиться: расчет на припудренную так называемой правдой заведомую ложь – единственно верный, достойный продолжения и совершенствования. Мысль изречённая есть ложь – не так ли?
Некоторые из вас, умников, подумают: они что, спятили, это же с их стороны, с нашей, то есть, чуть ли не саморазоблачение?! А нас сие нисколечки не смущает, наоборот, поощряет. Вы полиграфу исповедуетесь, свою тыщу баксов заработаете и отправитесь восвояси, а мы матерьялец замечательный добудем, ах, какой матерьялец!..
Вот какие неутешные мысли посетили Дана после прочтения притчи.
…На асфальтированной площадке с тыльной стороны пансионата установили генератор, провода тянулись к нескольким укрепленным на прочном основании плазменным телевизорам. При появлении группы “красных” экраны засветились, появились изображения известных ведущих политических ток-шоу, лиц было немного – они, как правило, редко менялись, оставаясь незаменимыми многие годы и потому легко узнаваемыми. Впрочем, появились и борзые новички, их вытолкнул на поверхность недолгий период потепления, они поднаторели в своем ремесле и с легкостью меняли риторику на прямо противоположную, едва в зависимости от колебаний температуры появлялась потребность.
Сейчас показывали прежних, на долгие годы оккупировавших экраны мозгоёбщиков и мозгозасерателей. Среди них выделялся коротко стриженный, плотного сложения человек с птичьей фамилией, в черной застегнутой до подбородка куртке без накладных карманов на груди и полах, похожей на китель или френч, с отстраненным холодом в зрачках и мефистофельской гримасой; он походил на инквизитора, какими их рисовали несколько веков назад испанские художники, не хватало лишь мантии и шапочки. Другие ведущие являли палитру самых разных рож: мордатый плешивый смахивающий на евнуха тип; гладенький красавчик с пухлыми губками; надменный субъект с седой бородкой, сидящий на диване, заложив ногу за ногу, источающий презрение ко всем и ко всему; шкет c умильной и одновременно глумливой улыбочкой законченного прохвоста; дамочка в летах с вызывающим оскалом имплантов; другая дамочка, помоложе, с ярким макияжем, явно любующаяся собой, бесстыдно разведя колени…
К немалому своему удивлению Дан увидел мелькнувшего в кадре и что-то невразумительное вякнувшего приятеля-соавтора той самой книжечки про отнятый у соседей полуостров. Рядом с приятелем восседал надутый величием и спесью семитского вида эксперт по ближневосточной тематике по кличке Сатана…
Дан знал всех как облупленных, видел множество раз в экранной рамке, внешность ведущих не требовала углубленного физиономического анализа – нутро угадывалось безошибочно; он и рад бы иначе воспринимать, но не мог при всем желании.
И вот что еще: попадались изредка вроде нормальные, интеллигентные лица, но стоило переметнуться, встать под знамена Василиска – и менялись лица, вся мерзотина отпечатывалась в скошенных к носу от постоянного вранья глазах, точно по описанию секретарши Лапшенниковой в знаменитом романе.
Высказывания ведущих в основном по вопросам внешней и отчасти внутренней политики государства сопровождались истерическими выкриками и смехом аудитории, захлопыванием пытающихся вступить в полемику, негодующим стуком ботинок и туфель зрителей. Дан не вслушивался, он и так заранее знал, что они выскажут, его охватывало привычное тупое бешенство: все ясно и понятно, а сделать ничего не можешь, не заткнешь им рот, только и остается выключить зомбоящик и отматериться вслед. Но сейчас он находился не на своей даче, а в чужом казенном месте и не был властен распоряжаться пультом управления.