Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти — страница 42 из 68

. Шмитт полагал, что тот, кто дискутирует, тот желает избежать решения. Буржуазия, которая всю свою активность направила на разговоры, не способна на крупные социальные столкновения, она до них не доросла. В качестве противоположности дискуссии в либеральном обществе Шмитт рассматривал решение в условиях диктатуры. Всякую политику, связанную с демократическими компромиссами и соглашениями, Шмитт отвергал. Его децизионизм и децизионизм «консервативной революции» в целом были первыми шагами к принципу фюрерства, в передаче всего, без остатка государственного суверенитета фюреру. Соответственно, Шмитт весьма высоко ценил политических деятелей, исповедовавших принципы децизионизма. Сравнивая Муссолини и Макиавелли, Шмитт писал, что как в XVI в., так и сейчас снова итальянец ясно высказал принцип политической действительности. В 1926 г., после неудачного покушения на Муссолини, Шмитт сказал, что, если бы случилось это убийство, оно было бы самым значительным мыслимым несчастьем в политической сфере[953]. Впрочем, и другие отклики единодушно свидетельствуют, что Муссолини в 20-е гг. был подлинным любимцем Европы.

При всей своей явной внешней склонности к радикальным самостоятельным решениям и признанию их самоценности, децизионизм, как выяснил известный немецкий философ и публицист Кристиан фон Кроков в своей монографии «Решение»[954], на самом деле имеет внутренний смысл, полярно противоположный названию. После изучения текстов К. Шмитта, Э. Юнгера, М. Хайдеггера Кроков пришел к выводу, что настоящей целью децизионизма является стремление избежать решения, переложив его на социальные движения.


Большим теоретическим достижением Шмитта является определение границ понятия политического; на его взгляд, существенной чертой всего политического является субстанциональное противостояние «друг – враг», и политика лишь тогда обретает смысл, когда твердо известен, определен объект вражды; с этим утверждением Шмитта трудно не согласиться. Вместе с тем Шмитт отмечал, что неспособность или нежелание к различению друга и врага – это симптом политического конца.

В своей наиболее нашумевшей книге «Понятие политического» Шмитт развил диалектическую систему умозаключений, приведшую к теоретической необходимости тоталитарного государства. «Понятие политического» начинается фразой: «Понятие государства имеет предпосылкой понятие политического», и достигает кульминации в следующем предложении: «Специфическое политическое различие, к которому восходят политические действия и мотивы, – это различие друга и врага». В наиболее общих чертах цепочка суждений профессора сводится к следующему. Шмитт полагал, что политическая сфера должна считаться строго автономной сферой жизни общества. В самом деле, замечал Шмитт, если искусство, мораль, религия в условиях либерального общества претендуют на самостоятельность и в каждой сфере имеют место оценочные суждения: в сфере морального – это различия доброго и злого, в экономике – выгодного и невыгодного, в эстетике – красивого и безобразного, то «тем интереснее, что как раз политическую сферу обкрадывают всячески, подчиняя требованиям морали, права, экономики», а между тем ясно, что для нее в наибольшей степени характерно противостояние «друг – враг». «Политическому врагу не нужно быть морально плохим, – писал Шмитт, – ему не нужно быть эстетически безобразным, он может не быть экономическим конкурентом, даже вероятно, что с ним будет выгодно вести дела»[955]. Война, по Шмитту, – это сфера, лежащая за пределами политического, она начинается тогда, когда враг уже определен. Это решение в отношении войны и есть самый важный акт в сфере политического; лишь тот народ располагает истинным политическим суверенитетом, который в состоянии самостоятельно решить, кто враг. Если какой-либо народ сам не определяет этого, то за него это делают другие, то есть он уже не имеет суверенитета.

Шмиттовское понятие политического, постулирующее неизбежность противостояния, вражды, было направлено и против войн, имеющих цель положить конец всем войнам. В такой войне одна часть человечества объявляет себя представителем всего человечества и объявляет врага не человеком. К последнему можно применить бесчеловечные методы. Как таковой, он должен быть полностью уничтожен. Эту линию Шмитт ассоциировал именно с «гуманным» Западом, объявившим однажды Германию врагом человечества[956].

Еще в начале 1930-х гг. немецкий социолог Лео Штраус (Strauß) справедливо критиковал Шмитта за то, что утверждение (Bejahung) политического – по сути это является утверждением гоббсовского «естественного состояния» войны всех против всех[957]. У Гоббса «естественное состояние» – это анархия, с которой и было призвано покончить государство. Штраус также весьма точно подметил, что признание автономии политического означает у Шмитта признание борьбы (войны) как таковой, совершенно безотносительно за что она ведется.

В «Политической теологии» Шмитт отмечал, что «Донозо Кортес презирал либералов, в то же время восхищаясь атеистическо-анархистским атеизмом, уважая его как смертельного врага». Иными словами, настоящая борьба возможна только между смертельными врагами, «нейтралы» при этом пренебрежительно отодвигались в сторону.

В высшей степени актуальной работа Шмитта «Понятие политического» стала на заключительной стадии Веймарской республики, его знаменитая антитеза «друг – враг» попала в руки тех, кто стремился разрушить ненавистную «систему» (Веймарскую республику). Известный левый интеллектуал, редактор «Weltbühne» Карл фон Оссицки писал, недоумевая по поводу ажиотажа вокруг скандальной книги Шмитта: «Так же, как некоторые примитивные народы воздают божеские почести слабоумным, так же немцы почитают политическое слабоумие и извлекают оттуда своих кумиров и вождей»[958]. В самом деле, внешне строгая и убедительная система умозаключений Шмитта должна быть подвергнута критике по той же ароновской схеме, которая упоминалась выше, – любую систему надо критиковать не извне, а изнутри, ибо, как указывал Кант, «нет правила, из которого можно было бы выводить разумное применение правил».

Поскольку суверенитет, мощь государства стоят в центре политических теоретизирований Шмитта, ясно, что он имел в виду государство тоталитарное, лишь такое государство может различать друга и врага. Нужно отдать должное Шмитту: его тоталитарное государство, безусловно, более соответствовало действительности массовой демократии ХХ в., чем авторитарному государству, в котором сохраняется определенный общественный плюрализм. Шмитт не верил, что в наш век разделение общества и государства еще возможно. Государство, по Шмитту, должно было заботиться о том, чтобы нация оставалась политически единой и не стала жертвой политического плюрализма. В «Понятии политического» Шмитт писал, что тот, кто дает себе труд исследовать государственно-правовую литературу, видит, что государство вмешивается повсюду, то как deus ex machina разрешая в процессе позитивного законодательства спор, который не смогли привести к очевидному решению юристы, то как доброе и милосердное государство доказывает свое превосходство над своими собственными законами; всегда одно и то же необъяснимое тождество[959]

Следует, однако, иметь в виду, что «тоталитаризм» шмиттовского государства распространялся исключительно на политическую сферу, где оно, отвергнув всякий парламентаризм, было самовластно. В национал-социализме именно это и привлекло Шмитта. На поверку, однако, оказалось, что тоталитарное нацистское правительство претендовало на все без исключения сферы жизни, оно стремилось к «полной социализации человека» (Гитлер). Это не совсем согласовывалось с воззрениями Шмитта, который признавал известную автономию за другими, помимо политической, сферами жизни общества. Эта определенная противоречивость шмиттовской теории была логическим следствием противоречивости его мышления, склонности к парадоксам, совмещению несовместимого, что среди прочего проявилось в выборе мыслителей, которых Шмитт называл в качестве своих духовных предтеч: Томас Гоббс, Донозо Кортес, Жорж Сорель, Никколо Макиавелли.

В итоге нужно еще раз отметить, что Шмитт был одним из самых значительных политических мыслителей ХХ в., который, как никто другой, смог обострить постановку многих политических вопросов, ранее обсуждавшихся односторонне. В качестве выдающегося теоретика он сослужил большую службу «консервативной революции», убедительно показав, что парламентаризм в век массовой демократии функционировать не может и потерял свой прежний смысл, что понятие «политического» действительно важный аргумент в пользу тоталитарного общества, что формализм Веймарской демократии может быть сведен к абсурду при помощи формальных же понятий (так оно и произошло после 1933 г.), и, наконец, Шмитт однозначно показал, что авторитарное государство в условиях ХХ в. неминуемо должно превратиться в тоталитарное, если стремится к максимальной эффективности.

4.5. Э. Ю. Юнг и «господство неполноценных»

Пророчить худшее – это только отчаянная форма способствовать лучшему.

Томас Манн

Эдгар Юлиус Юнг (1894–1934) во время войны был боевым летчиком, после войны в 1919 г. принимал участие в подавлении Баварской советской республики. После войны он был настроен весьма радикально против «предателей» (nationale Verräter), в борьбе против которых он считал возможным использование и средств террора. Более того, в 1924 г. Юнг сам организовал, будучи членом фрайкора Эппа, покушение на рейнского сепаратиста Хайнца Орбиса (