Das Beste auf der Welt ist Befehl), поскольку подлинное решение принимает только суверен[910].
Ницшеанские, сорелевские и шпенглеровские мотивы пропитывают эссе Юнгера «Рабочий», а следовательно, все та же борьба против буржуазности, рационализма и гуманизма. Юнгер исходил из того, что мировая история вступила в фазу насильственных конфликтов, победителем в этой борьбе будет напряженно и самоотверженно работающий человек – безразлично, где он это делает, у станка ли или в окопах на фронте. Следствием такой логики был культ техники, работы, плана. Рабочий у Юнгера отличался прежде всего неутомимой жаждой работы, это не пролетарий, а промышленный сверхчеловек. Книга Юнгера «Рабочий» столь же сильно исполнена пафоса промышленной модернизации, как и произведения советских публицистов того же времени; Карл Радек не случайно в юнгеровском рабочем увидел образ Ленина[911]. Коммунисты хотели считать эту знаменитую книгу Юнгера своей собственной политической литературой. Из «Рабочего», а также из других его произведений следовало, что главную задачу «консервативной революции» Юнгер понимал как ликвидацию парламентской формы правления. Капитализму, с одной стороны, и реальному социализму в СССР – с другой, Юнгер, как и Шпенглер, противопоставлял национальный социализм, трактуемый как общность интересов всей нации, но если Шпенглер игнорировал пролетариат, то Юнгер говорил от его имени. В созданном под значительным влиянием Жоржа Сореля «Рабочем» Юнгер писал о технизации и модернизации труда, о появлении новой рабочей аристократии, подобно окопной аристократии, перенося боевой пафос фронтовиков на производственный процесс. В «Рабочем» провозглашались конец буржуазной эпохи и возникновение национального, социального, имперского и тоталитарного государства. Юнгер писал, что «Германия должна была проиграть войну, потому что она, с большим сознанием ответственности подготовив частичную мобилизацию, упустила возможность тотальной мобилизации огромных областей своих духовных сил»[912].
Социальный тип рабочего определялся Юнгером иначе, чем в марксизме, – не по экономическим признакам, а исключительно с ценностных, моральных позиций. Юнгер вовсе не принимал во внимание непосредственную нужду рабочих; социальное положение и общество для него не играли никакой роли. По Юнгеру, «рабочий» – это представитель простой человеческой расы, который чувствует себя как дома в мире машин, техники. Юнгер связывал утверждение рабочего с созданием новой Германии. Немецкий историк Курт Зонтеймер был прав, когда писал, что «рабочий» у Юнгера навеян марксистской диалектикой: «За эпохой буржуазии последует эпоха рабочего, за экономикой свободного рынка и буржуазными политическими компромиссами – эпоха авторитарного господства и планирования. Все националисты в конечном счете испытывали почтения больше перед радикализмом коммунистов, чем перед „разбавленным“ социализмом демократической ориентации»[913].
В фигуре «рабочего» Юнгера обнаруживается глубокая внутренняя связь между окопным опытом Первой мировой войны и новым национализмом. Юнгеру – солдату войны – фигура «рабочего» показалась благороднейшим олицетворением прусской дисциплины, победой духа над плотью. Этот новый человек – «рабочий», по Юнгеру, способен самостоятельно устроить жизнь и взять власть, ускользающую из рук буржуазии. С появлением «рабочего» (героического воителя и самоотверженного труженика) буржуазный век закончился, буржуазному индивидуализму нет больше места, отдельные страны превратились в строительные площадки, трудовой план на которых важней, чем конституции. С симпатией Э. Юнгер писал о том, что в некоторых странах судьи снисходительно относятся к убийцам, но приговаривают к расстрелу за невыполнение пятилетки или за создание нелегальных политических организаций. Американский исследователь праворадикальных движений в период Веймарской республики Клеменс фон Клемперер полагал, что Юнгер с подобными представлениями и со своим тотальным отвержением рационализма в европейском мышлении занимает место, близкое к полному нигилизму; прообраз такого нигилиста был впервые выведен в известном персонаже романа 1862 г. И. С. Тургенева «Отцы и дети»[914].
Очень большое значение Э. Юнгер придавал интегральному национализму, который был одним из наиболее существенных моментов в мировоззрении Юнгера. В отличие от старого национализма он назывался «новым национализмом»; «новым», по Юнгеру, в нем было то, что если старый национализм обычно ориентировался на старые национальные культурные ценности, национальный суверенитет, то новый национализм родился в годы Первой мировой войны и отстаивал необходимость утверждения авторитарного государства и подразумевал соответствующее духовное состояние нации. Юнгер писал: «Национализм – это стремление жить для данной нации как для высшего существа, чье существование важней, чем жизнь одного человека». «Новый национализм, – дополнял брат Эрнста Юнгера Фридрих Георг, – это духовное движение нашего времени, которое противоборствует духовным силам, возымевшим влияние на чувства и мышление последнего немецкого поколения: либерализму и марксизму»[915]. С другой стороны, ясно видно, что «новый национализм» имел много общего со старым национализмом, а позже и с расизмом, о чем свидетельствует следующее высказывание Фридриха Георга Юнгера: «Национализм имеет нечто опьяняющее, дикую расовую гордость, героическое, могучее восприятие жизни. Он не обладает никакими критическими аналитическими наклонностями. Он не стремится к терпимости, так как жизнь ее не знает. Он фанатичен, так как все расовое фанатично и несправедливо. Его ценности не нуждаются в научном обосновании, так как знание лишь ослабляет первозданную жизнь. Мощь духовной общности заключается в ее оправдании. Кровную общность не нужно оправдывать, она уже есть, ей не нужно интеллектуальное оправдание»[916]. Сторонники Э. Юнгера различали «новый национализм» и патриотизм, который они рассматривали как проявление либерализма; патриотизм, на их взгляд, болезнь, свойственная вильгельмовской эпохе. В отличие от неопределенного патриотизма «новый национализм» ставил задачу восстановления немецкого авторитарного государства, причем фронтовики в этом должны были сыграть ведущую роль[917]. Хотя под влиянием Юнгера и его единомышленников находилась и часть нацистов («Черный фронт» Грегора Штрассера и другие организации), но Юнгер решительно отвергал всякие попытки привязать к «новому национализму» расовое учение: раса, по Юнгеру, это не биологическое понятие, а метафизическое. «Плохую расу, – писал Юнгер, – можно узнать потому, что она стремится возвеличиться, сравнивая себя с другими, а другие нации стремится унизить, сравнивая их с собой»[918]. Отдаленная цель «нового национализма» – нация, которая включала бы в себя многие народы, нация, которая перекрыла бы понятие Европы и обеспечила немцам ведущую роль в мире[919]. Интересно отметить, что, следуя прусской традиции, Юнгер был скорее прорусской ориентации и считал антисоветскую политику нацистов неумной[920].
Очень важным для понимания творчества Юнгера является понятие «тотальная мобилизация». Юнгер писал: «Германия все равно проиграла бы войну, выиграй она даже битву на Марне, подводную войну, так как при частичной мобилизации значительная часть ее сил осталась нетронутой, именно поэтому она могла рассчитывать лишь на частичный успех, а не на тотальную победу»[921]. В неизбежных, по Юнгеру, войнах будущего тотальная мобилизация общества возможна лишь в тотальном обществе, не разделенном партиями, классами; война, если рассчитывать на успех, должна вестись на широкой базе в отличие от старого буржуазного мира. В соответствии с высказываниями Юнгера, Октябрьская революция в России стоит к «консервативной революции» ближе, чем Веймарская демократия. В русской революции Юнгера восхищал способ ее осуществления: постоянная борьба на границах и внутри ее. Но сам Юнгер требовал революции не левой и не правой, а только основательной, из этой революции должна была родиться «империя работников», жестких, рациональных, овладевших современной техникой. «Это и будет, – писал Голо Манн, – новая аристократия, безразлично, рубит ли она уголь, или водит самолет. Господство над планетой будет определяться „буднями войн“, „битвой материальных ресурсов“, в конечном счете вся земля превратится в единое фабричное плановое хозяйство под сенью нового немилосердного рыцарства. Долой то, что связывает со старым буржуазным миром, долой весь этот музейный хлам с гуманистическим образованием, плещущимся фонтаном на рыночной площади и прочей докукой! Грядущему тотальному государству не будут нужны поэты, мечтатели, романтики, деревенские липы, дискуссии и уж, конечно, демократия»[922].
В целом следует констатировать, что гипертрофированная романтика у Юнгера мешалась с эстетством, снобизмом (как кажется ныне), причудливым литературным вымыслом, что, однако, не мешало его проповеди «нового национализма» быть интересной для молодежи, которую особенно привлекало славное фронтовое прошлое Эрнста Юнгера. Излишне и говорить, что значимость его радикальных теоретизирований особенно подскочила после 1929 г., когда все социальные проблемы обострились и начали прямо давить на политическую сферу. Подобно Адриану Леверкюну, герою манновского «Доктора Фаустуса», Юнгер готов заключить союз хоть с самим дьяволом, он готов погрузиться в самое дикое варварство, лишь бы достичь цели – омоложения немецкой культуры, придания ей динамики, юношеского задора, целеустремлен