Наполеона считали гением до момента его падения, потом – дураком. Бисмарка ждет та же участь.
Германия, без сомнения, хорошая страна, населенная трудолюбивыми честными людьми, и если бы она была едина, это была бы величайшая держава мира.
Обманчивый триумф Пруссии в 1871 г.
Еще в середине XIX в. немцев считали непрактичными, мечтательными обывателями, абсолютно непригодными к практической созидательной работе и организации, способными разве что к музыке, философии, богословию. Слывший в современной ему Германии злословом, Генрих Гейне писал, что если русским и французам принадлежит земля, англичанам – моря, то немцы безраздельные хозяева в сфере пустых фантазий, мечтаний, эфира. С приходом же Бисмарка все изменилось в корне. Особенно после Франко-прусской войны 1870–1871 гг. – до этой войны Европа не знала столь драматического поворота событий. Для отыскания аналога следовало бы вернуться к битве при Брайтенфельде 1631 г., когда за несколько часов Густав II Адольф сокрушил силы католиков. Но шведский король до этого много лет с нарастающим успехом сражался против русских, поляков, датчан и являлся выдающейся исторической личностью. А у пруссаков к 1870 г. в активе была всего одна победа над Австрией[236]. После этой победы из необозримого моря «флюгерных» карликовых государств Бисмарк «железом и кровью» смог создать европейскую державу, вставшую вровень с традиционными европейскими центрами силы – Россией, Францией, Англией, Австро-Венгрией. Никогда в истории авторитаризм не имел столь полной и завершенной победы над демократизмом. «Где еще авторитарная традиция была столь сильна, – писал американский историк Фриц Штерн, – где еще бюрократия была столь эффективна и неподкупна, где еще военные были столь лояльны, а народ столь законопослушен, покорен и одновременно далек от того, чтобы быть политически активным. Бисмарк поверил, что это и есть типичная позиция немцев и она будет таковой и в будущем»[237].
Знаменитый английский историк Томас Карлейль писал в лондонской «Таймс»: «То, что благородная, благочестивая, основательная Германия наконец слилась в единую нацию в противовес тщеславной, беспокойной, воинственной Франции, – в этом я вижу самое многообещающее событие, которое произошло при моей жизни»[238]. Карлейль, однако, оказался лжепророком: уже после Франко-прусской войны в Европе широко распространились антинемецкие настроения, как впоследствии оказалось, вполне обоснованные. Другой известный англичанин, Бенджамин Дизраэли, оказался более, чем Карлейль, проницательным: 2 сентября 1871 г. он заявил, что «европейское равновесие держав полностью разрушено. Страна, которая больше всех пострадает от этого, – Англия»[239].
Вечный соперник Дизраэли Уильям Гладстон также считал Бисмарка зловещей фигурой. Гладстон был не прав – хотя Бисмарк и не был благословением для немецкой внутренней политики, но для Европы, для мира – он был таковым благословенным политиком и дипломатом. Его внешняя политика после 1871 г. была в чистом виде политикой мира. Это был настоящий шедевр дипломатического и государственного гения «железного канцлера». Этот шедевр после Бисмарка немцы десятилетиями не ценили – потому что очевидным он стал только в наши дни, когда совершенно ясно стало, какого труда, воображения, гибкости, прозорливости требуется, чтобы балансировать между соперничающими державами, держаться вопреки всему столь долгое время между войной и миром. Бисмарк был четвертым по времени тайным властелином Европы в XIX в. после Наполеона, Меттерниха и Луи-Наполеона и его власть была самой ненасильственной из всех названных и, можно даже сказать, самой одухотворенной (geistreiche)[240].
Бисмарковский рейх отличался и необыкновенно высоким темпом экономического развития, который далеко опережал темпы развития других европейских стран, хотя к 1870 г. Германия находилась еще в стадии промышленной революции. Это последнее обстоятельство дало немцам преимущество – германская промышленность создавалась сразу на новейшей технике, большое преимущество стране дала эффективная система образования. Если за 1870–1913 гг. промышленное производство в Англии удвоилось, то в Германии оно увеличилось в 6 раз[241]. Промышленной и торговой монополии Англии пришел конец, пришло время Германии, континентальной Европы.
Если до Бисмарка была эпоха, которая характеризуется емким словом «бидермайер», то с ним пришла «мировая политика» (Weltpolitik), активная колониальная политика, империализм. Вершиной дипломатии XIX в. была бисмарковская система договоров, которая основывалась на сложном переплетении сдержек и противовесов, обязательств о взаимопомощи и нейтралитете, балансировании отношений силы. Государство Бисмарка подавляло и делало излишней всякую политическую активность размахом преобразований, удачной европейской и мировой политикой, социальными мероприятиями, о которых в других странах могли только мечтать. «Конституционный конфликт» вылился в конце концов в безоговорочное признание политического гения Бисмарка[242]. Английская королева Виктория в 1866 г. предостерегала своего родственника, прусского короля, от Бисмарка; но после немецкой победы над Францией в 1870 г. говорила уже о «триумфе цивилизации, свободы, порядка и единства над деспотизмом, коррупцией, аморальностью и агрессивностью»[243].
Объединение Германии хотя и было целью либеральной буржуазии, но осуществил его прусский чиновник в результате победоносной войны 1870–1871 гг. Всеобщее воодушевление и ликование охватило всех. В день основания рейха историк Генрих фон Зибель писал: «…глаза вновь и вновь возвращаются к газете с этим известием, по щекам текут слезы. Господи, чем мы заслужили твою милость, став живыми свидетелями столь великого события? Чем мы будем жить дальше? То, что в течение 20 лет было единственным желанием и устремлением нашей жизни, свершилось столь величественным образом! Где теперь искать новый смысл для дальнейшей жизни?»[244] Невозможно описать степень эйфории, объявшей немцев после победы под Седаном. Популярный немецкий историк Себастьян Хаффнер передает это настроение следующим оригинальным способом: «Это был единственный эффективный праздник у немцев. То, что встало на его место: 11 августа – День Конституции Веймарской республики, 1 мая – День национального труда в нацистской Германии, 17 июня – День образования ФРГ, – это просто выходные дни с парой речей, которые никого не интересовали. Но 2 сентября – день Седанской победы. Боже мой, это было действительно нечто! У всех было такое настроение, как будто немецкая футбольная команда завоевала звание чемпиона мира – и так каждый год в течение почти 50 лет!»[245] Причем для нас важно отметить, что это воодушевление немцев 1870 г. было иным, чем воодушевление 1848 г., оно было «консервативно-династическим»[246]. Август Бебель спустя целое поколение после Садовой и Седана сказал своему английскому гостю: «немецкий народ до сих пор опьянён победой» (Das deutsche Volk ist noch immer siegestrunken)[247].
В начале 1871 г. известный немецкий писатель Густав Фрейтаг писал, что «никогда в человеческой истории тяжелый и неблагодарный ратный труд не был исполнен столь высокой духовности, никогда Немезида не наказывала столь решительно виновного, никогда Бог не был столь человечен и справедлив, никогда еще сотни тысяч людей так не наслаждались развитием истории»[248]. Подобная оценка основания рейха была абсолютно типичной. Лишь одинокий голос Ницше предупреждал немцев, что победа может стать опасней, чем поражение, что победа развращает. Крупнейшими критиками бисмарковского наследия были Ницше и Вебер. Ницше предрекал опасность для страны с философско-психологических позиций, а Вебер – с политико-социологической. Вебер, патриот Германии в отличие от Ницше, живописал рационально-бюрократический мир, мир, в котором все иллюзии разрушены, но ложные пророки получили невиданные ранее возможности для злоупотребления властью.
О какой оппозиции, о какой игре политических сил в таких условиях могла идти речь? Либеральная буржуазия была обречена на политическую пассивность, не несла никакой политической ответственности, а где нет ответственности, там нет и опыта, там нет способности соизмерить свои возможности перед лицом совершенно непомерных целей, которые неожиданно предстали или были поставлены чьей-то необузданной фантазией перед рейхом в годы царствования Вильгельма II. Исполнение заветной мечты об объединении, а затем экономический подъем и определенная степень свободы заставили немцев забыть, что их отцы мечтали о другом единстве, основанном на парламентаризме, демократических свободах. Кроме того, факторами перевеса консервативных сил, по словам Фрица Фишера, были: прусское государство, сила и влияние прусской короны, положение прусского министра-президента одновременно и как канцлера рейха, прусский ландтаг с его трехклассной избирательной системой, прусская палата господ, бюрократия, школы, университеты[249].
Несмотря на этот триумф консервативных сил, Германия после объединения не стала единым государством с общей идентичностью. Немцы сначала чувствовали себя пруссаками, саксонцами, баварцами в «вечном союзе» своих владетельных князей и королей, а только потом – немцами. Видный немецкий правовед времен Бисмарка Пауль Лабанд весьма точно определил такое положение: «Германский рейх разделяется не на 40 миллионов юридических персон, а на 25 членов». Эти 25 членов, собственно, почти суверенных были представлены в законодательных органах, даже имели у друг друга полномочных послов[250].
Бывший президент ФРГ Теодор Хойсс, сравнивая развитие событий в Италии и Германии, резонно писал, что немцы и итальянцы извратили национальную идею, возникшую в Великую французскую революцию, и трансформировали ее в имперскую идею, но если у Кавура был Гарибальди, то есть истинно народная, демократическая поддержка объединительного движения, то Бисмарк был сам себе Гарибальди… В результате Пьемонт растворился в едином итальянском государстве, а Пруссия осталась отдельным государством, наряду с которым существовали и другие немецкие земли[251]. Этот дуализм рейха и Пруссии не только влиял в направлении, указанном Фишером, но и создал значительные диспропорции в государственном управлении, которые сказались особенно пагубно в период Веймарской республики. Супруги Грейффенхаген очень точно сформулировали сущность бисмарковского государства: «Государство 1870 г. не имело собственной государственной идеи, это была просто расширенная Пруссия»[252].
Бисмарковское государство не было демократией западного образца, оно было авторитарным государством. Народ принял участие в войне, он выиграл войну, но народ никак не содействовал, не был причастен к созданию рейха, а Бисмарк руководствовался не столько национальными интересами, сколько государственным резоном. Бисмарк нисколько не был обеспокоен созданием демократических структур, он заявил однажды: «Посадим Германию в седло, а ехать она сможет сама»[253], но «железный канцлер» сделал все, чтобы устроить государство по собственному политическому разумению, он был сыном своей страны и своего времени, и глупо было ждать от него решений в пользу западной демократии, западного парламентаризма.
Самым удивительным в карьере Бисмарка было то, что он в течение 27 лет делал историю в самом высоком смысле слова, не имея под собой какой-либо опоры в виде авторитарной власти, он не был диктатором. Бисмарк не имел диктаторских полномочий и не стремился к ним, как это делали Наполеон, Гитлер, Ленин, Мао или де Голль. За Бисмарком не было никакой партии, поддерживавшей бы его в политике. Английский историк Алан Тейлор писал: «Он делал внутреннюю политику так же, как и внешнюю. Он балансировал между различными силами и играл на противопоставлении одного другому, не упуская из виду свою главную задачу – быть в каждом союзе задающей тон стороной. Он никогда не стремился представить свои цели монархическими, национальными или консервативными, он всегда стремился к тому, чтобы оставить себе свободу действия. В конечном итоге это, однако, привело к его падению, поскольку он не мог ни на кого опереться в момент кризиса»[254].
Вильгельм I совершенно не переносил Бисмарка, который был ему несимпатичен и был для него загадкой. При этом король не был слабым человеком, не был чьим-либо ставленником, не был дуралеем. Он, как указывал историк Артур Розенберг, человек себе на уме и без сомнения весьма значительная фигура в прусской истории. Но почти во всем он был прямой противоположностью Бисмарка: человеком простым, верным принципам, твердых консервативных убеждений, прямолинейного ума, не гений, но очень здравых политических инстинктов. Борьба, которую вел Бисмарк с королем, особенно в первые семь лет своего канцлерства, была ужасно упорной. При этом не нужно считать, что Бисмарку каждый раз удавалось убедить короля в своей правоте – гораздо чаще Бисмарк его просто переигрывал, опережал, ставил в безвыходное положение. При этом сам Бисмарк часто бывал на грани нервного срыва – иной раз он помышлял о самоубийстве.
Также не нужно думать, что «гениальный» Бисмарк всегда был прав, а король не прав… Разве Вильгельм I был не прав, когда до последнего сопротивлялся принятию императорского титула в 1871 г.? В самом деле – это был конец старой доброй Пруссии, триумфальный, но конец… Пруссия, как и предполагал старый король, потерялась в новой Германии – сначала она потеряла самостоятельность, затем идентичность, а потом и перестала существовать. Последний большой спор между Бисмарком и королем имел место в 1879 г. из-за необходимости союза с Австро-Венгрией, к которой король испытывал устойчивую антипатию. После заключения этого союза Германия оказалась на тропинке, приведшей к Первой мировой войне. Если бы король смог настоять на своем, бисмарковская Германия существовала бы до сих пор… Также король оказался прав в вопросе с социал-демократами, которых он стремился сделать верными трону путем уступок и концессий. Линия Бисмарка в этом вопросе, если ее долго и упорно (по-прусски методично) продолжать, могла в принципе сделать из немецких социал-демократов со временем большевиков[255]…
Самым драматическим спором между Бисмарком и королем был спор в Никольсбурге в 1866 г., когда Бисмарк, угрожая самоубийством королю и генералитету, требовал умеренного обращения с побежденной Австро-Венгрией: никаких аннексий, никакого расширения военных целей войны, никаких оскорблений Габсбургов вступлением войск в Вену… Аполитичным моралистам легко проповедовать необходимость умеренности и человечности победителям в войну, но на деле реализовывать такую политику в новое время могли немногие. Среди самого яркого примера – Бисмарк, это редкое и драгоценное достижение[256].
В глубине души Бисмарк не был немецким националистом, он был прусским государственным деятелем. Для него политика объединения Германии была прусской политикой, если быть точным – побочным продуктом прусского соперничества с Австрией. Будучи уже прусским министр-президентом, Бисмарк и после 1866 г. часто, не сильно сомневаясь, ронял презрительные слова о «немецко-национальных мошенниках» (deutsch-nationale Schwindel). Во время одного из многочисленных споров с королем последний в сердцах сказал: «Вы ведете себя так, будто вы не немец». Он и не был немцем, он был пруссаком, только когда он заговаривал о Пруссии, в его голосе были сердечные тона. В одном частном письме он писал: «Только Богу известно, сколь долго еще будет существовать Пруссия. Если ее когда-нибудь не станет, мне будет очень жаль – видит Бог» (Gott wird wissen, wie lange Preußen bestehen soll. Aber leid ist mir᾽s sehr, wenn es aufhört; das weiß Gott)[257].
Был ли Бисмарк счастьем или несчастьем для Германии – об этом историки спорят до сих пор, ныне даже больше, чем прежде. Можно с определенностью сказать только одно – без него она развивалась бы по-другому, но вряд ли счастливо и безоблачно… Самый крупный немецкий историк поколения Бисмарка Фридрих Майнеке после 1945 г. писал: «В достижениях бисмарковской эпохи всегда было нечто такое, что балансировало между роковым и благим. В процессе дальнейшего развития роковое все более преобладало» (In der Leistung Bismarck war etwas, das auf der Grenze zwischen Heilvollem und Unheilvollem lag und in seiner weiteren Entwicklung immer mehr zum Unheilvollen hinüberwachsen sollte)[258]. Как и во внешней политике, во внутренней политике Бисмарк провел последовательно три войны: в 60-е годы в конституционном конфликте он противостоял либералам, в 70-е годы в культуркампфе против Центра, в 80-е годы с помощью «исключительного закона против социалистов» боролся с социал-демократами. Две последние войны он проиграл… Эти два поражения сильно отравили немецкую политику в последующем и, вероятно, более всего способствовали роковому (по словам Майнеке) развитию.
Негативный аспект бисмарковского наследия
Цитированный выше Мартин Грейффенхаген отмечал, что в отличие от западных демократий, которые подавали себя передовыми борцами за человеческие права, не важно, что за ними скрывались корыстные интересы, бисмарковский рейх не обладал, как уже отмечалось, ведущей государственной идеей. Немцам осталось только апеллировать к идее культурной общности, а отсутствие государственной идеи заменяли либо выдающимися экономическими успехами, либо национализмом, при этом идея культурного единства немцев увязывалась с социал-дарвинистскими и антисемитскими представлениями; либо эта замена происходила посредством «негативной интеграции», поисками врагов в социал-демократии, масонах, иезуитах, евреях, католиках[259]. В России такой государственной идеей было сформулированное графом Сергеем Семеновичем Уваровым триединство: «самодержавие, православие, народность». Если народные, национальные ценности в бисмарковском рейхе поощрялись, то ни длительной общенациональной монархической традицией, ни монотеизмом (как Россия) объединенная Германия не обладала.
Структурные проблемы бисмарковского государства были тесно связаны с исторической традицией. Бисмарковская конституция имела двойное дно: имперское правительство формально существовало, а на самом деле его не было. Бундесрат (союзный совет) состоял из представителей отдельных немецких государств, во главе его стоял канцлер – доверенное лицо кайзера. Очевидно, это разношерстное собрание не могло быть органом исполнительной власти, что Бисмарк сознательно и планировал. Таким образом, бундесрат с самого начала был фиговым листком для маскировки истинного хозяина – прусского правительства во главе с прусским министром-президентом, который по традиции обязательно был канцлером рейха.
Вместе с тем отдельные немецкие монархии, входившие в Германию, долго сохраняли свое своеобразие. Так, до образования единого государства в 1871 г. на территории Германии действовало 33 эмиссионных банка; только после принятия закона 1875 г. они были поставлены под контроль рейхсканцлера, сохранив при этом право выпуска собственных денежных знаков. Эти знаки не принимались к уплате за пределами деятельности данного конкретного банка, спрос на них по мере роста общегерманского оборота, падал, в конце концов выпуск этих знаков прекратился вовсе, оставив рейхсмарку единственной денежной единицей.
Канцлер был подотчетен не рейхстагу, а лично кайзеру, в персональном союзе с которым он и правил. По существу, истинным регентом был не кайзер, а канцлер. Бисмарк создал пост канцлера для себя – это было далеко идущей исторической ошибкой с весьма болезненными последствиями. Удачно выразился один немецкий журналист XIX в., который сказал, что ни одна страна мира не может рассчитывать на то, что будет иметь такого политика, как Бисмарк, чаще, чем раз в сто лет. Уже одно то, что Бисмарк был единственным человеком, который действительно разбирался в созданной им безумно сложной и тонкой системе европейских сдержек и противовесов, говорит о многом; также невозможно было воспроизвести его непререкаемый политический авторитет – ни один из последующих канцлеров вильгельмовской Германии по масштабам политического дарования даже не приближался к «железному канцлеру».
Рейхстаг избирался на основании всеобщего, равного и прямого избирательного права; созывать, распускать, закрывать рейхстаг мог только кайзер. В принципе править против воли рейхстага было трудно. Интересно, что избирательная система в Германии была довольно демократичной: в 1912 г. в Германии избирало 19 % населения, в Англии – 12 %, в США – 19 %[260]. Что касается Пруссии, то там продолжала функционировать трехклассная избирательная система, которая в Пруссии никого особенно не возмущала, хотя в соответствии с ней одну треть депутатов избирало 3 %, другую треть – 12 %, а еще одну – 85 % избирателей. Трехклассная прусская избирательная система была полностью пережитком феодализма в современном обществе, которое в целом представляла собой Германия. Смешно, но Густав Крупп как немец был в политическом плане равноправен со своими рабочими, а как пруссак имел больший электоральный вес, чем все его рабочие…[261]
В рейхстаге разрешалось говорить что угодно, это не возбранялось, но реальными рычагами воздействия на власть рейхстаг не обладал. Единственное средство, данное рейхстагу, – отклонение бюджета после прецедента с конституционным конфликтом, превратилось в ничто. Хотя либералы имели большой вес в рейхстаге, это почти ничего не значило. Ради справедливости надо отметить, что Бисмарк в 1877 г. хотел включить в правительство кроме уже пребывавшего там национал-либерала Фалька лидера национал-либеральной партии Бенигсена, но правление партии, не удовлетворившись этим, пожелало иметь еще одного министра, что в условиях тогдашней Германии было невозможно: это было бы чуть ли не свидетельством перехода страны к парламентской демократии. Таким образом, либералы сами упустили хороший шанс в 1877 г., пожелав слишком многого.
Носителями мифа политической демократии и сторонниками либерализма были прогрессисты, свободомыслящие, которые остались верны идеям 1848 г. и не последовали за национал-либералами в их развитии к авторитаризму и консервативному национализму и империализму. Постепенно в процессе развития рейха старый союз либералов и националистов распался, а либеральный национализм начал все более трансформироваться в авторитарный национализм, от которого было уже недалеко и до нацистского мифа нации. И в бисмарковские времена, и в вильгельмовской Германии имела место крайне правая националистическая оппозиция в виде «Христианско-социального движения» во главе с Адольфом Штекером, «Флоттенферайна», «Пангерманского союза»; но они не были парламентскими партиями и предпочитали заниматься безответственной агитацией. Пангерманисты, Адольф Штекер, Рихард Вагнер и другие представители консервативной оппозиции делали в своей агитации упор на антисемитизм, обвиняя Бисмарка в том, что он со своей либеральной политикой привлек в рейх тысячи евреев с Востока и выдал Германию с головой этим «махинаторам». Самому же Бисмарку шовинизм был чужд. Он очень ценил некоторые положительные качества французов или русских. Совершенно чужд был Бисмарку и антисемитизм, который в его время был непременной составной частью европейского культурного стереотипа. Даже еврейское преобладание в финансовой сфере не воспринималось Бисмарком как обычно это воспринимается… Бисмарк отмечал, что «в 1866 г. Блейхредер предоставил в мое распоряжение необходимые деньги для ведения войны. То, при каких обстоятельствах он это сделал – я был одинаково близок в этот момент и к виселице, и к трону – с моей стороны вызывает глубокую благодарность»[262].
В историографии прочно утвердилось мнение о Бисмарке как о консервативном политике, но это не значит, что Бисмарк правил против либеральной буржуазии, действуя исключительно в интересах юнкерства, нет. Своим идеалом он почитал существование в стране двух крупных партий – либеральной и консервативной, задачей же правительства – играть на этом противостоянии, искать компромиссы, пути к сотрудничеству этих сил. Бисмарку это делать удавалось, но его преемники, никем и ничем не контролируемые, ударились в авантюры, заведшие страну в конце концов на край гибели. Если в Англии всесилие палаты общин воспитывало готовность к сотрудничеству, согласию различных партий и классов общества, то в Германии бессилие рейхстага исключало какой-либо парламентаризм и воспитывало аполитичность. Вильгельм II отчасти был прав, когда заметил уже в изгнании в Голландии: «Немецкий народ – это самый аполитичный народ мира. В моих же жилах течет английская кровь, поэтому я кое-что смыслю в политике»[263]. Думаю, ясно, в какой части высказывания Вильгельм II был прав. Кайзеру вторил позднее Эрнст Юнгер: «Нам, немцам от рождения свойственна неспособность к политике»[264].
Ко всему прочему, Бисмарк затеял вредную, беспочвенную и ведущую к расширению и углублению идеологического противостояния борьбу против католического Центра, эта борьба вовсе не носила конфессиональный характер, но и в политической сфере не принесла ничего позитивного. Бисмарк опасался, что римская курия, утеряв власть в Италии, будет пытаться компенсировать это усилением позиции в Германии. На Бисмарка произвел впечатление быстрый рост католического обновленческого движения. Наднациональный и надгосударственный политический католицизм действовал на Бисмарка так же, как на западный мир в ХХ в. действовал Коминтерн. Бисмарк был против католической партии, так как она ориентировалась на нечто иное, чем государство, национальное единение; ему казалось, что католическая церковь нагнетает напряженность в польских католических районах. «Железный канцлер» перенял тезис Трейчке, что победа 1871 г. была победой протестантских сил.
Крайний консерватизм и даже ригидность папы Пия IX, чей понтификат длился с 1846 до 1878 г., способствовал усилению напряженности между Римом и немецкими католиками, именно немецкие католики наиболее рьяно выступали против догмата о непогрешимости папы в 1870 г. Выразителем этих мыслей был Йозеф Игнац фон Дёллингер (1799–1890), который сочетал в себе яркие способности ученого и проницательность политика. Он сформулировал в 1848 г. идею церкви, которая не была бы ни инструментом государства (как это произошло в Австрии и происходило с лютеранами в Пруссии), ни орудием бюрократического аппарата. Дёллингер пришел к убеждению, что крепнувший абсолютизм папы ведет к ультрамонтанству и угрожает независимости немецкой церкви. Получив приказ подчиниться декрету о непогрешимости папы, Дёллингер отказался пойти против собственной совести и подвергся отлучению, что глубоко взволновало немецкую католическую церковь и сподвигло ряд представителей духовенства присоединиться к Дёллингеру в его духовном изгнании. Подобный раскол нанес бы немецкому католичеству еще более значительный урон, если бы не бисмарковский культуркампф (Kulturkampf)[265]. Последний представлял собой серию мероприятий правительства Отто фон Бисмарка в Германии в начале 1870-х гг. против католической церкви. Бисмарк считал католическую церковь надгосударственной силой, особенно большое его недоверие вызывал политический католицизм и партия Центра. Практической пользы политические ограничения на немецких католиков не имели и в 80-х гг. остались в силе лишь законы 1875 г. о гражданском браке и об изгнании иезуитов.
В конечном счете от «Культуркампфа» ничего не осталось, кроме запрета на деятельность иезуитов, гражданского права и светского надзора за школами, что вызвало воодушевление у либералов. Бессмысленным и большей частью эмоциональным актом был исключительный закон против социалистов, отмененный в 1890 г. с уходом Бисмарка; в случае если бы этот закон продолжал действовать, он проложил бы прямую дорогу к созданию общественной атмосферы, схожей с атмосферой царской России. Исключительный закон против социалистов явился воплощением старых антидемократических предрассудков, мешавших интеграции рабочего движения. В довоенной Германии (до Первой мировой войны) для того, чтобы стать социал-демократом, требовалось изрядное мужество: человек, вступивший в СДПГ, автоматически исключал себя из общества, ведь адепты социал-демократии слыли опасными врагами, предателями нации. Моральная изоляция СДПГ привела к тому, что она стала государством в государстве, в котором Бебель был столь же неограниченным властелином, как царь в России, в этом социал-демократическом «государстве» существовала своя пресса, профсоюзы, культурные и просветительские организации; человек, вступая в СДПГ, начинал «автономное» существование. Сам Бисмарк называл социализм «евангелием отрицания», разрушительной силой, у которой не было никакой склонности к созиданию. С потрясающим политическим инстинктом Бисмарк самым существенным в социализме счел властные отношения, а не ликвидацию эксплуатации, социальное равенство. Бисмарк любил повторять мысль о социалистическом государстве принуждения, «социалистической каторге», «немилосердной тирании»[266]. И после 1914 г. всякий немецкий националист видел в социал-демократах банду предателей, безродных космополитов; такое враждебное отношение к социал-демократам сохранилось даже некоторое время после 1945 г. Нетрудно в этом усмотреть наследие бисмарковской эпохи. По существу, огромное значение для понимания немецкой истории XIX и ХХ вв. имеет тот факт, что германская социал-демократия, будучи марксистской партией, не была интегрирована немецким государством до Первой мировой войны, а в период Веймарской республики была интегрирована лишь частично. Несмотря на отсутствие интеграции, а может быть, благодаря этому отсутствию, германская социал-демократия была самым серьезным реформационным движением XIX и ХХ вв.; в развитие гражданских прав, социальный прогресс, политическое просвещение социал-демократы, как часть рабочего движения, внесли столь значительный вклад, как никто другой. Вслед за известным немецким социологом Юргеном Кокой следует признать, что рабочее движение в Германии занимало то место, которое в Западной Европе принадлежало либерализму и радикальной демократии[267].
Бисмарк пытался интегрировать рабочее движение, привязать его к монархии посредством своей социальной политики. Объем бисмарковского социального законодательства является беспрецедентным: столь значительные социальные обязанности не брало на себя ни одно государство Европы. Бисмарк в этой сфере был настоящим пионером. Именно благодаря ему в Германии к 1919 г. более всего в мире было развито вмешательство государства в экономику и существовала самая значительная в мире система социального обеспечения. Противники Веймарской республики воспользовались этим обстоятельством для создания мифа «национального или прусского социализма». Бисмарк в своем социальном законодательстве исходил не из гуманистических принципов ответственности государства перед гражданами, на чем основывались в реформах начала XIX в. прусские реформаторы Штейн и Гарденберг, а из прусской фридрихционской меркантилистской социальной политики. Курс на социальное законодательство был взят еще в 1869 г., когда было принято прусское фабрично-заводское законодательство, а 17 ноября 1881 г. кайзеровским посланием была обнародована большая программа социального обеспечения; в 1883 г. были созданы больничные кассы; в 1884 г. – страхование по несчастным случаям, при Фридрихе III и Вильгельме II последовали законы о пенсионном обеспечении по старости и инвалидности.
В этом социальном законодательстве на первом месте стоял не сам человек, а его функция в государстве. Бисмарк не случайно обмолвился 9 мая 1884 г.: «Почему солдат труда не может иметь пенсию, так же как обычный солдат или чиновник?»[268] Впрочем, для простых людей мотивы действий Бисмарка никакого значения не имели, поскольку они принесли значительное улучшение жизни. Как и было задумано прусским чиновником Бисмарком, социальное законодательство привело в первую очередь к усилению, возвышению идеала государственного социализма, росту авторитета и значения государства. По выражению Гельпаха, все в бисмарковской социальной политике восходило к тому, чтобы освободить социализм от догмы пролетаризации и интернационализма, а либерализм от догмы свободы торговли[269]. Бисмарк во многом достиг того, к чему стремился, поэтому германское государство, несмотря на социал-демократическую пропаганду, пользовалось почти религиозным почитанием. Эта бисмарковская традиция с новой силой ожила в годы Первой мировой войны, когда мобилизация промышленности, плановые начала в ней (этот опыт привлек и большевиков) привели к таким формам организации промышленности, которые рассматривались как истинный социализм, так как интересы отдельных людей были подчинены общим интересам. «Экономика на службе государства и народа, – писал один немецкий публицист в годы Первой мировой войны, – вот этическое обоснование нового порядка. Дело еще не дошло до того, чтобы менять внешние формы экономической жизни, но дух, которым она живет, изменяется»[270].
В итоге Бисмарк оставил после себя полуавторитарное государство с довольно слабыми ростками парламентаризма, социальную ориентацию государства, которую можно интерпретировать как предпосылку тоталитарного государства, и народ, никак не приобщенный к мифам демократии, а также партии, закосневшие во взаимном противостоянии. По словам Макса Вебера, «Бисмарк, как следствие злоупотребления монархической властью, оставил после себя нацию, привыкшую целиком и полностью полагаться на „монаршее правительство“, без критического подхода к политической квалификации тех, кто занял место Бисмарка. Великий государственный деятель не оставил вообще какой-либо политической традиции. Абсолютно негативным следствием огромного авторитета Бисмарка была полная беспомощность парламента»[271]. Вместе с тем нельзя считать бисмарковское правление тиранией, нет, по словам Ральфа Дарендорфа, «авторитарный режим – это не царство произвола. Его носители господствуют не средствами терроризма, а некоей смесью строгости и доброты, похожей на патриархальное обращение. Авторитарной является такая политика, которая не основывается исключительно на репрессиях, а одновременно заботится и о благополучии граждан. В таком обществе по большому счету можно жить свободно»[272].
Сам Бисмарк в принципе был невысокого мнения о возможности демократии в Германии: «В Англии и Франции овцы бегают за вожаком-бараном, а в Германии каждый имеет свою собственную баранью голову»[273]. Бисмарк не был обскурантистским противником демократии: «У меня нет предвзятого мнения на этот счет, делайте мне предложения, и если монарх, которому я служу, согласен, то у меня вы не найдете принципиальных возражений»[274].
Объективным следствием бисмарковского триумфа в государственном строительстве было также и то, что если до него немецкий национализм был направлен вовнутрь и никакой опасности для других не представлял, то после Бисмарка этот национализм был уже нацелен вовне, что при определенных условиях было опасным.
Американский дипломат Генри Киссинджер указывал в своем фундаментальном труде, что соотечественники Бисмарка помнили о трех победоносных войнах, обеспечивших объединение Германии, но позабыли о труднейших подготовительных маневрах, сделавших эти войны возможными, и умеренности, с которой он воспользовался их плодами. Они видели проявление силы, но не смогли проникнуть в глубинный анализ, на котором покоилась сила «Железного канцлера». Конституция, написанная Бисмарком для Германии, позволяла канцлеру играть внутригерманскими институтами также, как Бисмарк играл европейскими государствами, проводя свою линию внешней политики. Никто из преемников Бисмарка не обладал ни его умением, ни решимостью. Результат был таков: национализм, не руководимый демократией, перерождался в шовинизм, а демократия, лишенная ответственности, становилась бесплодной. Бисмарку всегда хватало уверенности действовать на основании собственных суждений. Он блестяще анализировал реальную подоплеку событий и возможности Пруссии и был таким великолепным строителем, что Германия, созданная им, пережила все – поражение в двух войнах, две иностранные оккупации и долгое пребывание в качестве разделенной страны. Поражение же Бисмарк потерпел в том, что обрек свое общество на ведение политики такого стиля, который по плечу только великому человеку, рождающемуся только раз в столетие. Трагедия Бисмарка в том, что он оказался гигантом среди карликов, в том, что он оставил Германии величие, которое она не смогла обратить себе во благо[275].