– В позапрошлом году киберспорт для пожилых атлетов внесли в олимпийскую программу, – пробормотал Даня. – Если, например, играть, то даже в папином возрасте можно выйти на серьёзный уровень…
– Папа не любит киберспорт.
– Ну и сам дурак!
Даня не хотел кричать. И ещё он не хотел быть на этой кухне, рядом с этими проклятыми грязными занавесками и одиноким кактусом, готовым прожить ещё не один десяток лет; и недопитой бутылкой вина; и скрипучей хлебницей, которую всё равно уже пора выкинуть; и пустой салфетницей, и отбитым кафелем на полу, и всеми прочими неоспоримыми свидетельствами того, что у родителей его, аккуратных и внимательных, нет уже сил поддерживать свой дом в идеальном состоянии, как раньше. Хвостики теломеров с каждой репликацией клетки обрываются, обрываются страницы календаря, бахромой расходится нижний край занавески, выцветают глаза, и всё это ветшает, ветшает, ветшает. И если бы только Даня мог отдать правую руку, чтобы фальшивый «Одравит» сделался вдруг настоящим лекарством, в мире возникли рабочие иммунокорректоры, а проблема родителей обрела решение, он сделал бы это без запинки. Он понимал, почему им так хочется верить. Понимал, почему они ищут заветную кнопку в мошеннических устройствах и фальшивых лекарствах.
Понимал.
– Ты чего такой зелёный? – удивился папа, возвращаясь на кухню уже в домашней футболке. – Птица-перепил?
И тогда Даня сделал то, что, если подумать, сделать ему стоило с самого начала.
– Мам, пап, – сказал он, – а вы когда-нибудь слышали о проекте «Плеяды»?
Глава 8Возрастная меритократия
Возрастная меритократия прокралась в нашу жизнь незаметно.
Всё началось с интернета, а конкретнее – с переписок в нём. Чужая душа – потёмки, а когда она выражена в буквах, то сумраком покрывается ещё и тело. Пол, возраст, происхождение – всего этого мы о собеседнике часто не знаем, а потому нам приходится додумывать. А как мы додумываем? Конечно, заполняя иксы и игреки либо стереотипами, либо вообще собственными ТТХ.
Люди ведь всё меряют по себе, а написанное склонны принимать всерьёз, пока не сказано обратного.
То-то и выходит неловкость, когда выясняется вдруг, что всё это время твоим оппонентом в страстном споре был пятнадцатилетний пацан! Признать, что всё это время всерьёз бодался с ребёнком, – потерять лицо, а если не признавать…
А если не признавать, то и окажешься в мире возмутительной меритократии; мире, где людей оценивают по их реальному содержанию, а не формальным характеристикам. Это школьные учителя с усмешкой отмахиваются от школьничьих игр, видя им цену; а СМИ, отгороженные от авторов мыслей стеной виртуальности, принимают их всерьёз, и вот мы уже читаем статью о том, что в интернете есть группа людей, на самом деле призывающих каждого стереть у себя кислотой отпечатки пальцев! Вот уже фильм проваливается в прокате, потому что пятнадцатилетний блогер раскритиковал его логику, а толстый социологический журнал ставит под сомнение устоявшуюся теорию, в которую не верят девочки-подростки.
Вот уже политическая партия берёт позицию этих девочек на стяг.
Холодея холкой, в двадцать первом веке мы обнаружили вдруг, что взрослые, конечно, опытней, но, положа руку на сердце, не так уж и далеко ушли от четырнадцати-шестнадцатилетних подростков ни по уровню интеллекта, ни по качеству критического мышления. Хотя, если вдуматься, это же так логично: тебя почему-то совершенно не удивляет, что школьник обыгрывает тебя в онлайн-шутер, а когда он проявляет ровно те же качества (реакцию, координацию движений, решимость, да мало ли их) на работе, ты начинаешь охать.
А наш взрослый опыт – и вовсе палка о двух концах. Это ведь не только полезные знания, но и стереотипы, и дурные привычки, и бесчисленные когнитивные искажения. И сперва иронично, потом с неловкостью, а после и с ужасом мы задумались вдруг: а правильно ли это, что столько веков подряд дряблые люди с усталыми нейронами покровительственно и с насмешкой относились к людям бодрым, энергичным и соображающим?
Пусть даже иногда немного наивным.
Впрочем, не такими уж наивными они теперь и росли – а росли умными, самостоятельными и взвешенными. Удержать их от осмысленной деятельности просто не удалось бы.
По крайней мере, во что-то такое верила Гамаева.
Тульин – не верил.
Он не был ни смелым, ни прогрессивным, ни технофилом, а этот перелом общественного сознания увидел уже во взрослом возрасте – и позволил себе не привыкать.
Шли месяцы, шёл по колее он сам – и колея эта наконец-то притопталась настолько, чтобы автопилота хватало почти на всё. Два через два Тульин вставал по будильнику, заказывал такси, тапал «Мармару» – машинально, уже не ради денег, – скидывал на вешалку сперва пальто, потом толстовку, а теперь ничего, перекусывал в BARDO из автомата, устраивал кресло рядом со стойкой и опускал на затылок капюшон.
Тульин стал металлический и спокойный, как идущий в депо поезд. Он не интересовался, что за данные летят у него перед глазами и правильно ли он их размечает, не пытался специально выхватывать глазами живых кукол в этом театре теней. Приходил на работу в срок и уезжал тоже вовремя. В три часа дня по вибрации смарта толкал капюшон вверх, чтобы тот сложился на доводчике, и шёл вместе со всеми в столовую через дорогу. На обеде ни с кем не разговаривал, не слышал запаха еды и чувствовал, как под веками продолжают ворочаться тени людей с бесконечных видеокамер.
Были ли среди этих людей преступники – не потенциальные, интересные социологам, а настоящие? Случайный убийца, сунувший в карманы окровавленные руки, но неспособный скрыть дрожь? Мошенник, оглядывающийся по сторонам? Насильник, уже присмотревший жертву?
Тульин не знал.
Ему же велели не интересоваться.
Впрочем, никто к нему за детективной помощью и не обращался.
Сегодня Тульин, как обычно, заказал омлет. Даже на автопилоте он оставался практичным человеком. Ему неприятна была мысль, что где-то за кулисами столовой повар потратит время и силы, сочиняя ему блюдо, вкуса которого он не почувствует, а яйца – ну что яйца.
Чистый белок, безвкусный от природы.
Столовая эта ему нравилась, обижать невидимого повара не хотелось. Солнце за окном было бронзовым, как умеет оно только в августе. До конца обеда оставалось двадцать минут.
– Вы зря так много катаетесь на такси, – услышал Тульин звонкий, слегка напряжённый волнением голос, и на стол напротив него хлопнулся поднос. – Я считаю, это неэтично. Ну, в современном мире.
Не поинтересовавшись, можно ли здесь садиться, за стол пристроилась та самая девочка с созвездиями на экране, что бросилась Тульину в глаза в самый первый день.
Бывает порой такое, что ты выбираешь себе в людском потоке друга, который об этом не знает. Ну, скажем, попутчика, с которым вы часто оказываетесь в одном вагоне, потому что живёте рядом и работаете в одно время. Не нахрапистую Вику, подозрительно часто берущую твой заказ на такси, а именно человека безымянного, из толпы. И он становится твоим буйком – зацепкой в бурлении жизни, как привычный элемент пейзажа, знакомый светофор на углу или с детства отбитый угол парапета.
И тебе от него хорошо, хотя ты никогда с ним не говорил и даже не знаешь его имени.
Не знаешь и не хочешь знать.
На девочке были бирюзовый бодлон и джинсы, а на груди у неё красовался здоровенный значок с кем-то цветастым, кто наверняка в последней серии спас мир и предался после этого извращённым сношениям. Чёрные волосы она стригла коротко – так, как, показалось Тульину, сейчас не носят, хотя как носят, он на самом деле понятия не имел.
Девочка энергично наматывала на палочки лапшу:
– Вы же знаете, зачем нужны водители такси?
Она держалась так, будто они не просто были знакомы, а начали беседу ещё в офисе, подхватывая её теперь в столовой после случайной паузы. Тульин даже усомнился на мгновение, не так ли это.
Но разгадка, наверное, была проще. Он и правда смотрел на эту девочку как на буёк – даже, может, мысленно здоровался с ней по утрам. Нипочему. Потому что тогда, в первый день, именно она попалась ему на глаза. И неосознанный язык его тела наверняка это выдавал. Вот она и поймала.
Тульин привычным жестом потёр висок.
– Знаю, что водители нужны не чтобы водить.
Девочка вытаращила глаза:
– В смысле? Кто б стал водить автоматику-то? – Она всосала виток лапши и начала наматывать следующий. – Нет, ну а если без шуток – зачем они нужны?
– Мне объясняли, – буркнул Тульин. – Широкой аудитории так комфортней пока что. Есть чувство контроля. А в пустой машине ехать неуютно.
– М-гм, – кивнула девочка. – Это они и пишут в блогах. Полная хрень.
Глаза у неё были – как там писал Тургенев, мастер оксюморона? «Светлые и чёрные»; огромные, блестящие. Остренький носик. В целом её можно было бы назвать миловидной, если бы не созвездия прыщей на щеках.
Это возрастное, подумал Тульин и невольно усмехнулся.
Может, акне – это единственное, что осталось в нашем мире действительно возрастного, раз уж право работать и иметь собственные мысли сделалось общечеловеческим.
– Это момент юридический. Живые таксисты нужны компаниям, чтобы при аварии было на кого свалить вину.
Сколько ей – пятнадцать? Шестнадцать?
Тульин понял, что снова трёт висок.
– Разве? – сказал он вслух. – Они ведь, наоборот, в аварийной ситуации ничего не делают. Мне объясняли. Автоматика при аварии надёжнее человека.
– Разумеется, автоматика надёжнее, – серьёзно кивнула девочка. – Если цель – сохранить жизни. А если защитить компанию-перевозчика?
Тульин не нашёлся с ответом. Но, видимо, всё же сфокусировал на собеседнице взгляд, потому что она протянула руку:
– Женя. А вас я уже знаю, я давно всех из BARDO прогуглила. Гуглятся все легче лёгкого, кстати, вот тебе и защита данных… Что же касается такси, там всё устроено хитрее, как и в самолётах. Да, автопилот надёжнее человека. Именно поэтому его делают отключаемым – чтобы в любой спорной ситуации человеку можно было вменить преступное бездействие. А чего вы, мол, не взяли контроль в свои руки, когда начали падать? – Она взмахнула палочками, разбрызгивая бульон. – Классическая эксплуатация человека корпорацией. «Мы платим вам, по сути, за безделье, но если что-то пойдёт не так, по шапке получите вы, а компания в шоколаде».