[804], поэтому в ненависти не было недостатка, яд этой ненависти одинаково действовал и в Германии, и во Франции, и в России, и в Англии, нет никаких оснований отдавать предпочтение какой-либо из враждовавших сторон.
С начала века факторы военной опасности (экономическое соперничество держав, гонка вооружений, стремление отвлечь внимание от внутренних проблем на внешние, колониальная экспансия и соответственно уменьшение готовности к компромиссам) росли довольно значительными темпами, и задолго до августа 1914 г. идеология «особого пути» охватывала отнюдь не только активных политиков. Думается, не нужно комментировать, что «особыми» были все пути национальной государственности в Европе и мире. Для ведения войны необходимы согласие и поддержка большинства населения, готовность всех добиваться национальных целей вооруженной борьбой. Этой, по сути дела, мобилизационной работой были заняты лучшие интеллектуальные силы Германии, при этом нельзя сказать, что такая деятельность была кем-то инспирирована. Нельзя не проникнуться верностью мысли, высказанной канцлером Теобальдом Бетман Гольвегом: «Господа, очень часто войны осуществляются и планируются не правительствами. Народы могут принудить к вооруженному противостоянию шумные и фанатичные меньшинства. Эта опасность существует до сих пор и, вероятно, сегодня в еще более значительной степени, чем раньше после того, как общественное мнение, настроение народа, агитация все более склоняются к войне»[805]. В другой раз канцлер жаловался, что Германией в войну руководило не правительство, а «слепые аффекты сумасшедшей политической некомпетентности»[806].
Безусловно важным было то, что война имела внутриполитическую функцию – это относится не только к Германии. Царская Россия была потрясена революцией 1905 г., противоречия между поднимающейся буржуазией и старыми классами, между нищетой и богатством – все это продолжало быть актуальным и толкало к победоносной войне, которая, казалось, избавит от излишнего общественного напряжения. То же относится к Австро-Венгрии, которую обременяли крайне сложные национальные проблемы. Германия страдала от устойчивой внутриполитической безысходности и слова кайзера о том, что отныне он не знает партий, а только немцев, были восприняты как ожидание новой общности. Из последней были долго исключены социал-демократы, несмотря на значительный избирательный успех 1912 г. и самую значительную фракцию в рейхстаге, теперь они, казалось, перестали быть «безродными» (vaterlandslosen Gesellen). По словам историка Германа Онкена, все немцы ждали, что война превратит наконец Германию в «общность», «жизнестойкий организм» (natürlicher Organismus). Что конкретно это должно было означать на деле, разумеется, никто не представлял… Победоносная война просто выступала в виде желанного социального идеала[807]. По всей видимости, в немецком воодушевлении войной определенную роль сыграло и то обстоятельство, что немцы вспоминали о быстрых победах 1866 и 1870 гг., полагая, что грядущая война будет такой же быстротечной…
Общественно-политическая атмосфера в Европе в начале ХХ в. лучше всего характеризуется образом мышления социал-дарвинизма, который был квинтэссенцией всякого политического мышления, стремившегося к оправданию империалистической экспансионистской политики. Социал-дарвинизм был и причиной массового психоза, который сопровождал начало войны в 1914 г. и который в одинаково значительной степени охватил все европейские страны в начале мировой войны. Истоки этого сумасшествия не столько в самом социал-дарвинизме, а в том, что старый либерализм XIX в. с его твердой верой в процессе борьбы был перенесен на сферу национальных государств. Основой их жизни и взаимодействия стала борьба, а не мир, согласие, сотрудничество. Воцарилось убеждение, что эра мирного сосуществования государств миновала[808]. Апофеозом такого политического мышления стал 1914 г., когда великие национальные задачи сделались всеобъемлющими, за пределами их уже ничего не существовало. В этом смысле весьма ценным является суждение Курта Зонтеймера о том, что «Первая мировая война на национальное сознание немцев оказала гораздо более глубокое действие, чем Вторая мировая война»[809]. Первым в мире мыслителем, который в рамках этого мироощущения занял наиболее последовательную позицию, был Фридрих Ницше, отчетливо показавший, что на пути реализации упомянутого отбора христианские моральные ценности только помеха. Вне этого контекста нельзя по-настоящему оценить Ницше, иначе его парадоксальные сентенции кажутся литературным вымыслом далекого от жизни философа.
Наиболее наглядным проявлением социал-дарвинистских подходов было военно-морское соперничество: нация должна стремиться к внешним территориальным приобретениям, а для этого необходим флот. Строительство сильного военно-морского флота в психологическом климате начала века было совершенно логичным и в Германии, и в Англии, и в США, и в Японии. Убежденность в том, что война неизбежна, нарастала с начала века, в Германии росту социал-дарвинистского сознания способствовали подогревавшие его относительные провалы в немецкой внешней политике после Бисмарка. В августе 1914 г. всеобщий социал-дарвинизм вылился в патриотическую волну невиданного размаха. Немецкий историк Михаэль Грешат в этом воодушевлении выделял, с одной стороны, глубокое убеждение, что в войне речь пойдет о защите отечества, она, естественно, стала «священной» войной, а с другой стороны, очень существенным было то, что в августе 1914 г. немцы действительно пережили единение всех классов и слоев общества[810]. О подобных 1914 г. настроениях не могло быть и речи в 1939 г. Вторая мировая война началась беззвучно, никаких фанфар, никакого воодушевления, никаких объятий – пассивность, замешательство, покорная обреченность. В начале Второй мировой войны не было «идей 1939 г.», никакой добровольной военной службы философов, социологов, историков, поэтов – ничего, что могло бы сравниться с широкой публицистической, научной поддержкой войны, как в 1914 г.[811]
Важным свидетельством «идей 1914 г.» было то, что почти все интеллектуалы в Германии (за исключением левых) оказались в сфере действия социал-дарвинизма, имперских представлений. Это очень важно, ибо университетские профессора обладали (и обладают до сих пор)[812] не только наивысшим престижем, но и большим влиянием на государственные дела[813]. Огромные интеллектуальные ресурсы были поставлены на службу войне, доказательству того, что в природе и человеческом обществе господствует дикость, жестокость, опасность, война, что только драматическое мироощущение является адекватным. Среди идеологов войны были такие видные мыслители, как М. Вебер, В. Зомбарт, Т. Манн, С. Георге и другие. Помимо действительной мобилизации интеллектуалов были и курьезные случаи; так, Арендт рассказывала о австрийском историке искусства Й. Стржиговском, который доказывал нордическое происхождение украинцев, армян, персов, венгров, болгар, турок в книге «Алтай – Иран и великое переселение народов». Делалось это, видимо, в расчете на союзнические отношения с этими народами в войне. Во Франции Парижское медицинское общество опубликовало описание особенностей немецкой расы, среди которых были такие экзотические, как чрезмерное выделение фекалий, также был выявлен признак, по которому можно было смело ловить немецких шпионов, моча которых имела 20 % аммиака, а моча людей других рас – 15 %[814].
Немецкий политэконом Вернер Зомбарт описывал британо-немецкое противостояние как противостояние «торгашей и героев»[815]. Другой крупный немецкий мыслитель Макс Шелер в своей книге-панегирике «Гений войны и немецкая война» (Der Genius des Krieges und der deutsche Krieg) описывал британскую «псевдокультуру», превратившую де всякую культуру в стремление к комфорту, мышление – в расчет прибыли, правду – в утилитарное стремление к пользе, а благочестие в суеверие.
Особенно жестко о Великобритании высказался известный в тогдашней Германии классический филолог Ульрих Вильямовиц-Меллендорф: «В Англии злой демон зависти и издевки, собственно вызвавший войну, является настоящей движущей силой общества. Почему они нам не хотят добра? Они хотят покончить с нашей свободой и нашей самостоятельностью, хотят разрушить порядок, нравственность, самосознание, которое мы смогли утвердить не только у себя в армии, нашем государстве, но и во всем обществе. Когда английский морской офицер смотрит через подзорную трубу, оптику для которой сделали на заводе Цейсса, то его злит, что в Англии не могут изготовлять такую оптику, как злит его и то, что кабель, который удалось перекинуть через Атлантику, изготовлен большей частью в Шарлоттенбурге. Сознание, что качество немецкой работы превосходит всякое качество гложет его»[816].
Еще одним интерпретатором «немецкого особого пути» был выдающийся представитель немецкой академической философии Пауль Наторп. Каково же, на его взгляд, было содержание немецкого идеала? Ради обоснования последнего Наторп создал целое историко-философское учение о трех царствах. Первое царство – это находящаяся в состоянии покоя экономически слаборазвитая общность с преобладанием сельского населения. Эта политическая организация является преимущественно деспотической, народные массы пребывают в верноподданнической тупой верности тирану. Россия является образцом такого царства. Второе царство – это общество свободного договора. Англия представляет эту стадию развития наглядней всего. Адекватной политической формой этой стадии развития является демократия, субъе